Когда малознакомые люди остаются вдвоём, то ничего страшного. Например, в купе поезда мужчина и женщина едут, с билетами так получилось. Ну и что? А ничего, в смысле ничего страшного. Никто не краснеет, не мямлит и не заикается, едут себе и едут. За жизнь разговаривают или наоборот, молчат, книжки читают. Или мужик приставать начинает, а женщина его отшивает и после отшивания они тоже молчат. А бывает, что не отшивает. Тогда разговаривают, много или мало – неважно, главное что не молчат.
А вот когда малознакомые люди, такие как Антонина с Глассом остаются вдвоём, причём остаются неожиданно и внезапно, тогда конфуз получается. Конфуз получается и получился потому, что Антонина знала с какой целью Гласс приглашён в гости, да и чего уж там, понравился он ей, весь такой культурный, воспитанный… А у Гласса конфуз случился потому, что для него, как и для Антонины, «потоп» был тоже неожиданностью, но не в этом дело. Дело в том, что Антонина тоже понравилась Глассу. Она ему понравилась ещё тогда, во время первой встречи, а сейчас нравилась всё больше и больше.
Вот и получилось, что двое – мужчина и женщина, Гласс и Антонина, друг другу понравились и нравятся, и согласно коварным планам и действиям Валентины остались наедине. Это вам не купе в поезде, сюда билеты не продавали и не продают. Оно тоже совпало, но совпало частично, а частично специально было подстроено. Так что после того, как Валентина с Фёдором отправились якобы спасать от потопа соседей, первые несколько минут Антонина и Гласс краснели, что–то мямлили и шаркали под столом ногами.
Потом, правда, Антонина опомнилась, опомнилась не потому, что вспомнила Валентинины воспитания и уроки, а потому что вспомнила про окрошку. Так что окрошка, помимо всего прочего, оказалась ещё и спасительницей в конфузной ситуации.
– Гласс! – спасительный выход из конфузливой ситуации был найден. – Я совсем забыла про окрошку. Сейчас принесу.
– А может не надо? – попытался «спастись» Гласс. – На столе и так столько еды, этого не съесть. Зачем ещё, испортится же.
Гласс, как культурный иностранец и дипломат, не знал и даже не мог подозревать, что окрошка, как таковая, может испортится только в том случае, если простоит невостребованной недели две. Это если в холодильнике. Ну а если без холодильника, то конечно меньше. А квасу, квасу вообще ничего не будет. Да и не портится квас, потому что не успевает, выпивают быстро.
– Окрошка не испортится, – мягко улыбнулась Антонина вставая из–за стола.– не успеет. Я сейчас.
Глассу ничего не оставалось делать, как соглашаться. Вообще–то он правильно сделал, что согласился, потому что, сами знаете почему.
Если у хозяйки темперамент такой, как у Антонины, а гость отказывается от угощения и видно, что отказывается не потому что наелся до отвала, а потому что, да кто его знает что у него там на уме! Тогда хозяйка обидится и может быть даже всплакнёт, правда незаметно, где–нибудь на кухне.
А вот если у хозяйки темперамент такой как у Фёдоровой Валентины, а гость – человек хорошо знакомый, то можно и в лоб получить, или по лбу, какая разница.
Но Гласс отказываться не собирался. Перво–наперво он не хотел обижать отказом Антонину, которая ему так понравилась. Ну а второе и тоже немаловажное – получилось так, что окрошка стала частью задания, а задание должно быть выполнено и выполнено лучше всех, про зарплату посла помните?
Антонина вошла в комнату торжественно как на царском пиру. В кинофильмах про старину, а в основном когда сказки экранизируют, показывают как слуги вносят красиво украшенные блюда в трапезную, вносят или на вытянутых руках, или держа их над головой. Вот и Антонина внесла окрошку примерно также. Правда несла она её не на вытянутых руках и не над головой, а просто держала тарелку в руках, но каким–то непостижимым образом ей удалось придать явлению окрошки Глассу нотку торжественности.
