Хроника Апокалипсиса 9. 2014 - 2015. Полтора года до смерти матери.

грядущее спасение и воссоединение человечества - в нём, в Красном Космизме...


Вкратце - абсолютно необходим прорыв в Космическое Сознание, необходима тотальная Духовная Революция. Над этим и надо работать прежде всего. Остальное образуется...


Люди до сих пор воспринимают Реальность как хаотическое множество форм, вещей, индивидов. Но уже не только все религии и древние философии, но и современная квантовая физика доказывает, что ВСЁ ЕСТЬ ОДНО.

Жизнь - едина, разумна, священна и волшебна. Понять это - понять Всё. И в этом - ключ к решению всех проблем, ключ к победе над всеми видами отчуждения и над самой смертью.

Человечество запрограммировано на устремление к Раю, к Абсолютному Счастью. Называлось это - и Царство Божие, и Мировая Коммуна; но Суть - Одна! Понять и реализовать эту коммунистическую/космическую Суть (Красную Идею, Красную Силу, Красную Мечту) - в этом Всё!



Доброе утро! В движениях не могу активно участвовать просто по состоянию здоровья. Но сообщества подобные указанному, где присутствует хотя бы интуитивное понимание единства религии и устремлений социализма/коммунизма (к Мировой Коммуне/Общине - как к Царству Божию, к Раю на Небе и на Земле), таковые сообщества горячо приветствую и стараюсь поддерживать хотя бы обменом информации.

На основе идей Русского/Советского Космизма идёт дальнейшее формирование Целостного Мировоззрения, которое можно определить как КРАСНЫЙ КОСМИЗМ. Это - мировоззрение Будущего! И именно Россия должна его сформировать и на его основе объединить человечество!

Кто не слыхал «Марсельезы», петой тысячами голосов в том нервном раздражении и в том раздумье, которое необходимо является перед известной борьбой, тот вряд ли поймет потрясающее действие революционного псалма.

Великий человек, действующий непосредственно, должен быть великим маньяком, особенно с таким восторженным народом, как итальянцы, к тому же — защищая религиозную мысль национальности. Одни последствия могут показать, потерял ли Маццини излишними и неудачными опытами магнетическую силу свою на итальянские массы. Не разум, не логика ведет народы, а вера, любовь и ненависть.


Александр Герцен о мещанстве

Неотразимая волна грязи залила все. В терроре 93, 94 года выразился внутренний ужас якобинцев: они увидели страшную ошибку, хотели ее поправить гильотиной, но, сколько ни рубили голов, все-таки склонили свою собственную перед силою восходящего общественного слоя. Все ему покорилось, он пересилил революцию и реакцию, он затопил старые формы и наполнил их собой, потому что он составлял единственное деятельное и современное большинство; Сийэс был больше прав, чем думал, говоря, что мещане — «всё».
Мещане не были произведены революцией, они были готовы «своими преданиями и нравами, чуждыми на другой лад революционной идеи. Их держала аристократия в черном теле и на третьем плане; освобожденные, они прошли но трупам освободителей и ввели свой порядок. Меньшинство было или раздавлено, или распустилось в мещанство.

Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов — все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских.

в мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она главное: главное — товар, дело, вещь, главное — собственность.

Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий — хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег.

Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, т. е. с одной стороны скупость, с другой — зависть. Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой достигает победы, т. е. собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений, — она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения своих личных целей.

Во всем современноевропейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage. Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilität вместо внутреннего достоинства.
В этом мире все до такой степени декорация, что самое грубое невежество получило вид образования. Кто из нас не останавливался, краснея за неведение западного общества (я здесь не говорю об ученых, а о людях, составляющих то, что называется обществом)? Образования теоретического, серьезного быть не может: оно требует слишком много времени, слишком отвлекает от дела. Так как все, лежащее вне торговых оборотов и «эксплуатации» своего общественного положения, не существенно в мещанском обществе, то их образование и должно быть ограничено. Оттого происходит та нелепость и тяжесть ума, которую мы видим в мещанах всякий раз, как им приходится съезжать с битой и торной дороги. Вообще, хитрость и лицемерие далеко не так умны и дальновидны, как воображают; их диаметр беден и плаванье мелко.

Уверенные в победе, они провозгласили основой нового государственного порядка всеобщую подачу голосов. Это арифметическое знамя было им симпатично, истина определялась сложением и вычитанием, ее можно было прокидывать на счетах и метить булавками.

