Она смотрела на него и пила, пила…не могла напиться его словами и, вложенным в них... уже только им двоим понятным смыслом. Понимала, что он ее видел, знает, ищет… нашёл. Не смея прервать мгновение тишины, оба слушали беззвучный шелест песка из-под лап, друг другом очарованных псин: рыжей и белой.
Но внезапно очнувшись из плена наваждения, смутилась, и быстро пошла вдоль берега в сторону города, а ее белое ситцевое платье игривым ветром, развевалось парусом, обнажая стройные бледные ноги. Шла быстро, не оглядываясь, но всем существом чувствуя его: высокого, ироничного, упрямо шествующего чуть поодаль с философским загадочным видом.
– Море радуется. Вы не обратили внимания? - заговорил, – Тоомас.
– Инна. Нет, не обратила. А с чего ему радоваться?
– Оно встретилось со скандинавской принцессой Инн.
– Инна, - поправила его.
– Но не для меня. Для меня только – Инн. Принесённая в горячие объятия моего сердца, балтийским холодным ветром, под пение восторженных сосен.
– Это ваше поэтическое воображение рисует мираж встречи в несуществующих объятиях?
– Все несуществующее, когда-то материализуется при желании и упорстве.
– Самонадеянны.
– Нет, но уверен в своих желаниях, предпочтениях.
Мне спокойно бродить с тобой,
И с собаками, здесь, по пляжу,
И сливаться в закатном пейзаже,
Как и небу с морской водой.
– Вы поэт? Красиво.
– От твоих волос струится серебряный свет…
– Мы уже на «Ты»?
– Давно. Еще там, в кафе, где ты влюбленно смотрела на меня.
– Я-я-я-я…? Да…
– Не надо… молчи, - остановил, вконец смущённую девушку. – К чему отрицать случившееся, неизбежное. Я же не отказываюсь на вас жениться, как приличный человек, - лукаво улыбнувшись в сторону.
– А вы уже получили мое согласие? – придя в себя от невиданного нахальства двухметрового наваждения, приняв его игру.
– Согласие следует не получать, а завоёвывать. А я, ещё тот викинг завоеватель.
Инна оглянулась посмотреть в глаза этому… воину, который был невозмутим, серьезен, сосредоточен, словно какой-нибудь докладчик на конгрессе перед достопочтенной публикой, но в серых глазах резвились чёртики.
– И как вы привыкли завоёвывать, викинг – поэт? Вдруг этот метод мне не подходит.
– Во-первых, я не поэт, а во-вторых, не имею еще метода. Это мой первый опыт, первого желания воевать, потому и такой смелый, не понимая, что меня ждет. Надеюсь на свою искромётную сообразительность и фантазию, тем более, нам ещё предстоит друг друга завоевывать, так что стяну, какой-нибудь приёмчик у тебя, - на полном серьезе, с нарочитой невозмутимостью, строил свои авантюрные планы.
– Ну, если вы не поэт, то бонвиван уж точно! А жаль! В образе поэта вы мне казались более симпатичным и убедительным.
– Ничего, я ещё и как поэт себя проявлю. У нас вся жизнь впереди.
– Проявляйте, но не со мной. Мне надо уходить, - и ускорив шаг, позвала Вилсона, но тот был поглощен белокурой красавицей, и не обращал ни малейшего внимания на хозяйку, выделывая невероятные кульбиты, поражая воображения белоснежной Неды.
– Вот видишь, Вилсон уже завоёвывает, и, кажется, не безуспешно.
Оба рассмеялись вслух, от души, наблюдая за любимыми псинами.
Дальше шли молча, не замедляя шаг, и не оглядываясь, но она вдруг резко, словно сбегала, свернула в сторону, сорвавшись почти до бега, скрылась в соснах. Он не стал догонять, с предложением проводить, только улыбнулся чему-то про себя.
***
На завтра, когда Инна бегала с собакой по песку, появился Он, но без собаки. Просто ходил за ними молча, слегка отставая, наблюдая со стороны. Наконец, она не выдержала, и остановилась улыбаясь. У него в ответ, на лице промелькнуло что-то вроде кривой улыбки, и тут же уступило место усталости… не сиюминутной, а выстраданной, скорее всего - жертвы бессонной ночи. У девушки сжалось сердце, так стало жаль, но еще больше, что-то новое в облике, во всей его фигуре пугало. За плечами у него был наполненный до отказа рюкзак, а в руках держал какую-то книгу.
– Давай посидим немного, - без всякого приветствия, словно и не расставались, предложил усталым голосом.
