Событие, о котором я хочу рассказать, случилось в моей жизни неожиданно. Приехав в эту страну, и уже имея два «высших», я понимала, что ни одно из них здесь не пригодится. Ну, может умение рисовать... Но хлеба, как говорится, это не несло, нужно было заняться чем-то серьёзным, что отчасти будет связано с моими способностями к рисованию, а так же познания в психологии — всё же университет за плечами. Так я попала в школу при институте эрготерапии. Это очень интересная специальность. Она стоит на перекрёстке медицины и искусства, лучше сказать — психологии (в основном, хотя много работы в отделах ортопедии, неврологии, терапии поведенческих реакций, гериатрии и т.д.) и различных видов прикладных искусств.
На третьем курсе была предусмотрена обязательная практика в отделении гериатрии, конкретно у меня — в клинике психосоматики и неврологии. Первый день практики (предусматривалось 3 месяца) выдался сложным. Меня провели по отделению из пятнадцати палат, и тридцати пациентов. Нужно постараться запомнить хотя бы фамилии, кратко, но всё же представлять себе определённые сведения из историй болезней, усвоить распорядок работы отделения и мои обязанности в частности. Короче — много, а если учесть ещё, что немцы, особенно пожилые, разговаривают на разных диалектах, со специфическими идеологизмами и акцентами, учитывая вставные челюсти и прочие дефекты...
Но к сути рассказа. Я познакомилась со всеми. Пациенты были вполне милы и доброжелательны. Они сразу отличали мой акцент и живо интересовались — откуда же я приехала. Услышав — Казахстан, как-то не воспринимали это слово, а почему-то думали, что это тот же Афганистан... Переубеждать себе дороже, пусть будет Афганистан. Перед одной из дверей моя руководительница — фрау Пюршель — остановилась, как будто что-то забыла в своём кабинете, и сказала, что сейчас вернётся, а я могу зайти и представиться самостоятельно. Я, честно говоря, обрадовалась, потому что у фрау Пюршель был дефект речи или просто какой-то врождённый минус, но она произносила мою фамилию наоборот. Пациенты по 5 раз переспрашивали, пока я сама не вступала в процедуру представления. Ну, да Бог с ней, подумала я, и открыла дверь в палату.
На кровати напротив окна сидел довольно пожилой мужчина, заросший и в исподней рубахе. Рядом с кроватью стоял протез ноги до середины бедра. В палате было вполне чисто, но как-то неуютно. В углу, напротив кровати я увидела разбитый стакан и полотняную салфетку со следами засохшего сока. «Странно»,- подумала я. В отделении царила идеальная чистота. Это вообще характерно для присутственных мест в Германии, особенно для медучреждений. Я поздоровалась, назвала своё имя, и... не услышав ничего в ответ, остановилась в полутора шагах от кровати. Мужчина молчал долго, смотрел на меня пристально, а потом быстро произнёс своё имя. Я, конечно, знала, что зовут его — херр Фидлер, но методика обращения с пациентами требовала, чтобы я добилась подробного представления. Я извинилась и попросила повторить имя. Херр Фидлер вздохнул и с интересом, как мне показалось, посмотрел на меня. Потом он налил себе воды из графина, стоявшего тут же на тумбочке, взял стакан в руку, отпил половину... помолчал, размахнулся... но не бросил стакан, как я почему-то ожидала, наверное, потому, что в углу уже лежал один, а задержал руку в районе груди.
– Фидлер, меня зовут Отто Фидлер. Извините, я чуть было не разлил воду, - сказал он, лукаво улыбаясь. – У вас странный акцент, вы откуда?
Я рассказала то, что уже раз 25 поведала другим пациентам, без всякой надежды на то, что он поймёт, о чём речь. К слову сказать, немцы очень слабо осведомлены о географии чего-либо, кроме Германии. Вот такая у них особенность. Всё, что лежит за границами Фатерлянда — это или Майорка, или Танзания, ну, на худой случай Греция или Турция, не более того. Однако херр Фидлер был хорошо осведомлён о том, где находится моя родина.
– Это ведь бывший Советский Союз?
– Да, херр Фидлер, вы правы. Это территория, находящаяся между Россией и Китаем, если вам так будет легче представить себе это местоположение.
– Я знаю, мне приходилось бывать в Сибири, - он улыбнулся. – Странно устроена жизнь, не правда ли?.. Когда-то я пришёл к вам, а теперь вы пришли ко мне...
Я поняла, о чём он говорит, но уточнять не стала. Херр Фидлер как-то тяжело заворочался на кровати, сказал, что устал и, может быть, завтра мы ещё побеседуем. Я попрощалась и вышла. У дверей меня встретила моя руководительница. Как мне показалось, она была слегка озадачена чем-то...
На следующий день утром мы все встретились в кабинете заведующего отделением. Ну, так, что-то типа планёрки. Все стараются высказаться, моя руководительница предупредила меня, что сказать что-нибудь нужно обязательно, так принято. Я спросила, - «А если кто-то до меня уже коснётся этого вопроса, и моё замечание не будет актуальным?» «Ерунда», - ответила она, - «Главное — не молчать...». Я поудивлялась, но решила действовать по обстановке, тем более, что это была не первая моя практика, представление о таких совещаниях я уже имела.
