Как она утверждала, на этого знойного жениха слетелось хищными гарпиями все бабье Москвы и Московской области: рвать на куски тело смуглое и купать его в таком море внимания, какого прототип никогда не знал на своей исторической родине, где женщины не имеют обыкновения открыто демонстрировать интерес.
Впрочем, он сам, как и женщины его страны, интереса тоже не демонстрировал ни к кому. К Елизавете, как выяснилось, в том числе. Она, однако же, осмелилась подойти, заговорить, познакомиться... Ледяная вежливость была ответом.
Я, естественно, подобно наперснице-субретке, сбегал в курилку. Захотелось внимательнее разглядеть: что же это за перл отыскался в навозной куче мелкого и среднего бизнеса?
Дождался появления, настроил оптику, и еще раз убедился, что вкус у моей подруги действительно безукоризненный. Да он — просто юноша с Фаюмского портрета! Любоваться медальным профилем Принца – так я его окрестил, – можно было часами. Вернее – нельзя. Если насильно окрещенный красавец ловил мой неприлично-пристальный взгляд, он хмурился, почему-то обязательно смотрел на часы и немедленно исчезал. Сколько бы я потом лицемерно ни объяснял себе, что мною владеет и «желание помочь подруге», и «простое человеческое любопытство», – всякий раз меня колбасило, плющило и торкало!
Вот что значит вдруг увидеть Меджнуна глазами Лейлы.
А Елизавета не просто «ткала свои мечты» – она строчила их на швейной машинке, второпях откусывая лишние нити сюжетных хитросплетений. «Роман в мыслях» цвел душистыми цветами надежд, зеленел озимыми под снегом непонимания и пробивал асфальт равнодушия несокрушимой силой любви. На мои предложения «поставить точку» она с жаром отвечала:
– Я не могу и не хочу ставить никаких «точек»! В многоточии есть воздух, и надежда, и свет, а что меня ожидает в точке? Только точка. Нет, пусть любовь ведет, пусть живет своей жизнью, сколько уж там отпущено. А «было-не было» не считается, это пусть другие, а мне важно любить самой...
И Елизавета спохватывалась и убегала в буфет: вдруг предмет появится там пить кофе. «Роман в мыслях» настойчиво требовал своего продолжения в жизни.
А потом она возвращалась... Опалы в драгоценностях выглядели пластмассовыми пуговицами, шелка – выцветшей бутафорией драмкружка. Опять, значит, аспид поглядел томно, улыбнулся якобы плотоядно и помахал ручкой. И все. Следом наступал черед преображения Елизаветы в кувалду, все на своем пути крушащую.
Редакционные хариты недолго оставались в неведении. Одни принялись сочувствовать – те, кто помнил добро. Другие зашлись в злорадстве, что было неудивительно при неровном характере Елизаветы.
А кто-то в свою очередь кинулся примерять этот вариант на себя: так некоторые женщины не замечают миленькую блузку в бутике, пока не увидят ее на подруге. Представительниц последней категории выводили поштучно во внутренний дворик и с революционной неумолимостью пускали в расход.
Я трепетал, поскольку недалеко от них ушел, но окунуться в сомнительную сладость неразделенной любви решительно отказался. Разочарований мне во как хватало, а поводов полагать, что ответ будет положительным, не было никаких. Ледяная вежливость...
Но при каждом визите в редакцию высматривал Принца – в тайной и преступной надежде. Преступной, конечно, а какой еще? Знала бы Елизавета, какие «дружеские» чувства обуревают меня!
По жизни «красавец-юноша из чужедальних стран» неизменно-любезно произносил в адрес Елизаветы лишь «Привэт!», всякий раз называя ее Леной. Но даже тут Елизавета придумала тонкое психологическое объяснение: «он меня так обозначил, я заняла в его душе свое особое место!»
Она готовилась к решительному объяснению и волновалась. Как следствие, редакционные дела то буксовали, то пускались в такую свистопляску, что хоть святых выноси. Сублимация пламенного чувства настигала сотрудников где ни попадя, и они только что на шкафы не забирались, спасаясь то от вспышек гнева, то от приливов агрессивного дружелюбия.
Очевидно, Принц был невероятно толковым специалистом, раз ему прощалось более чем среднее знание русского языка. Интересно, как он попал в Москву? Я однажды услыхал его разговор по мобиле: не разобрал ни звука. Хотя по некоторым грамматическим показателям было понятно, что разговор велся "на русскаму языке".
На мои замечания по этому поводу – мол, а поймет ли он все, что ему собираются поведать, – влюбленная порфироносно отвечала:
– Он прекрасно все понимает. У любви свой особый язык, слова тут не при чем. Он не может не понять. Но я разузнала – пришлось с его коллегой как-бы случайно познакомиться, – такая болтушка! Там очень сложная ситуация. У него есть девушка. Он ее нисколько не любит. Что за девушка? Да унылая вобла какая-то. Замуж сильно хочет! Говорят, довольно молодая. Но я буду ждать. Если бы ты знал, что со мной делается, когда он смотрит грустно и вздыхает, глубоко так...
А у них, у красавцев, -- у всех и всегда! – сложная ситуация. Мне ли, опять же, не знать. Видали мы этих красавцев...
– Кстати, я замечаю: ты как-то слегка округлился. Только не худей! Да-да, не смейся! Вы, маленькие мужчины, когда худые, – такие жалкие...
Уж куда нам, декханам, до баев-батыров!
Бедная Елизавета... Она и правда, как Русалочка, была лишена возможности выразить свое чувство словами. Их либо не понимали, либо просто не давали сказать...
Могу подтвердить только одно: Принц действительно не любил свою девушку.
