бонус тут – приобретение опыта, а не материальный интерес. Я, конечно, пытался настаивать именно на последнем, выдумывая чуть не ежедневно таинственные фирмы с фантастическими окладами, куда меня якобы настойчиво переманивают.
Заканчивался судорожный шантаж всегда одинаково: «Вот и ступай туда!»
Мы были совсем разные с Елизаветой. Она оказалась страстной кошатницей: сиамка, перс и еще одна, судя по восторженным рассказам, — помесь росомахи и еще какой-то сволочи. А у меня жил волнистый попугайчик, которому казалось, что он повторяет мои слова. Что-то среднее между домашним животным и легкой формой депрессивного психоза. Елизавета была жесткой, требовательной, деспотичной. В отличие от меня — расхлябанного, мечтательного, покорно идущего на компромисс (раз уж разные иные «мисс» не вызывали никакого энтузиазма).
Она в совершенстве владела потрясающей способностью убеждать: сам Вольф Мессинг под ее взглядом сел бы на пол и сделал лужу. А у меня была каша во рту и в голове. Она была царственно пунктуальна, а я, чтобы не опаздывать, вечно переводил часы вперед (прекрасно помня об этом), ежедневно разыгрывая сам с собой что-то вроде «Аленького цветочка».
Но мы странным образом сочетались, подобно тому, как среди стекла и металла хай-тека порой прикольно выглядит старый бабкин сундук.
Только я так и не смог понять, кто из нас был этим сундуком.
В один из невыносимых вторников – понедельник у меня цинично стал продолжением выходных, – я приплелся в редакцию с тяжелым похмельем: куда бы ни дышал, везде комнатные растения начинали сбрасывать листву, форточки открывались сами собой, коллеги-мужчины (всего двое, каждую неделю – новые) сочувственно усмехались, а коллеги-дамы вызывающе-брезгливо доставали надушенные платочки. И хрен бы с ними, с выхлопами, но я был абсолютно не готов работать и лишь косил в пол мутным глазом.
Елизавета хмуро поинтересовалась:
– А что стряслось? Вы понимаете: у нас – производство, и промедление смерти подобно?! Журнал не может выходить лишь тогда, когда вы изволите проспаться!
Я, собравшись с силами, на фельетонных оборотах затарахтел несусветную ахинею про болезнь «любимой девушки», к которой надо было ехать за три-девять земель с лекарствами. Про сломавшийся транспорт, закрытую аптеку и прочие форс-мажорные обстоятельства...
"Вранье непреодолимой силы".
Самое смешное, что в подобную ложь никто никогда не верит, но она продолжает извлекаться из моего головного мозга подобно паутинке из брюшка паучка. На физиологическом уровне. Паутинка сплетается в хитроумную сеть, в которой как муха бьется отчаянная по своей безнадежности мысль: «В последний раз!!!»
– Да какая девушка?! Вы кому это говорите? – что-то в интонации возмущенной дамы заставило меня наконец поднять глаза и сфокусировать взор. Она улыбалась тонко, чтобы не сказать – ехидно. Я, пусть и с трудом, сообразил, что ее слова имеют прямое отношение не к абстинентному состоянию (подумаешь – алкашню мы не видали!), а к моему фиктивному женолюбию. Форс, как недостаточно мажорный, был отметен категорически.
– Но бог с вами и вашей … ммм... «девушкой», – ехидство перешло в тяжелый неприкрытый сарказм, – гляньте только, что вы собираетесь публиковать! Ну, кто такие заголовки ставит в номер?? Заголовок должен завлекать, в нем должна быть некая манкость, это не приговор и не диагноз. Это своего рода «приглашение на казнь». А не сама казнь! И прошу без всякой двусмысленности! Вот вы пишете: «Игра малыми формами». Вы разве убогие «формы» автора проекта не помните? – Тут Елизавета бросила быстрый взгляд на свой выдающийся «иконостас», на котором лежал слоистый агат с ладонь величиной. – Да она из нас сплошной "абзац" сделает! Женщины этого не прощают! И про девушек своих больше не рассказывайте, я не дурочка!