То, что вы видите на большой сцене государственных событий, то микроскопически повторяется у каждого очага. Мещанское растление пробралось во все тайники семейной и частной жизни. Никогда католицизм, никогда рыцарство не отпечатлевались так глубоко, так многосторонно на людях, как буржуазия.

Его евангелие коротко: «Наживайся, умножай свой доход, как песок морской, пользуйся и злоупотребляй своим денежным и нравственным капиталом не разоряясь, и ты сыто и почетно достигнешь долголетия, женишь своих детей и оставишь по себе хорошую память».

Из протестантизма они сделали свою религию, — религию примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, — религию до того мещанскую, что народ, ливший кровь за нее ее оставил. В Англии чернь всего менее ходит в церковь.

Такова общая атмосфера европейской жизни.

Александр Герцен «Былое и думы», 1856



Человека убивает гравитация. Гравитация валит деревья и сокрушает горы. Чтобы победить смерть — надо победить гравитацию. Сила Воскресения — и Вознесения — это сила анти-гравитации.


Половое сознание — раздваивает, разделяет и разрушает. Родовое сознание — воссоединяет и воссоздаёт.

Человек — существо не половое, а родовое.

Необходимо не половое сознание — а родовое, не половое поведение — а родовое.

С год после нашего приезда в Ниццу из Парижа я писал: «Напрасно радовался я моему тихому удалению, напрасно чертил у дверей моих пентаграмм (выделено мною — В.В.): я не нашел ни желанного мира, ни покойной гавани. Пентаграммы защищают от нечистых духов — от нечистых людей не спасет никакой многоугольник, разве только квадрат селлюлярной /клеточной/ тюрьмы.

Скучное, тяжелое и чрезвычайно пустое время, утомительная дорога между станцией 1848 года и станцией 1852 — нового ничего, разве какое личное несчастие доломает грудь, какое-нибудь колесо жизни рассыплется».

«Письма из Франции и Италии» (1 июня 1851).

Интересно употребление Герценом пентаграммы! Конечно, этот обычай перенят им, по большому счёту, от масонов (а теми ещё от пифагорейцев); но, интересно, через кого, и насколько широко этот обычай был распространён среди тогдашних социалистов (русских и европейских), интеллигенции, дворянства, каких-то конкретных кругов?.. Наша последняя императрица рисовала в качестве оберега свастику.

История нашей Красной Звезды — в высшей степени интересна и важна для понимания как нашей советской, так и всей Мировой Истории. А по большому счёту — так и для понимания всего Мироздания.

Заговор должен быть тайной. Время тайных обществ миновало только в Англии и Америке. Везде, где есть меньшинство, предварившее понимание масс и желающее осуществить ими понятую идею, если нет ни свободы речи, ни права собрания, — будут составляться тайные общества. Я говорю об этом совершенно объективно; после юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835 году, я не участвовал никогда ни в каком тайном обществе, но совсем не потому, что я считаю расточение сил на индивидуальные попытки за лучшее. Я не участвовал потому, что мне не случилось встретить общества, которое соответствовало бы моим стремлениям, в котором я мог бы что-нибудь делать. Если б я встретил союз Пестеля и Рылеева, разумеется, я бросился бы в него с головою...

С тринадцати лет я служил одной идее и был под одним знаменем — войны против всякой втесняемой власти, против всякой неволи во имя безусловной независимости лица. Мне хотелось бы продолжать мою маленькую, партизанскую войну — настоящим казаком...

«Во имя безусловной независимости лица»... Здесь его, Герцена, либерально-буржуазное и подлинно социалистическое/коммунистическое едва могут быть различимы. Именно: раз-ЛИЧ-имы. Что есть ЛИЦО или ЛИЧНОСТЬ?..

...Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы в Европе никакой, ни даже английской: поступить добровольно в подданство чье бы то ни было было мне противно. Не скверного барина на хорошего хотел переменить я, а выйти из крепостного состояния в свободные хлебопашцы. Для этого предстояли две страны: Америка и Швейцария.

Америка — я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в ней работники и мастеровые в будничном платье таскают бревна, таскают каменья, пилят, рубят, приколачивают... зачем же постороннему обживать ее сырое здание?

Сверх того, Америка, как сказал Гарибальди, — «страна забвения родины»; пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в свое отечество: они должны ехать с своих кладбищ; совсем напротив, по мере того как я утрачивал все надежды на романо-германскую Европу, вера в Россию снова возрождалась — но думать о возвращении при Николае было бы безумием.

Итак, оставалось вступить в союз с свободными людьми Гельветической