Предисловие от автора. Римский поэт Публий Овидий, прозванный "Назон" ("Носач"), известный, прежде всего, по утонченной "Науке любви" и календарным "Фастам", на склоне лет оказывается политическим ссыльным, который, по личныму указу императора, вынужден доживать в дунайском городке Томы. Для изнеженного столичного писателя это оказалось страшным ударом, и вышедшие из под его пера "Скорбные элегии" и "Письма с Понта" показывают, насколько сильно он вынужден был измениться, и каким мучительным было это преобразование. Овидий Назон писал многим - друзьям, жене, императору и даже врагам. Судя по всему, именно в этом была одна из немногих его отрад. И, судя по тому, как менялся тон писем, Овидий сумел пройти полный путь своего преображения. И как человека, и как литератора. И, когда зашла речь о том, что можно написать нового большой формы для литературного конкурса, я счел, что лучше всего подойдут "неизвестные письма Назона", которые, частично сохраняя его стиль, будут лучше описывать его новый путь, начавшийся за порогом Рима. Разумеется, я не везде соблюдал элегический тон, позволив "своему" Назону впадать в отчаянье и писать уже простыми словами. Не считаю ошибками неровности слога или просторечные выражения: в подлинных письмах поэт жаловался, что качество его творений начало снижаться. Моей целью было больше раскрыть Назона как человека и лучше указать на то, как может и должен меняться любой из нас, когда прежняя жизнь оказывается исчерпанной.
1-е другу.
Когда судно ударило бортом о причал, я был уже мертв. И хриплый хохот скифских чаек издевательски бичевал не верящее смерти сердце. Он был единственным, что разгоняло стылый туман, погребальным дымом стоявший над свинцовыми волнами Понта.
Сходни грохнули о причал, и эхо отозвалось из серой завеси. Ни привычной суеты благословенных южных портов, ни веселой ругани грузчиков - матросы, будто немые тени, молча спустились с корабля, и принялись за свою работу. Кормчий же - бородатый и страшный, остался на корме, полностью завернувшись в грубый плащ. Я подошел, чтобы поблагодарить его за наше спасение, но он, казалось, даже не заметил меня. Когда же я спросил его имя, граем кладбищенского ворона прозвучало:
- Хару...
И это было последним ударом заступа, закапывающего мою могилу. Не говори мне, что это был всего лишь этруск, и я услышал обычное для них имя. Ты не видел убивающего звуки тумана, не слышал ужасающего молчания матросов, твою душу не терзал хохот северных чаек - этих гарпий скифских земель. Нет, мой друг. Я умер. Умер во время недавней бури. Под рев пьяного ветра, под рокот озверевших волн, под мучительный стон канатов. Меня выстудило ледяное дыхание Австра, кровью моей упился порожденный бурей клинок, зубы волн разжевали наш онерарий, и соль ледяной воды заглушила мои последние стихи... Я мертв. Не спорь, мой друг. Не уверяй меня в обратном. Сколько людей от рождения мира пытались умолить смерть, искушали ее подкупом, насмехались над ней, прятались, убегали, отрицали ее? А она всегда приходила в урочный час, и забирала наши тени, чем бы не пытлись ее отсрочить. Я мертв, и твои добрые слова не убедят смерть в обратном.
И ныне ветхое судно Харона доставило меня в место моей ссылки. Боги создали эту преисподнюю для нас, а Цезарь определил мне жить здесь. Среди мертвых теней, едва помнящих, что такое - жизнь. Мы знаем, что мир загробный - ледяная пещера, где нет великих в своей простоте благ - солнечного света, урожая, вина... Где нет улыбок и смеха, а любовь никогда уже не касается омертвевших сердец. В далеком Вавилоне о мире мертвых говорят так - хлеб их горек, вода отвратительна, одежда ветхая и никогда не высыхает... Новая жизнь встречает человека не просто тем, что лишает его радости прежней жизни. Она гноится несбыточными посулами. Еда сулит вкус и насыщение, но, словно издеваясь, лишает человека их, одежда обещает тепло и удобство, но обращается на тебе грубой сырой шкурой, леденящей нутро и сдирающей кожу. Ты просишь вина - а получаешь уксус. Ты просишь любви, а получаешь ее, словно плевок, да дурную болезнь в довесок к разочарованию. Это мир мертвых. И если мне скажут, что Дунайские Томы просто похожи на него - не поверю. Как не верил раньше за чашей вина старым стихам "Аргонавтики" и "Одиссеи", где говорилось, что в мир мертвых можно просто прийти, если долго странствовать. Ибо не могут благие боги дать человеку в жилье земли, которые больше похожи на царство карателя-Орка.