Ей сегодня совершенно не хотелось парировать и сопротивляться тому, к чему влекло её существо: просто находиться рядом и молчать, молчать, молчать. Усевшись на траву под соснами, уходящую к дюнам, и не говоря ни слова, он стал ей читать вслух Хэмингуея «Снега Килиманджаро». Остановилось мгновение. Прошел час… Она боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть, не уронив с себя воздушное покрывало непонятных, улетающих, и возвращающихся вновь и вновь, завороженных мгновений счастья.
«Главное было не думать, и тогда все шло замечательно. Природа наделила тебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них, и притворялся, что тебе плевать на работу, которой ты был занят раньше, на ту работу, которая теперь была уже не по плечу тебе. Но самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про самых богатых, что ты не из их племени – ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет. Но он так и не заставил себя приняться за это, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что, в конце концов, он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, было удобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провел лучшее время своей жизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать все сызнова. В поездке они пользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела».
Резко оборвав чтение, он в упор стал смотреть на Инн, впиваясь до самого потаённого уголка души свинцовым, нависшим взглядом, с добавленными мазками фанатических красок заката.
– Довольно на сегодня. Пора ужинать. Но ты, обещай мне, что прочитаешь эту книгу.
Инна молчала, уже ни чему не удивляясь, но только восторгалась незнакомому состоянию внутреннего покоя, уверенности, надёжности и такого ма-а-ленького, некричащего уютного счастья, известного ей одной и, ему. Быстро убрав книгу в холщовый рюкзак, достал из него какой-то пакет и небольшой домотканый плед с подстилкой. Не успев оглянуться, она была уже укрыта пледом, и перенесена сильными руками с травы на подстилку. На плоских камнях, покрытых бумажной кружевной скатертью самобранкой, возникла холодная курица, овощи, фрукты и фляжка с домашним компотом. Рядом с импровизированным столиком из камней, на траве, расположился ничего непонимающий Вилсон, которого за непонятные грехи лишили подруги, а теперь задабривают, постав перед ним тарелочку с ужином. Он вначале брезгливо отвернулся, но голод взял за шиворот обиженное самолюбие, и, пришлось снизойти, слизав с тарелки все одним махом. Голод-то, действительно не тетка… Люди иногда не врут…
Между камней, сделав углубление в песке, Тоомас разжег маленький костерок. Налил в бокалы немного красного вина, сопроводив словами, что его можно и не пить, но только смочить губы, пусть оно будет символом, или скрепляющей печатью того, о чем я сейчас скажу. Опустился перед ней на колени, и с особенной серьезностью стал говорить:
– Инн, у нас мало времени … всего две недели.
– Извини, что перебила, но я обязана уточнить, что неделя всего одна. Я уезжаю. Начинаются занятия.
– Прошу меня не перебивать. Ты ничего не поняла. У нас осталось две недели…- и так посмотрел на неё, что она поняла на всю жизнь - теперь так будет всегда.
Но самое странное, необъяснимое, что ей уже хотелось подчинять себя этому человеку. Идти за ним. Таким теплым, глубоким, уютным, надежным, до страшного понимания – близким, идти куда позовет. И верить, что он знает наверняка, чего хочет, и как этого добиться. Она теперь начинала понимать, почему он читал именно Хемингуэя.
– Нам надо успеть настолько, понять друг друга, чтобы даже мысли не допускать о расставании в дальнейшем, после того, как я приеду за тобой вместе с моими родителями, и выпрошу у твоих родных благословение. Я уеду через две недели, и как только определюсь с местом моего пребывания, сразу вылетаю за тобой, - все это говорил, одновременно заливал морской водой кострище, присыпая песком. – Ничего тебе не хочу пока рассказывать о себе, и знать о тебе. Будет чем заняться, и удивлять друг друга в нашей длиннющей жизни. Сегодня есть – Я, и есть - Ты, ничего нет важнее и информативнее этого. Сейчас провожу тебя, а завтра, даже если выпадет снег, или будет проливной дождя, ты приходи. К сожалению, могу здесь бывать только ближе к вечеру. У меня сейчас серьезная подготовительная работа к отъезду.
Инн молча выслушала программу своей дальнейшей жизни, во всяком случае, на ближайшие две недели. Все ее тело не находило опоры, а испуганный и, одновременно повзрослевший взгляд, скользил по его лицу: серьёзному, решительному лицу, вызывавшему озноб. Ей хотелось немедленно убежать, спасаясь от чего-то пугающего бегством, или… наоборот, обнять это сильное тело, прижаться к нему, и долго, долго плакать. Словно понимая ее состояние, он мягко обнял за плечи и бережно повел домой.
***
Двое в мире, потеряли счет тесным улочкам, старинным фонарям, убегающим вниз лестницам. А стихи… они звучали возле каждого фонаря, на маленьких скамеечках, сквериках… Изо всех сил она пыталась сосредоточить внимание на образах, но непреодолимая
