как в редкие наши встречи Елизавета преображалась, как непохожа она становилась на привычную «строгую госпожу» садо-мазо экспериментов.
Из-под танка, защищавшего высотку редакции, вдруг чудесным образом выныривала маленькая девочка, и я, как Советский Воин в Трептов-парке, подхватывал ее на руки, и баюкал, и утешал, и выслушивал, и говорил слова, которые ничего не значили и ничем не помогали.
Так вот мы и милостыню подаем: не чтобы спасти кого-то, а просто самим иногда вдруг хочется стать хоть на червонец лучше...
Но образ Принца регулярно продолжал посещать мои самые неприличные эротические сновидения – словно на службу туда ходил.
Эх, если бы мне хватило совести и смелости признаться Елизавете! Особенно после ее гениального прозрения: «Слушай, а может он тоже – ну... как и ты?» Но я задавался вопросом: «А надо ли? Может, только хуже сделаю? Сейчас она мечтает, возвышенно и преданно любит, вон – преображается вся, а я вдруг возьму и все разрушу...»
И Раневская затягивала прокуренным псевдо-контральто: "Столько грёёз и надеежд ты разрушил холодной рукоою..."
Теперь нас объединяла еще и общая судьба отвергнутых. И можно было поговорить о Принце. Стоило произнести «ОН» – и вокруг образа миксером воображения немедленно начинал взбиваться пышный белок обожания: у нее – явного, у меня – затаенного.
А «было – не было» и в самом деле оказалось несущественным.
В конце концов, любая, даже самая замечательная биография – это не столько перечень великих деяний, сколько мартиролог упущенных возможностей.
Наступила новая зима, с особенно безутешными, сумеречными днями и гололедом. Елизавета опять вернулась к темным строгим одеяниям, выкрасилась в цвет «баклажан».
Погасла.
Стала часто прихварывать и все жаловалась мне, что напрасно так резко похудела.
Из редакционных шепотков неожиданно выяснилось, что ей куда больше лет, чем я думал... Подолгу сидя на больничном, она пыталась руководить журналом, но Главному – надо сказать, большому женолюбу, – пришла в голову уникальная идея вообще заменить свою преданную помощницу длинноногой, амбициозной и абсолютно безмозглой девицей (бывшая маникюрша, переодетая секретаршей).
Все заслуги быстро и безжалостно забылись... Елизавета не стала дожидаться унизительного увольнения и ушла «по собственному» – гордости ей было не занимать.
Какие муки ей пришлось пережить? Ведь работа позволяла хоть изредка видеть Принца. Я совсем потерял ее из виду. А позвонить – рука не подымалась. Не хотелось видеть Русалочку – такой...
И больше не было сил мусолить тему безответных чувств.
Когда узнал... Елизавета жила одиноко, кошек разобрали сердобольные соседи, – и я все жалел, что из-за аллергии не могу взять их к себе. Хоть одну. Хоть «полу-росомаху». Хоть какая-то память...
Впрочем, кошки были совсем старые.
Темноглазый Принц еще являлся мне в офисных коридорах подобно Призраку Белой Дамы – к мелким неприятностям. Уже даже не кивал, лишь обдавал суховатым запахом неизвестного одеколона. И всякий раз я испытывал почти испуг, словно в самом деле встретил привидение. Сердце пускалось вскачь и приходилось потом лечиться ароматерапией в парфюмерном салоне: задумчиво нюхать пробники и делать вид, что выбираю подарок...
А потом я увидел его в клубе, в компании с белокурым тоненьким мальчиком, который замечательно вписался в дергающуюся толпу, а невыносимо красивый Принц тихо стоял у стеночки, тянул коктейль и мрачно наблюдал, как его дружок отрывается в кругу таких же юнцов. Сперва кольнуло злорадство: не очень-то похоже, чтобы этот выбор принес ему счастье.
Впрочем, хрен там разберешь. Но меня Принц не узнал вовсе. Или не заметил. Или... не захотел узнать. Подойти я не осмелился – тоже был... с кем-то.
Настала еще одна весна. Я пришел в редакцию и, пригорюнившись, присел к бывшему столу Елизаветы, на котором теперь царил непривычный беспорядок: бумаги, недопитый кофе и коричневые круги от бесчисленно выпитых чашек...
Будто снова услышал грустный голос, повествующий об очередной попытке донести, – до Принца? до меня? – что на свете существует Любовь... Присутствующие в комнате незнакомые дамы глядели на меня с удивлением, но вопросов не задавали. Там, как всегда, был проходной двор. Раз сидит – значит, ему можно.
Они уже не казались ни бесплотными тенями, ни кровожадными фуриями, ни обольстительными нимфами – так, тетки средних лет.
То, как мимолетна жизнь и как прекрасна, и кто в кого был влюблен, становится понятным, когда сказка уже закончилась. Когда уже – не важно...
Или все-таки важно?
Из-за тонкой перегородки слышались попытки Главного руководить, несовместимые с жизнью:
– Ну, что вы мне опять суете эту галиматью?! Да не желаю я слушать ваши объяснения! Почему у Елизаветы все получалось?! Нет, без нее совершенно невозможно работать! Как жалко...
А тихий голос подруги все звучал в мозгу и продолжал доносить до меня обрывки совсем иного смысла:
– ... я с этой любовью становилась лучше, – себя самой лучше! На целый порядок! Конечно, и смешной казалась, и нелепой, но как же можно было ее убить – я же столько сил ей отдала! Любовь позволяла надеяться, что права я, а не то мутное и ужасное, что вокруг. Права настолько и настолько прекрасна в своем чувстве, что оно просто обязано было жить! Я несла ее в ладошках – как птичку – и грела ее, а она грела меня... Многое можно добыть умом и силой, только одна любовь – даруется. Вот, представляешь, – она выпорхнула и, верно, уже нашла новые ладошки...
Мысленным взором я снова видел Елизавету, ее ласковую улыбку и грустные глаза, нарядные шелка и блеск жемчужной нитки, видел такой, какой ей всегда хотелось быть. Но сквозь рыжие – и теперь уже вечные – локоны проглядывало светлое пятно на стене: там когда-то висела страница, выдранная из допотопно-советского журнала "Огонек"... Ботичелли, "Портрет Джулиано Медичи".
И шум городской суеты вливался в открытую форточку, и ясный день манил, и разрывался мобильник, и пора было идти выбивать свои дурацкие деньги, только не мог я прервать этот тающий голос, который никто, никто не различал, да и мне он казался уже лишь шорохом свежей листвы за окном.
