стоит подуть ветру - шуршит и трещит сухим костяным треском.
И даже первые барашки вербы кажутся здесь предателями - настолько сливаются они своей серостью с мертвым небом и умирающим снегом.
Представь же, как шел по лесу твой Назон, сгибаясь под весом набитой прошлогодними овощами сумы и тяжестью ссыльных своих мыслей. Бессильно скрежетали зубами остатки снега, безмолвно гнулись ветви мертвых деревьев, яростно шелестела прошлогодняя трава и лишь тихие плески луж были более или менее живым звуком. Не скрою, что был я одет по погоде. Но стылость понтийской весны вымораживает тело незаметно, как незаметно точит человека старость. И, выйдя по тихой погоде из одного дома, можно через три стадии придти к очагу уже совершенно замерзшим, но заметившим это лишь в последниий миг.
Я шел по мертвому лесу неприкаянной душой, и снова и снова проговаривал в своей памяти новые письма, которые теперь никогда не напишу. Ибо зачем вам читать снова и снова однообразный скулеж ссыльного, который, перетирая в пергаментах свое горе, почти разучился писать о чем-то ином и как-то иначе? Я лучше напишу о том, что исцелило мою душу.
Все очень просто - я увидел с черно-сером лесу тоненькую ольху, едва ли с меня ростом. Ее гнул и ломал стылый ветер, на нее давило тучами небо. А она, единственная во всем лесу, распустила нежные зеленые сережки. Точно молодая девочка, решившая назло всем вокруг выйти замуж за любимого и нарядившаяся для него, невзирая на крики родни. Зелень этого деревца была до безумия живой. И, хоть вокруг было полно старших сестер этой ольхи, за много стадий я нашел лишь ее одну - готовой встретить возлюбленное солнце своим нарядом. И, хоть я еще не понимал всего того, о чем тебе пишу, тогда я остановился приглядеться - ибо с самого октября я не видел живой зелени. В этот момент, прямо надо мной заливисто и радостно пропела весенняя птица. Песня ее точно согрела на миг стылый ветер и вплелась в сережки ольхи. И тогда, глядя на ожившее деревце и слушая счастливый щебет, уже тогда, среди мокрого снега и мертвой прошлогодней травы, я осознал всей душой неизбежность новой весны.
И теперь, супруге моей, я пишу - радуйся. Весна нашей юности бывает лишь раз в жизни. Но каждый новый год боги не лишают нас видеть новую весну вокруг себя. И благословение это не обходит даже лютые северные земли. Я принимаю этот божественный дар. И в моей душе птицей поет апрель.
3-е Цезарю.
Цезарю - здравствовать. Больше не смею жалобой горькой тревожить тебя. Это последнее нынче письмо отправляю, чтоб не сказали: "лишь требовал он".
Да, я все там же, я Том не покинул. Все среди гетов ромеем живу. Варвары злые - с душою младенца, тем их пронять оказалось легко. Гета, сармата ли, бесса, едино волнует сладкая сказка, напевность строки. Вот - он с ножом приближался, оскалясь, миг - и смиренно внимает словам. Меч позабывши и лук потерявши, словно ребенок твердит - мол, "еще расскажи". Им "Аргонавтика" души пленяет: рты пораскрывши, внимают словам. Будто за "Арго" в то время летают их души, тело забывши и имя само. Жизнь Геркулеса, мощь подвигов славных, варваров в дикий приводит восторг. Скачут, кричат, потрясают оружьем, точно герою желают помочь. Скорбных лишь песен они не выносят. Молвят - лишь бабам пристойно скулить.
Вот - среди них я уже не последний. Чтут за сказанья, за дар их читать. Просят порою почтить их умерших - краткой элегией жизнь их воспеть. Я не противлюсь, они же подарки дарят за слово, чтя равный обмен. Где-то в далеких степях Борисфена в дым скифской юрты мой стих заплетен. Может, у моря янтарного эсты песни Назона, порою, поют.
Цезарь, поверь, мне не нужно уж Рима. Я среди гетов почти стал своим.
Скажут вельможи в дворце твоем славном, - мол, даже ссылка, как милость идет, если даритель ее - император. Мне безразличны пустые слова. Лают собаки за Истром-рекою - что в этом людям, которые тут?
Верь мне, о Цезарь, я горя не помню, злобой не мыслю и просьб не держу. Сталось, что сталось, и ссылка, как видно, домом любимым уж кажется мне. Хоть и не верил, что здесь пригожусь я - выжил, и жизнь свою сносной нашел. Словно бы яблоня, старый ствол сбросив, новые ветви от корня растит. Минул уж срок - ветви новые дарят яблоки людям, как раньше велось.
Так моя жизнь обновилась при Томах. Яблоки слова дарю людям я.
Цезарь, прости мне стихи, если дикие слишком. Я одичал, но остался - Назон. В диком краю пребываю счастливым. Рим - без меня. Ты же, Цезарь, прощай.
3-е завистнику.
Вот минуло семь мартовских ид, как из Рима я изгнан. Зря торжествуешь - почет мой здесь больше, чем в Риме, чаще, чем дома, здесь строки услышишь мои. Варвары складное слово приемлют, доброй истории вечно доволен их дух. Вот и в почете Назон. Да, я оскифился, зимы приемлю спокойно, также - не гнусь и под гетской стрелой. Дух мой окреп, ныне чую - я дома. Рима не нужно, ведь здесь я на месте своем. Ты все еще жалок там, в Риме? Ты все лицемеришь за роскошь и расположенье? Низкая участь. И право - мне жалко тебя. Здесь, где прямодушье в почете, я не погиб, но лишь крепче возрос. Словно халибский клинок, в скифского солнца горниле расплавлен я, гетским морозом и снегом теперь закален. Ты бы не выжил здесь - слишком прямые здесь люди. Даже смути ты их - быстро бы вскрылся обман. Сколько угодно кичись. Рим я тебе уступаю. Скифские Томы мне стали милей.
