Опыты. Единым куском

I. Меланхолик

Почему? – помыслил некто (безымянный), разлепив гноистые мягкие веки, измятые сухостью подушки, вновь обнаружив себя, достаточно ожидаемо, внутри жилого параллелепипеда на верхнем подчердачном этаже. Конура чуть тронута тлением мужского одиночества.

Безнадежно-прямоугольное окно транслирует плазменно-четкую картинку (если только в передачу не вторгаются Искажения): разбухшие айсберги поверх сочного бирюзового фаянса неба, еще – терпко-мочевой, красноватый солнечный свет.

Так почему же? При том, что Леонардо да Винчи советовал прилежно изучать запутанные фьорды, прорезающие материки и полуострова стенной рыжей плесени, и он с глубокого детства неумеренно пожирал созерцанием – и эти богатейшие грибковые гравюры, и шизофренически повторяющийся, будто темные воды басовых звуков, орнамент малахитовых обоев, равно и географию речных бассейнов асфальтных трещин – так почему же он не Леонардо? ведь его лучшие сны, а сны – наиболее высокосортное из того, что происходит в его существовании, – сотворены были именно в Леонардовом освещении и колорите зловещего золота.

И вот только что имело место дебютное для него, доселе небывалое сновидение, можно даже сказать, визион, в котором он – Покойник. В неотвратимо близком будущем или уже состоявшийся. Мучительно полузнакомый – то ли санаторий, то ли больница, печальные беседы с врачами, томительные расчеты сроков. Знать, что ты неотменимо – нет, не болен, но мертв – суровый опыт.

Не мнишь ли ты, впрочем, что серые жабы на угольно-черном покрывале, непреходящее уныние и грязная бездеятельность – это и есть настоящее гниение? нет, подлинное гниение и разложение надо заслужить.

Алкоголично-целеустремленные хождения незавершенного пробуждения; яйцевидные лампы, льющие неуверенно-жидкое электричество в каждой комнате, несмотря на полдень субботы. Безликое лицо в зеркале. Нездоровая натяженность барабанных перепонок; боль. Он сладострастно, гибкой красной ручкой, извлекает из вулканических пучин ушных колодцев серу (жаркий блестящий воск).

Некоторое время спустя. Ртутное колыхание лепестков газового цветка на плите. Прусак-отшельник, жирный, точно всадник в пластинчатом железе, окаймленный, в стремительном своем беге, аурой мелькающих удлиненных крючковатых лапок; он обращается к этому Всаднику, как и подобает, по-немецки (mein Herr). 

Два часа проползло, он вновь укладывается спать; обматывается какими-то тряпками, вроде мумии. Он хочет, чтобы ему приснилась изящная, как легкий черный дирижер, святая Иоанна – гермафродит, размахивающий знаменем Монархии (картина художника Леневё): огненно-белое двухвостое полотнище, обильно усыпанное металлическими звездами-трилистниками.

Обоих родителей, одного за другим, он свел в могилу, а в молодости однажды возложил хулу на Духа Святаго.


II. Флегматик

Z, белесовато-рыхлый, довольно упитанный мужчина, был законопослушен, несвеж, законченно маргинален.

В гражданском браке с ним состоял молочно-белый хомяк с клюквенными глазами. Он владел лучшей частью имущества – аквариумом, похожим на реторту алхимика.

Ночью Z раздирала изнутри, не давая спать, жесткая вода томления, инквизиторски мучил сапфирно-голубой глазок индикатора, структурированный бритвенно-острым скелетом своих лучей, как у морской звезды – на нижней стороне макабрически-темного портала телевизора (lasciate ogni speranza*).

Днем он навестил пылающий бриллиантовой стерильностью Torgovyj Tzentr – купить мучнистый творог, жадно смотреть на точеных и не очень женщин.