– Кушайте пожалуйста. – Антонина поставила тарелку.– Я сейчас сметанки принесу.
Окрошка оказалась жидким блюдом, но, не горячим. «Наверное, это у них холодный суп так называется.» – подумал Гласс и в общем–то оказался прав.
– А почему название такое? – спросил Гласс Антонину когда та принесла сметану и села напротив Гласса.
– Сметанку положите, – посоветовала Антонина.– вкуснее будет. А окрошкой называется, потому что крошат, от слова крошить. Понимаете?
– Понимаю. – кивнул Гласс а сам тем временем добавил сметаны, размешал и зачерпнул ложкой неведомое блюдо.
Окрошка очень напомнила Глассу какое–то ихнее, кошистское блюдо, но квас придавал окрошке ни с чем несравнимый вкус, поэтому определить, а значит и сравнить было невозможно. Неожиданно для себя Глассу пришло в голову, что окрошка есть ни что иное как итальянская пицца, только в жидком виде. Только пиццу запекают, а окрошку разбавляют.
«Конечно, – уплетая окрошку подумал Гласс.– пицца практичнее, её можно есть где угодно, но окрошка вкуснее, гораздо вкуснее».
– Понравилось? – спросила Антонина, когда Гласс незаметно для себя съел тарелку окрошки.
– Да, очень.
– Хотите ещё?
– Хочу. – неожиданно для себя сказал Гласс хотя есть, в смысле, кушать у него было почти что некуда.
Наверное Антонина с окрошкой сговорились, ну а то что они изначально были заодно, это без сомнения, потому что после второй тарелки Гласс попросил третью.
Окрошка ему действительно понравилась и он подумывал о том, что надо будет спросить у Антонины или у Фёдора рецепт и научить готовить окрошку свою жену. План был немудрёным, но в нём имелось хоть и слабое, но по своей скандальности очень даже мощное звено – жена Гласса.
Третья тарелка шла медленнее, чем две предыдущие, то ли Гласс предался гурманству и смаковал окрошку, то ли действительно места в желудке почти не осталось и содержимому каждой ложки приходилось долго искать свободное местечко, впрочем, неважно, самое главное что ел.
– А вы надолго к нам? – Антонина любовалась тем, как Гласс уплетал окрошку, но созерцание прекрасного (кто осмелится сказать, что картина поедания собственноручно приготовленного для приготовившего не прекрасна?) не помешала Антонине проявлению как чисто женского любопытства, так и началу ведения «активных боевых действий».
– У нас командировка на три года. – не забывая об окрошке ответил Гласс. – Мне ещё чуть больше года осталось.
– А потом? – поникшим голосом спросила Антонина.
– Потом поеду домой, в Эдемию. После командировки отпуск полагается.
– А после отпуска? – ну какой, блям–блям–блям, Гласс дипломат если не заметил того, что Антонина, спрашивая сама уже чуть не плачет?!
– Не знаю. – не замечая состояния Антонины и не ведая своей дальнейшей судьбы ответил Гласс. – Может быть к вам вернусь, а может быть в какую другую страну. Но скорее всего к вам. Я специалист по культуре Советского Союза, а у нас таких специалистов мало. Могут конечно оставить работать в КОШЭ. Не знаю пока, ещё больше года впереди.
– Больше года. – прошептала Антонина. Что она этим имела ввиду Гласс не знал, да и не обратил на это внимания. Антонина же сейчас и сама толком не знала, к чему был этот шёпот.
***
«А по утру они проснулись…», но это было сказано о гражданах другой страны, проснувшихся по утру не в своих квартирах, а в другом месте собравшем и объединивших их на ночь. Общим между теми и другими было лишь то, что и те, и другие накануне выпивали.