Скифскому другу.
Здравствуй, друг мой далекий. Мы виделись в Томах. Пишет тебе сотрапезник Назон. Ведаю, грамотой ты не владеешь, а потому попросил я купца слово все в слово прочесть этот свиток, как только сможет увидеть тебя. В том подкупил его лестью и златом. Весть он прочтет так, как я написал.
Томы далекие краем казались, что краем мира являлся всего. Но ты рассказывал, в Томах гостивши, что Ойкумене не видно краев даже с тех гор, возле коих стоят твои юрты, а до тех гор - много месяцев путь.
Странно казалось тогда ощутить мне: разве я в ссылке? Я в Риме почти! Так с твоих гор показаться могло бы. Рим рядом с Понтом - так видится с них.
Помню, я много вопросов постыдных задал тебе, все пытаясь узнать - в ваших краях обитают ли грифы, что от людей клад златой берегут? Правда ль - у вас людоедство в почете? Верно ль - у женщин растет борода? Про одноногих людей и циклопов, про ацефалов распрашивал я. Все, как писалось в сказаниях наших, я излагал и ответить просил.
Ты ж хохотал, не стесняясь народа, будто бы дивные байки узнал. Люди, как люди, так мне отвечал ты. Схожи, мол, речью, и боги одни. Скифский обычай единый меж ними, так же, как скифы, кочуют там все. Только одежку кроят по-иному и украшают иначе ее.
Понял я - мало мы знаем о мире, выдумкой дикой лишь тешим досуг.
И о блаженном народе спросил я - может быть с вами в соседях такой? Ты ж головою качал, отвечая - каждый хотел бы прожить без забот, играми тешась, любовью и песней. Только, чтоб выжить - работа нужна. Так же ты мудро заметил - есть труд во благо, а есть - на беду. Коль для себя человек пашет землю иль виноградную холит лозу, коли свои он стада охраняет, песни же только в охотку поет - труд тот во благо, и можно блаженным тех, кто живет так, народом прозвать. Если чужие поля засеваешь, видя в награду лишь хлеба кусок, коль виноград ты растишь из-под палки, даже не смея попробовать гроздь, или господ ты стада охраняешь, или же льстишь за еду - ты убог. Лень и богатство, досужая скука, да разделенье господ и рабов - миру несчастье, в нем нету блаженства. Так говорил ты на диво всем нам. Скифскому разуму долго дивились, кто Анахарсиса вспомнил тогда, кто-то цитировал вновь Токсарида. Ты же смеялся - такие, мол, все.
Знаю, что род твой всегда избегает горя войны, жадных рук богачей, царской же власти и молви недоброй - так и кочует вдали от других.
Я же желаю стадам твоим тучным сладкой воды и высокой травы. Волк и болезнь стороной пусть обходят млечных коров, долгогривых коней.
Пусть твои жены не знают недугов. Пусть твои дети растут без беды. В каждом увидеть тебя я желал бы - ум, благородство и гордость степей.
Пусть твои юрты ветра не тревожат. Пусть твои горы, как прежде, стоят. Солнце и дождь пусть тебя не обходят, но и избытком не тронут твой край.
Вот, посылаю треножник и чашу. Этот подарок спроси у купца. Пусть домочадцы твои будут рады посылке. Вещи заморские, верю, в чести. Этот треножник заказан был в Томах. Скифскую жизнь мастер лить пожелал: вот - укрощает коня храбрый всадник, вот - двое братьев арканят быков, вот - побратимы из рога вкушают, рядом же доят молочных кобыл.
Чашу с собою привез я из Рима. Кажутся черными те, кто на ней. Верно, решат твои родичи, будто лишь чернокожими Рим населен. Нет, так желают художники наши фон золотой подчеркнуть чернотой. Вот, погляди, Геркулес там, и вепрь в схватке сошлись - кто кого победит? Молвят у нас: Геркулес - скифский предок. Знай, что победу так славят борьбой. Там победил человек, а клыкастый вредитель, видно, был подан чуть позже на стол. А на другой стороне этой чаши - древний поэт стих читает волнам. Им говорит он: "шумите как люди." Видно, не очень людей он ценил. Видя его - вспоминай о Назоне. Тоже стихи я слагаю вдали. Так же, и волнам, бывает, читаю. Видно, с поэтом тем чем-то я схож.
Знаю, когда умираете, скифы, в гроб вы с собой заберете коня, стрелы и меч, да жену помоложе, да на потеху - любимую вещь. Ты завещай схоронить эту чашу, вместе с тобою, чтоб дружба жила.
Вообрази - удивятся потомки, коли отыщут гробницу твою. Глядя на чашу - заспорят надолго: был похоронен здесь скиф иль ромей? Мы же с тобой посмеемся над ними, в царстве умерших их слушая спор.
Время заканчивать - ждут еще письма. Многим друзьям - тем, что в Риме живут. Милой жене написать нужно тоже, чтоб не томилась разлукой она. Я не пишу ни царям, ни вельможам - ныне мы разные торим пути. И не дразню уж завистников гнусных - мало на счастье при этом минут.
Ты же, мой друг, счастлив будь на Алтае. Помни Назона, что в Томах живет.