Впрочем, для сеансов онанирования над фарфором изящного унитаза (глядя на прозрачную, чуть взрезанную горным ручейком подтекания, воду, отороченную мягким квадратом жерла) у Z бережно был укрыт драгоценный, изредка пополняемый тезаурус гравюрных отпечатков на плотной бумаге памяти – materia prima**, необходимая для сотворения оргазмического опуса.

Дома. Сидит на диване, давно и незаметно ставшем обратным подобием его туловища; в руках – изъеденное оспой зеркало, тяжелый запах плесени исходит от стекла; оно увесистое, как чугунная сковорода. Стыдно смотреть в глаза, оглядывает лишь бугры красноватой кожи лица. Иногда все же он зыркает на свои отзеркаленные зрачки. Радужные ободки-кругляшки вокруг этих двух дыр, наркотически разверстых, полны меняющейся, непонятной, жуткой жизнью, словно тарковскианский океан.

Писатель – это тот, кто садится на табурет и пишет, пишет в пустоте. В окне – искривленная, некруглая, зеленоватая луна. Отварная луна, пористый деликатный телячий мозг. Новое прочтение архитектуры Универсума: вместо триады телесного, психического и умозрительного – разнообразное мясо текстур,  подземные лавовые озера эмоций и аффектов, вогнутые кости мировых труб.

В детстве, в гриппозном бреду, Z строил, из волосяных стеклянных плетей, лежа в основании и глядя вверх, ажурную (пыточную?) башню, схожую, одновременно, с Вавилонской Брейгеля и с Шаболовской Шухова.

Творил мешанину, в детстве, в сосуде, носившем тогда простое и эмпиричное имя, я забыл его, позднее он стал кофейной туркой или джезвой. Добавляя и смешивая все, что его родители хранили в громадной, размерами превышающей саркофаг, подвесной тумбочке: перец, черный и красный, всяческие приправы, тягучее и пахучее масло, тонкий огненный уксус.

Утапливал в получившейся густой, почти твердой жидкости круглую однокопеечную монету – она идеальна, как граненый стакан (одно из Платоновых тел) – и варил, варил.


III. Холерик

Человек по фамилии Ашшурбанипальцев, дворник в медицинском учебном заведении, из хорошей семьи, был высок, угольно-сухощав, пергаментен кожей; сутуловат, притом широкоплеч.

В сводчатом подвале, бастионно-прочном, среди соблазнительно-выпуклых форм отопительных труб хранился инструментарий его мастерской (параферналия).

Метла. Ведро. Совок. Лом. Скребок. Лопата.

Надо заметить, что фаворитом Ашшурбанипальцева меж стилей был стимпанк. Из семьи осталась только собака.

Жил он наяву, будто спал – в противоречии с унаследованной по крови чудовищной мощью глазного разрешения при восприятии мира – его мозаиковых калейдоскопов; дерзких, как багрово-небесные удары бича, лубочных картин; оккультных тенеброзно-ребристых гравюр.

Дурнотное и затягивающее болото – сон-жизнь – бессильно, однако, погасить легкий след. Где-то, на восточных окраинах сознания: светлая тень наличия, полуистаявшее воспоминание. Как если бы в паточной жаркой густоте вод ты помнил (в отдаленнейшем ядре-желудочке памяти), неразложимо помнил – о бесконечном тонком воздухе, о сияющем кристалле верхнего царства. 

Но в сновидениях – то есть, в буквальных снах – Ашшурбанипальцев видел себя подземным адептом, мистом Нергала и Сераписа, чернобородым, алогубым и крючконосым. Видел пространства, бугристо драпированные ярко-тяжелым желтым атласом. И – желчно-горчичного цвета пузырчатые объемы внутренних полостей разума, колоссальные вздутые каверны, прорисованные тускло-кровавыми потеками.

Слышал звуки непрерывной кромешной литургии.

Впрочем, утром снилась гигантская, как белый готический собор, школа, и он должен сдавать экзамен, вновь и вновь, опять, почему, почему? Болезненные попытки вспомнить, где же его тетради? ведь он когда-то что-то успел записать. Или нет. В конце сна он пальцами вытянул из пористой почвы десен странно искривленный, мучительно длинный, похожий на растянутый рельсовый костыль, зуб.