Здесь люди ходят, не поднимая глаз, ибо бесполезно искать солнце в мертвом небе. Тут не приносят жертв - туманное небо не пускает сладостный дым и людские молитвы богам. Я видел многих, покуда искал свой дом - они, будто дикари, наряжены в содранные с животных шкуры и шерстяные хламиды. Здесь больше молчат, боясь услышать собственный голос и поразиться ему. Ты не увидишь их лиц, они больше похожи на зверьи. А дома походят на звериные берлоги. И мой дом - точно нора: сырой, стылый, темный и тесный. Лишь маленькое окошко и дверь пропускают немного света. Но видя эти лихорадочно-бледные лучики, обвиваемые змеями туманов, хочется захлопнуть все двери и ставни, чтобы сидя у очага или светильника, хоть немного верить в жизнь. Я умер, мой друг. Принеси за мою душу погребальные жертвы.
1-е жене
Супруге моей шлю приветствие - здравствуй. Печальной элегией сделаю это письмо. О ссыльных скорбят, как о мертвых, и вдовами жен их порой прозывают. О, как это горько - услышать вдове мертвеца! Одно лишь отличье у берега стылого Понта с Аидом - нем вовеки чертог Прозерпины. Нет вестей от спустившихся в стылые норы. Стражи немые, как видно, свирепей крикливых - скорбному кличу на волю уйти не дадут. Я же из Том отослать тебе письма сумею. Молвлю по правде - лишь в них я отраден теперь. Знала бы ты... У огня закрываю я веки - снова и снова из памяти Рим достаю. Так поступает владелец бесценных сокровищ: он их не держит всегда, чтобы то не мешало делам. И не любуется каждой свободной минутой, ибо прискучить способна мечта. Он от забот отойдя, обустроивши место покоя, ларчик раскрыв, достает драгоценность свою. Ближе к глазам поднесет или дальше - ко свету, милой игрушкою тешит свой час. Так же и я - лишь добуду на вечер покоя, в Ромула город вхожу как во сне. Вот прохожу шумный Цезаря форум, вот - по Священной по улице шел. Весты священный огонь приласкал меня дымом, словно бы в храме разлукой томим. Древнего Нумы дворец также кажется маленьким домом. Снова дивлюсь, как же нынче квириты роскошно живут. С мыслью о Рима начале случайно схожу ко вратам Палатина. Рим здесь зачался, и ныне здесь сердце его. Многоколонный Юпитера храм там вознесся, как многотрубный аккорд, потряся небеса. Вдоволь натешившись тем, чем сложил имя город, в скромный свой домик стремлюсь я войти. В дальней каморке моей я рукою касаюся свитков, пряный вдыхаю папируса дух. Вот и клине, и жаровня нагрета, чаша с фалернским на столике рядом стоит. Лег бы я с книгой, и чашу бы поднял, добрым пенатам плеснувши вина. Но, открываю глаза и жалею, что не остался в мечте навсегда. Вместо клине здесь скамья, и накинута шкура. Вместо жаровни чадит горьким дымом очаг. Вместо вина здесь вода - я кумыс не приемлю. Книги немногие - мною же писаны тут. Нету друзей. И овчиною праздник воняет. Здесь на ристалище грубые скифы галдят. Мрамор? Забудь! Тут булыжник - как злато. Споры философов? Здесь не до них. Где же величье искусства? Не в Томах. Всюду лишь скифские звери в чести. Может, сноровисто их и ваяют - дикость лишь в думах тревожат они. Грифы, пантеры и волки терзают плоть кабанов и несчастных лосей. Бьются герои, кромсая друг друга, иль напиваются, если нет битв. Эти сюжеты - и в камне, и в бронзе. Зверий здесь дух, а не римский, царит.