Однажды мы столкнулись в курилке после какого-то корпоративчика у них на фирме. Был довольно поздний вечер, почти все в гигантском здании уже разошлись. А я как раз получил гонорар и вволю порезвился в бутиках.
Подвыпивший Принц неожиданно улыбнулся мне, мы разговорились, хотя я не очень хорошо понимал его скверный русский и вообще – был ошарашен лихим виражом событий. Вот уж действительно -- любовь не нуждается в словах!
А потом он пригласил меня в свои компьютерные кулуары, где к тому времени никого не осталось. Добавить и пообщаться. Дверь он почему-то тщательно запер.
Там-то, на десятой минуте и после пятой рюмки, Принц вдруг положил руку на мое колено, будто я был женщиной. Видимо, никаких иных способов обольщения он не знал. За этим – как-бы случайным! – прикосновением хлынула лавина всего того, что в общественном мнении зовется «половой распущенностью».
Несколько удивило лишь его упорное нежелание целоваться.
Мне раньше не доводилось заниматься «распущенностью» в офисах, но водка быстро разрушила все страхи, сомнения и даже некстати пробудившуюся стыдливость.
Могу лишь сказать, что давно не встречал столь страстных, сексуальных и оголодавших мужиков. Правда, сделав дело, он привел себя в порядок со скоростью света и торопливо выпроводил меня, будто был коварным шпионом, а я – алчным предателем Родины, продающим секретные чертежи межбаллистической ракеты...
"И он вошел к ней и уничтожил ее действенность..."
Когда же назавтра я, как набитый дурак, примчался на «место преступления», полный восторга и надежд – меня едва узнали, сухо кивнули и дали понять, что никакого преступления, – да и вообще ничего! – не было. Однако факт предательства был налицо и наказание не заставило себя ждать: долго я стыдился попасть на глаза Елизавете... Она все обо мне понимала, все про меня знала, но вот именно ей я ничего и не мог рассказать. Ни, тем более, объяснить, как же так вышло.
Прошло два года. За это время журнал приобрел и популярность, и еще более сказочный внешний вид. Я приобрел опыт тяжелого дизайнерского труда. Зато научился любить и ценить ту самую «красоту», которая из журнальной абстракции превратилась в живую и осязаемую: еще бы, ведь я же всю душу в нее вкладывал!
Пару раз сам вроде как влюблялся, но довольно быстро расставался.
Безуспешно пытался забыть. Собственно, до сих пор пытаюсь...
А Елизавета приобрела стойкий иммунитет к здравому смыслу, продолжая истово обожать своего Принца и упорно мечтать о сокровенном, жарком, страстном. Вот только к чувству ее все чаще стала примешиваться грусть...
Мы продолжали встречаться в редакции, и я диву давался, как четко моя наставница вела журнал к вершинам и на боевом посту боролась за достойный имидж. Все остальные влетали в офис только чтобы отхватить кусок пожирней, и – поминай как звали. Лишь она одна «пребывала вовеки», и энергетика несбыточных грез устремлялась в издательское русло. Я листал журналы и понимал, что передо мной красочно оформленная история пламенной любви Елизаветы.
Временами ее перископы и пушки обращались и в мою сторону. Тогда мне доставалось за нагромождения в текстах и непонимание задач. На самом деле она просто физически не могла допустить на страницах взлелеянного журнала ни одной оплошности, как не допустила бы оторванной пуговицы на сорочке Принца.
– Вот ты пишешь «но» в положительном утверждении – так нельзя!
– М-да... «трехэтажная элегантность»... Трехэтажным знаешь что бывает?!
– А это? «Кажется, что вместо традиционного кресла сюда приползло что-то живое, пушисто-эксклюзивное...» Ага! Приползло и укусило. У нас не юмористическое издание!
Она писала стихи и с деланным безразличием давала мне почитать, когда мы уединялись за столиком в местной столовке, и горький аромат жиденького кофе вторил горечи ее строк...
Я снова рядом – думаешь, шучу?
Голодная назойливость осы...
Я в вечность пригласить тебя хочу,
А ты украдкой смотришь на часы.
В их мимолетных, безысходных встречах в коридоре или буфете она была мужчиной, Рыцарем, предлагавшим святое бескорыстное служение. Предоставив Принцу лишь равнодушно улыбаться и ускользать. А я...
«Не было – так не было». Разве тут поспоришь?
Елизавете казалось унизительным пойти на лобовую атаку и таран. Что бы это изменило? Ведь и так все было ясно... Я лицемерно хранил свою тайну как индийская гробница.
Ее «швейная машинка грез» продолжала по инерции строчить бесплотные и не всегда последовательные подробности этого печального «романа в мыслях»:
– Вот ты думаешь, что я – сумасшедшая дура, влюбилась тут безответно... А ведь безответной любви не бывает! Нет ответа – и до свидания! Он же мне ясно дал понять: надо немножко подождать, он должен разобраться в своих проблемах... баба у него уж очень вздорная!
-- .......
– Понимаешь, я его неделями могу не видеть, а она, любовь эта проклятая, – видит! Видит как он ходит, ест, пьет, курит, как все остальное делает, мною никогда не виданное...
-- .......
– Если бы ты знал, сколько любовь жрет! И всегда, и любая – умирает только от голода. Но эта – как аллигатор, все мало, а ведь он ей так ничего – ни кусочка! – не бросил...
-- .......
– Я же ему ясно дала понять: только постучись – я все распахну, все пойму и приму! Неужели он совсем бесчувственный? Зачем тогда нужно было так долго смотреть и вздыхать? И взглядом столько обещать! Мне ведь много не надо, – чуточку тепла, я же вменяемая... Или у меня уже тираж наступил? Скажи, только честно?!
Я искренне отрицал «многотысячный тираж», вновь и вновь с удивлением замечая,