Работа. День. Пасмурная духота. Небо хорошо и равномерно впитало сизый раствор сплошного покрова. Мешок сердца набух весомостью непонятного страха.

Однажды Ашшурбанипальцев смёл в совок, ничтоже сумняшеся, крупный серый камень. Камень немного подумал и спрыгнул на землю, будучи на самом деле жабой камуфляжной расцветки.

После работы. Один. Тихо идет внутри здания. Анфилады пустых аудиторий, молчаливый воздух незапертых кабинетов и лабораторий. Тератологично-печальный зеленоватый упитанный зародыш-андрогин в толстом сосуде, заполненном вкусным формалином. Ашшурбанипальцев страдальчески ощупывает взглядом свое искаженное отражение на цилиндрической поверхности канопы.

Квартира. После тяжкого и мутного сна он встает и подходит к окну. Гроза; по всей линии горизонта раскаляются и гаснут, как нити накаливания в лампе, струи молний, необычных, медно-красных.

Он отходит к кровати, вновь ложится и засыпает. В отчетливо-ярком сне железный ужасный Нергал внезапно рассыпается на куски и превращается в радужного изящного павлина, играющего мягким спектром на фоне глубокой бархатной тьмы.

Музыка, не меняя рисунка мелодии, перестает быть леденящей, обретает осязаемую органность.

В конце того дня умерла его собака, желтоглазая, старая и прекрасная.


IV. Сангвиник

... и вот, после смерти последнего из отдаленных родственников, он очутился (по делам проклятого наследства) в этой громадной, допотопного вида квартире, наполненной стоячим мерцающим воздухом.

Мужчина возраста «осеннего плодоношения». Конституцией он сходен с плотным, пышущим жаром французским бульдогом. Мягкогубый, рубиновощекий. Ярко-черные тонкие усы, такая же бородка-запятая. И притом – инеистые голубоватые глаза.

Осмотр анатомии жилища. Обход внутренностей.

Обтянутые траурной материей зеркала, добротная, крупного помола, пыль – на столь же добротных, полноценно-объемных, необтекаемо-шестиугольных предметах. Лоснящиеся полуцилиндры книжных корешков, разграниченные поперечными ребрами; подгнивающие, но почтенные фолианты (они темны и кожисты).

Он одышливо оседает на стул, рядом с письменным столом, включает алый светильник.

Лампа подсвечивает эстампы, шахматно расположенные на белой стене, на обоях с повторяющимся узловатым растительным узором.

За дверью прогрохотало что-то железное, пронзительные подъездные крики, страшные завывания пьяных.

Он печально смотрит на гравюры, на эльфические волшебные фигурки каких-то розенкрейцерских графов и герцогов в мушкетерских облачениях, со шпагами в руках, в разнообразных эротических и фехтовальных позициях. Они напоминают миниатюрные подсвечники.

Весь день лил тяжелый холодный дождь. Сейчас, под вечер, разошлось небо на западе; краски меда и розового масла, с красноватым подмалевком, мягко зажглись на бордово-кирпичных сооружениях, на посвежевшей золотой зелени деревьев.

Ему нравится это смешение дневного и искусственного освещения.

Последние недели перед сном, каждую ночь, он изнуренно воссоздавал в воображении длинную и веретенообразную, двойную, как скорлупа ореха, ладью – орудие жестокой персидской казни, скафизма: пожирания живой человеческой плоти червями и насекомыми.

Две створки этой лодки-личинки – словно спаянные в объятиях бесстыдно-нагие любовники. В его жизни имелось бледное подобие «взаимной любви» (при всем его природном пылании к противоположному полу); это произошло с дамой нетяжелого поведения, за полновесные билеты государственного банка.

Обычно он вспоминал детство сознательно, почти насильно извлекая из рундука памяти медальоны отдельных мгновений, изолированные и совершенные. Но сейчас –