Можно было не городить никакого вранья: меня после дебюта сразу отправили в эндшпиль. Прозрачно намекнув, что подобные «задушевные откровения» просто смешны!
– Возможно, вы правы... – вдруг выдавил я устало. Сколько можно состригать перья и басить?
– Так-то лучше! Да, и, если можно, выпейте воды побольше: разит.
Я наполнил из кулера пластиковый стаканчик. Язвительный кулер немедленно пукнул в бутыль.
И между нами неожиданно установилось заговорщицкое взаимопонимание. Как-то незаметно Елизавета перешла со мной «на ты» и если ругала, то уже мягко, почти по-матерински. Порой она взглядом показывала на нового "ежемесячного" сотрудника и в глазах плясали чертики, а я ей разными гримасами давал понять, что нет: скорее всего, у этого с девушками все в порядке.
Ее меткие характеристики сотрудников коллектива, очертания которого менялись чуть не ежедневно, стали еще лаконичнее и убийственнее:
– Милена? А что Милена? Вроде милая, но все равно – белена...
– Выпускающий редактор? Да он же «жопа» через «ё» пишет! (Согласно нынешней моде, Елизавета легко могла ввернуть в разговор что-нибудь обсценно-виртуозное).
– Девочку из деревни вынуть можно. Но вот деревню из девочки...
И вдруг среди свиста пуль и грохота бомбежки раздавалось искреннее, глубиное:
– Ведь вообще-то я из балетных, всю юность провела на гастролях, по всей стране танцевала... Весь классический репертуар знаю! В балете было проще, там если мог – делал, и зал аплодировал! Зал не обманешь...
Так вот откуда в ней эта стремительная грация, эта гордая посадка головы!
Хотя после недавних выборов я понимал, что "зал" еще как можно обмануть.
– А тут приходится быть черт-те кем, ведьмой какой-то. Иначе съедят. Вот ты, верно, думаешь, что я – атомная война, а представь только, что они со мной сделают, если вдруг расслаблюсь и недосмотрю! В этой схватке упомнишь разве, какая я на самом деле... Ага, думаешь, -- Елизавета? А Октябрина – не хочешь?! Мать была религиозной советской фанатичкой, все пыталась замазать купеческое прошлое. Жили уж так честно и правильно – едва не христарадничали. И я теперь никому топтать себя не позволю!
«...рождается клино-ок була-аат-ный!» – гнусаво подпевал этому монологу бэк-вокал Боярского.
А мне было странно слышать, что Елизавета когда-то была маленькой обижаемой девочкой. Ведь казалось, что в своем настоящем виде она и появилась на свет. А, скорее всего, – существовала всегда. Как платоновская абсолютная идея.
Я, подобно многим околокультурным, грешным делом думал, что знаю о балете все. Боже, а хореографический каннибализм? А битое стекло, коварно насыпаемое в пуанты?! Ничего себе редакция, на первый взгляд такая вся вегетарианская... А нравы – уж куда там ничтожному балету!
Эх, вот что бывает, когда на страницах гламурного журнала все вынуждены задыхаться от служебного восторга. Понятное дело: рано или поздно хочется кому-нибудь и пару слов сказать в простоте. Или просто убить.
Мое ежедневное присутствие так плохо сочеталось с необходимостью практически клянчить несчастную зарплату, что я решил с оклада перейти на договор, лишь с обязательством сдавать статьи в срок. Такое положение дел устроило всех. К тому же у меня возникли новые грандиозные планы.
Трудно было, глядя на крутившихся вокруг редакции дизайнеров, не задться вполне логичным вопросом: а чем я хуже-то? Я тоже хочу разорять богатых подобно куртизанкам древности! Рукопожатие у меня крепкое, – сойду даже и за архитектора! Да за архимандрита сойду, когда жрать охота!!