Мне бы туда, где листва зеленеет, гетских краев недоступны стальные ветра... Время забав б увидать - красноречия битвы, конских ристаний, потешных боев... Видеть, как римские юноши спорят уменьем, в тело пред тем благовонное масло втерев. Трижды четыре театра дают представленья! О, как немеет народ пред актерской игрой! Только увы, мне дано лишь мечтая увидеть то, что тебе описал я письмом.
Может, измеришь сама, сколько скорбь моя горше скорби раба, что хотя бы лишь в Риме живет.
Все, хватит ныне папирусы мучить. Скоро со мною заплачут они. Ты же блюди в скорби вдовскую гордость. Имя Овидиев гордо по Риму неси.
1-е Цезарю.
Слава правителю Вечного Города. Пусть же от зависти божьей тебя сберегает судьба. Шлю тебе весть, элегическим слогом отлитую, ибо поэзия - бога язык, а ты равен богам. Я виноват пред тобою и Римом, но перед совестью, все же, не вижу вины. Я признаю - был не нужен умам неокрепшим слог мой, что учит искусству любить. Просят тебя о богатствах и чине, о славе и землях, только то - не мое. Я же прошу лишь о милости малой - с римских порогов навеки спуститься в Аид.
Там, где, как птицы, о мрамор стучат дифирамбы и гимны, там, где свирели и струны созвучно с вином песнь творят, сложно представить, в какой я пустыне живу. Проклятых вод не касаются с неба созвездья. Скорбное солнце скрыть тогой свой лик норовит. Словно матрона, вчера схоронившая мужа, скупо оно в подаяньи несчастным тепла. Ветры здесь дикие, эти - волков оседлают. Вой вихревой с волчьим воем веревкою свит. Море бичует нас ревом, а волны - как горы. Кажется Истр приставленным к горлу клинком. Словно эмпусы вокруг жаждут крови народы - геты, сарматы и бессы, а прочих - не счесть. Путь их набегам течение Истра, как верный дозор преграждает. Только - не вечен дозор, и об этом известно врагу.
Пленный Борей разбивает под Арктом оковы, с хохотом крылья расправит и мчится до нас. Хватит крылатому мощи дыхания лед наложить и на Истр - замерзнет и он. Тонко под вихрем колонны гудят, словно армии трубы. Рушатся башни и храмы, не выдержав штурма ветров. Хохотом лютым грохочет Борей-победитель, волки ему в унисон подают голоса. Храм воздвигает зима, покрывая мир мрамором белым. Дикие скифские боги, кривляясь, в нем танец ведут.
Мы, как рабы победителя Истра - Борея: мерзлой одежды на нас кандалов перезвон. Лед в бороде и усах - словно путы, слова сказать не дают. Но от слов только крепче они.
Кажутся шуткой слова - нет, поверь мне, не шутка. Здесь и вино, нарубив, подают по кускам. Много в мороз засыпает блаженною смертью, этим счастливцам все беды теперь нипочем.
Выслушай, Цезарь: мороз - не единая мука. Только лишь лед даст пути через Истр, враг вероломный, конем обгоняющий ветер, мчит по нему, предвкушая добычу и кровь. Гетские стрелы опять истребляют округу. Смертью двойной угрожает надрывный их свист. Разве одной смерти мало? Всем людям хватило бы. Гет же коварно подносит их две. Первая прямо разит, проходя через жало стальное. Счастлив погибший при ней, ибо хуже потом: тайно вторая погибель приходит - скрытно по крови бежит яд понтийских гадюк. Геты им мажут стрелу, чтоб вернее убить. Век не видать бы мне тех крючковатых орудий, что истребили всю доблесть в ромейских сердцах. Страх - хуже яда гадючьего прячется в крови и в сердце, чтоб поразить человека и смерти бессильем помочь. Хуже морозных оков этот страх, отнимающий руки и речи. Как