Главный врач отделения был красив красотой стареющего льва. Сходству способствовала грива курчавых с проседью волос, и ленивая поза, в которой он восседал в своём кресле. В отделении все его боялись, так как он пребывал в состоянии перманентного раздражения — недавно у него родился ребёнок от какой-то сестрички, с которой он жил, и ночи были совсем неспокойными. Врачи и сёстры докладывали о состоянии больных, я, как всегда, задумалась, и очнулась, когда было произнесено знакомое имя — Фидлер. Медсёстры буквально хором жаловались на пациента, рассказывали, что он бросает графинами и тарелками в медбратьев. Не даёт себя побрить и т.д. Моя руководительница тоже вставила своё лыко в строку, сказав, что с херром Фидлером невозможно работать, и что она со своей стороны, видит только одну возможность — перевести его в закрытое отделение. Зав. отделением стрельнул в неё взглядом поверх очков…так, что она запнулась, и скороговоркой сказала, посмотрев в мою сторону, что вчера с ним беседовала я. Говоря по-нашему — перевела стрелки.
Зав. отделением воззрился на меня, как героиня рассказа Чехова «Ведьма» на мужа, потом посмотрел в свой блокнот, и совершенно не ожидая, что я произнесу что-то членораздельное, (видимо ему часто приходилось сталкиваться с практикантами плохо знающими язык), поставил знак вопроса против фамилии пациента. И тут гора родила мышь — так это выглядело со стороны. Я неожиданно для всех раскрыла рот и рассказала, что мы с херром Фидлером мило побеседовали, и он даже не попробовал меня убить, что было абсолютной правдой. Про его попытку напугать меня я не упомянула. Мне было почему-то жалко человека, который в отличие от всех прочих, знал, где находится моя родина.
– Ну, хорошо, попробуйте поработать с ним. Посмотрим, что у вас получится, - произнёс наш Лев. (Я буду его так называть - это короче). Через неделю доложите на совещании. И он сразу потерял ко мне интерес, нужно было ещё дать разгон сёстрам.
После обеда я зашла в палату херра Фидлера. Он удивил меня внешним видом: был тщательно побрит, и на нём была свежая пижама. Мы поговорили на общие темы, я поинтересовалась, как он проспал ночь. Это главный вопрос в разговоре с пациентом. Немцы придерживаются мнения, что если пациент спал хорошо, то это исключительно заслуга местных эскулапов, и не важно, что пациенты лгут, только чтобы к ним не приставали. Если учесть, что каждый здесь сидит на снотворном, то вопрос может показаться праздным, но это традиция.
Чтобы проверить, насколько сохранена у пациента тонкая моторика, я предложила ему лист бумаги и ручку. ...Он заплакал. Я была шокирована, ведь это был простой тест... но результат...
– Не беспокойтесь, - сказал мне херр Фидлер, - просто я не держал ручку в руках лет десять. Такое простое дело, а у меня даже голова закружилась. Почему вам нужно, чтобы я что-то написал?
Я опасалась, что вдруг ему станет нехорошо в результате моих занятий. Немцы, когда работают с пациентами, всё время задают один и тот же вопрос: «Всё в порядке?» Я тоже собралась было спросить об этом, но сначала нужно ему ответить.
– Знаете, херр Фидлер, это своего рода тест. Подумайте, что вы хотели бы написать, если, конечно, хотели бы?
Он коротко задумался и начал писать. Через минуту он подал мне лист, на котором ровным и чётким каллиграфическим почерком было выведено: «Я не хочу быть рабом». С чего вдруг... Почему?.. Я посмотрела на него вопросительно. Он был не прост и очень несчастен, этот херр Фидлер. Через очки на меня смотрели глаза, полные муки и сомнения: « Стоит ли, поймёт ли эта русская?»
– Почему вы написали именно эту фразу? - спросила я, внутренне готовая выслушать какую-нибудь жалобу на непослушание старого, искалеченного тела. Но речь пошла совсем в другом направлении. Он сказал, что всю жизнь был свободен... От всего. От общения с сыном тоже — просто не хотел заморачиваться. Работал инженером железнодорожного транспорта — командировки, проекты, дома бывал редко... А теперь жена умерла, он зависим от приходящей медсестры, которая ему немножко варит, немножко обихаживает — помогает надеть протез. Он раб обстоятельств, с сыном контакта нет вообще, хотя специальность он выбрал ту же. Тут он улыбнулся и сказал:
– Ирония судьбы, да?..
Мы виделись с Херром Фидлером каждый день. Он много рассказывал о своей жизни, и расспрашивал о моей. Я охотно делилась с ним своими воспоминаниями, скорее пытаясь развлечь. К удивлению медперсонала, он стал общителен и сдержан, охотно занимался вместе с другими пациентами на групповых занятиях.
Прошла неделя. На утренней планёрке наш Лев спросил меня о результатах работы с пациентом. Я открыла было рот, чтобы рассказать об успехах, как он, выхватив что-то взглядом из своего блокнота, вдруг сказал:
– Кто вам позволил рисовать портреты пациентов? Это строго запрещено. Вы же подписали документ о врачебной тайне!..
Голос его постепенно менял тональность, переходя с низкой на высокую. Моя руководительница стала дёргать меня за рукав, чтобы я не вздумала пускаться в объяснения. Другие тоже делали знаки глазами. Ну, да, их можно понять: разозлившись на меня, наш, не выспавшийся Лев порвёт и всех остальных. Но я всё же попыталась внести ясность.
– Прошу прощения, но мне доподлинно известно, что запрещено фотографировать, а, как художник, я могу рисовать даже в зале суда, конечно, с разрешения тех, кого рисую. Я делаю это по просьбе пациентов, с их добровольного согласия, и с удовольствием дарю им свои работы. В помещении повисла пауза, Лев повращал глазами, и,