После чего без зазрения совести увел клиента, барственным голосом позвонившего в мой отдел с просьбой «осуществить отделку квартиры в классическом стиле рококо». «Отделаем, переделаем и уделаем!» – энергично заверил я, надеясь на некоторый опыт работы в скоропостижном дизайн-бюро.
Начался еще один этап жизни, и с Елизаветой я стал видеться гораздо реже.
Как-то в дивный весенний денек, когда весело журчат талые воды, а клиенты пьют из тебя последние соки, я пришел в редакцию за гонораром.
Главного не было, хотя, гад, обещал быть! Расстроенный, я заглянул в кабинет к Елизавете, где вновь нанятые и уже совсем неизвестные мне сотрудницы вились вокруг ее стола, как тени в Аиде: ничего не помнящие и жаждущие крови.
На месте Елизаветы в разноцветии шифонов и шелков сидело что-то восхитительно-рыжее: там мерцали мечтательные улыбки, переливались каменья дорогих украшений, струились буржуазные ароматы. Я не сразу узнал свою обер-подругу: столь радикально сбросила она годы и килограммы.
Похорошела необыкновенно – глаз не отвести! Даже воздух вокруг нее плыл и дрожал маревом, как над костром. Так вот почему миловидные офис-барышни показались мне загробными тенями! Рядом с Елизаветой они и правда теряли краски и лишь звенели над ухом, как облачко гнуса.
Вот, значит, к чему иногда приводит весенняя линька!
– Садись! Да, твой гонорар я у главного выбила, забери! Слушай... Нет, пойдем в коридор! А ты в курилке не видал такого мужчину... такого... – глаза ее заволок сплошной избыток чувств. – В общем, ничего особенного, только, знаешь, я ... короче, он мне интересен.
По описаниям смутно припомнился худющий темноволосый верзила. Не то Жан Кокто, не то Жуй Впальто. Вернее, в кардигане, алый цвет которого запомнился. Как и неуловимо-восточная грация, даже томность. Но все эти подробности я сразу вынес за скобки своих интересов: не мой формат, да и на работе пялить взоры – себе дороже, сплетен потом не оберешься.
К несомненным достоинствам Елизаветы относилась и способность моментально менять регистры, переходя с официального языка на задушевный:
– Знаешь, мне вдруг подумалось: а что это я на себе крест ставлю? И тут – ОН. Эффектный, правда?
Ну, если сдутый дирижабль может быть эффектным, то – да.
– Понимаешь, в какой-то момент я решила: А ну их! Мужчины – это что-то декоративное, вторичное и необязательное...
Необязательное – точно! Жутко необязательное, по себе знаю! Но на меня, судя по всему, эти инвективы не распространялись, я был лишен гендерного статуса и чувствовал себя бесполой тлей, где-то там саморазмножающейся.
– По молодости, конечно, всякое было. Уж ты-то должен меня понять: всякое... И с мужчинами. И с женщинами. Потом долго ничего не было. И никого. Совсем. Теперь даже странно вспоминать...
Судя по мечтательному взгляду, с участниками «всякого» поступили так же, как Джон Сильвер – с копавшими яму для пиратского клада...
– Но без любви так холодно... так зябко... И вот – случилось! Появился! Я даже к гадалке-целительнице обратилась – видишь результат?! Это она меня настроила на удачу! Дорогущая, правда, – ужас! Но я, как Русалочка, готова была отдать ей все, только бы помогла!
В те годы народ резво кинулся к гадалкам и ворожеям, всем этим потомственным «сударыням Аннам» и «матушкам Пелагеям», обещавшим по фото влюбить, вернуть и по руке предсказать колебания курса доллара.
С этих пор всякие производственные вопросы становились скомканной прелюдией к самому главному: разговору о НЕМ.
Реальный прототип – по общей чернявости и смуглоте выходец из Стран ближнего зарубежья (южного разлива) – трудился в какой-то компьютерной фирме, имея к фантастическому образу, сотворенному Елизаветой, весьма отдаленное отношение.
