Тоня Пермякова

бумажки. Два ненавистных черных клочка порванных судеб, два окончания человеческих жизней, два свидетельства о том, что никогда более Тоня не увидит ни отца, ни брата. Михаил не будет баловать внуков, и вырезать из дерева игрушки. Борис не приведет в дом красавицу жену…
        «Вот, Антонина Пермякова, – сказала себе Тоня, – ты и осталась одна на всем белом свете…».

        Разбитая горем девушка брела домой, не замечая ничего вокруг. Весь мир погрузился в густой, непроницаемый туман. Тоня как будто находилась в тесном коконе собственных мыслей, чувств, страхов и волнений. Девушка и не заметила, как прошла мимо своего дома, через всю деревню и остановилась против дома Николаевны.

        Тоню возвратила в действительность собака, которая яростно царапала двери сеней, грызла их зубами.
        – Туман, ты взбесился, что ли? – сказала Тоня, подойдя к повалившемуся забору. Пес настойчиво ломился в избу.

        Света в окнах не было и вообще никаких признаков жизни. Тоня отогнала собаку, хотя всегда боялась её, а пес послушно уступил, чего раньше не случалось. Но девушка в то время была в таком состоянии, что плохо понимала происходящее. Пересекла двор, заваленный рыбьей чешуей. Она следовала неслышному зову, словно её затягивало что-то в избу, подталкивало в спину.

        В доме холодно и темно. Николаевны и Косого след простыл. Тоня на ощупь пробралась до стола, запнулась о табурет. Подошла к окну и раздернула грязные занавески. Слух Тони уловил тихие стоны с кровати, еле слышное сопение.
        – Господи ты, боже мой! – прошептала Тоня, которая в жизни не молилась и Бога не поминала. Она зажала рот ладонью, чтобы не закричать. Её колотило изнутри.

        На кровати лежал новорожденный ребенок, завернутый в грязное одеяло и рваные тряпки. Николаевна родила и в спешке скрылась невесть куда вместе с Косым. Оставили дитё. А ребенок, девочка, полуживая, посиневшая и без сил, лежала и медленно умирала.

        Тоня схватила малышку и кинулась домой. Дорогой встретила соседку, на ходу крикнула той звать Афонасьевну. Женщины собрались у Тони в один миг.
        – Тесто надо замесить, – сказала Клавдия Афонасьевна и тут же принялась за дело. – Беги, Тонька, к Агафье-молочнице.
        Агафья держала корову и несколько коз. Тоня пулей улетела к соседке за козьим молоком.

        Ребенка отмыли теплой водой, согретой на жаркой печи, Мишиной кладки. Затем малышку завернули в тесто и, точно пирог, поставили на печь. День и ночь выхаживали девочку-сиротинушку добросердечные женщины. Неустанно сменяли они друг друга. Тоня с работы мчалась домой, меняла заведующую клубом, и наоборот. Помогали соседи. Вместо соски макали уголок тряпки в молоко и поили девочку. Так продолжалось полтора месяца.

        Зыбку повесили у кровати Тони. Приходил помогать Макар Иваныч. Шевеля усами, вкручивал в потолок кольцо для колыбели. Тоня оставила девочку у себя. В райкоме помогли с бумагами.
        – Если бы не ты, Наденька, с горя бы я свихнулась, – тихо говорила Тоня, покачивая зыбку.
        А крохотный комочек смотрел на маму черненькими доверчивыми глазками. Умела бы Надя говорить, непременно сказала бы маме то же самое. Если бы не ты, мама….

        Пришла весна сорок пятого. Наденька грелась на печи в одной рубашонке, пока её мама Антонина Михайловна Пермякова мыла пол.
        В конце марта снег на дворе отяжелел и проваливался под ногами; вечно мокрые галоши и валенки сушились на печке. Солнце приветливо заглядывало в окна избушек, нежно грело суровые лица людей, которые уже четыре года переносят тяготы и лишения, принесенные войной.

        Заканчивая уборку в доме, выскочила Тоня на улицу за водой в легкой кофточке и слегла с температурой. Обострился хронический бронхит, болячка, которая прицепилась к ней с детства. Надя, еще совсем кроха, на шаг от мамы не отходила, все лоб трогала пухленькой ручонкой. Лечила Тоню все так же Клавдия Афонасьевна, ставшая членом семьи, мамой Тоне и бабушкой Надюше-непоседе.

        Как-то утром баба Клава обронила:
        – Пойду, схожу за врачом, – улыбнулась украдкой и скользнула в двери.
        Тоня сидела на кровати в недоумении: зачем врач, я почти здорова… какой еще врач.

        В Молотов приехал молодой доктор и сразу стал притчей во языцех девушек, солдаток и вообще всех, уж в Оборино – точно. При всем при этом завидный жених в дома заходил строго по врачебной необходимости.

        Во дворе раздался веселый лай Тумана, а в сенях послышались шаги – Тоня быстро оделась и села на кровать. В избу вошла Клавдия Афонасьевна и затянула в двери молодого человека, совсем, казалось, юного. Но на самом деле военному врачу, Глебу Викторовичу, было за тридцать. Он зашел в дом, пригнувшись в дверях, кивал Тоне и бурчал «здрасте», смотрел пристально и удивленно, будто Тоня кого-то ему напомнила. Врач стоял вполоборота и прятал за спиной ампутированную по локоть правую руку. Позже он расскажет в общих словах, что их госпиталь разбомбили немцы, но умолчит, как сам он спасал раненых, укрывал их от падающих кирпичей и перекрытий, как под обломками потерял любимую, медсестру Аню Иванченко, красавицу из Донецка; не скажет Глеб, что Тоня чем-то похожа на Аню. Врач, спасая раненых, оказался сам в их числе. Его комиссовали. Теперь в тылу будет людей лечить, говорили в Молотове.
       
        Доктор подошел к Тоне.
        – На что жалуетесь?
        Тоня прижала дочку к груди и, улыбаясь Глебу, уверенно сказала:
        – Я никогда не жалуюсь!

        В мае прилетела весть о победе Советского Союза над гитлеровской Германией. В июне сорок пятого Глеб и Тоня поженились.

        Антонина Михайловна Пермякова (Пестова) прожила тяжелую, насыщенную, но в целом хорошую жизнь. А сын Надежды Пестовой рассказал мне историю спасения его мамы.
---
*Молотов – ныне город Пермь.