Другими «теми» были Мэлл и Сара. Они тоже проснулись и проснулись в своей стране, но в квартире Сары. Те, которые первыми проснулись, проснулись тоже в своей стране только не у себя дома, а в вытрезвителе. Но все рекорды, если помните, побил Гласс. Он умудрился однажды проснуться и не в своей стране, и не в своей квартире, а в вытрезвителе. Так что в случае чего поосторожнее, хотя бы время от времени закусывать надо.
Мэлл и Сара накануне не закусывали, гамбургеры уже после того как не в счёт. Тем не менее чарующего ощущения похмельного синдрома они на себе не испытывали, так, совсем чуть–чуть.
Мэлл проснулся первым, потому что проснулся рано, но это по привычке. Кстати, выходной день тем и замечателен, что проснувшись, не надо сразу же вставать, ну а что происходит дальше – известно всем. Иными словами, не надо собираться и спешить на работу. Да и на будильник, этот отголосок инквизиции, можно не обращать никакого внимания. А когда на будильник внимания обращать не надо, то и желания разбить его вдребезги не возникает, а значит и раздражительности, с утра пораньше, никакой. Так выглядят самые ранние и первые плюсы и приятности выходного дня.
Сара, как вольный художник, вернее, как человек который работает дома, а общепринятые места работы посещает лишь только тогда, когда надо сдавать заказ продолжала спать. Для неё день недели не имел большого значения, потому что она могла любой из них объявить для себя выходным. Да и будильника у неё никакого не было, правда Мэлл на это и внимания не обратил.
Мэлл, проснувшись не спешил вставать и не потому, что ему некуда было спешить. Он боялся нечаянно разбудить Сару. Неизвестно почему, но делать этого Мэллу не хотелось. Поэтому он принялся её рассматривать и не потому рассматривать, что вчера вечером не рассмотрел, а просто потому что захотелось.
В спальне было уже почти светло. Вернее будет сказать, уже светло. Шторы были задёрнуты и солнцу своими лучами, освещая и тем самым выделяя что–то одно, а другое погружая в тень, не удавалось делать картину недостоверной. Освещение в спальне было как через светофильтр, самое удобное для того, чтобы рассмотреть кого–то или что–то.
Высокий лоб, классически прямой нос, тонкие губы. Какое у неё лицо, ну, круглое или вытянутое, сейчас Мэлл рассмотреть не мог. Для этого ему бы пришлось бы смотреть на Сару сверху, то есть, шевелиться, приподниматься ну и так далее. А Мэлл не хотел её будить, ну не хотел и все тут. «Потом рассмотрю.» – решил для себя Мэлл и на том успокоился. Выходило, что Сара обладала чертами лица присущими мужчине героической наружности, правда в более мягком, женском исполнении.
Вообще–то Мэллу нравились женщины с пухлыми губами. Он считал, что если у женщины тонкие губы, то и характер у неё злой. Почему он так думал, он и сам не знал, скорее всего услышал или прочёл где–то.
Мэлл попытался мысленно «пририсовать» Саре пухлые губы, получилась полная ерунда. Все черты её лица идеально соответствовали, дополняли и подчёркивали друг друга, поэтому пухлые губы для неё были бы как тапочки для коня. Получалось, что черты лица Сары идеальны, а то что губы тонкие – ну и что?! У Эммы, вон, губы пухлые, а характер хуже чем у гремучей змеи. Змея, так та хоть гремит, предупреждает, а эта сразу кусаться лезет.
Только сейчас Мэлл вспомнил о том, что вчера был не допущен домой своей женой и всё из–за какого–то дурацкого закона. Ни обиды, ни злости на Эмму не было вообще, ну нисколечко. Правда Мэлл ещё не начал копаться в себе, ну чтобы окончательно определить своё отношение к произошедшему и решить для себя что делать дальше.
***
Сейчас то, что произошло вчера напоминало посетителя и просителя какого–нибудь высокого начальника. Начальник тот то ли был занят, то ли делал вид что занят,
