сугробе насмерть замерзшего - и без лица. Кто опознает в том теле Назона? В яму снесут и забудут о том. Там, среди сотен погибших похоже, будет лежать безымянный Назон.
2-е Цезарю
Цезарю - здравствовать. Мне же - погибель. Я бы молил о пощаде, но чувствую - поздно. Мертвому боги судили возврата не знать. Смог ли Орфей Эвридику похитить? И возвратил ли жену Пирифой? Нет, после смерти не будет возврата. Я, как Анхиза умершего тень, миру живых шлю посланья и только. Ты же - Энеем внимаешь письму. Будь ты мудрее великого предка, ибо Энея кровь в жилах твоих.
Я же в Аиде. Здесь земли пустые. Тут нет плодов на ветвях, а на пашнях - зерна. Горы дубов лишены, берега ив не знают. Снег же почти круглый год здесь царит. В грудь мою бьют бистонийские копья, стрелы сарматские ищут глаза. Словно бы Арго, ведомый Язоном, между Харибдой и Сциллой застрял, дух мой погибший навеки прикован. Скифские стрелы и снег, а меж ними - Назон.
Здесь не нашел бы привычного злата, тот, кто небрежно сорит серебром. Земли бедны на Церерино благо, но и Вулкана им чужды дары. Только лишь овцы богатством здесь мнятся, людям - отрада едина они. Грубая грязная шерсть их идет на одежду, сыром зловонным становится их молоко.
Музы здесь скифские стрелы, словно стилосы, берут для письма. В кровь человечью макая те стрелы, пишут свирепые песни они. Строки те воют голодной пургою, в жажде добычи по-гетски кричат. Эти напевы, как рабские цепи, душу связали и ранили мне.
Только вчера я кувшин здесь разбил. Веришь ли диву, о Цезарь? Вино сохранило форму кувшина - такой здесь мороз.
Я уж погиб. И не чаю возврата. Жду лишь, когда умирать прекращу. Вечной агонии Томы, быть может, исчезнут. В снег, будто в гроб, я сойду, и могилу ту сыщут навряд ли. Горькое скифское небо в надгробье возьму. Только оно без имен, ибо всех не учтет. Сможет ли кто, обелиск тот увидев, имя мое углядеть посреди облаков?
Хватит. Что толку играть мне мечтами. Нынче я умер. Ты, Цезарь, - прощай.
2- е завистнику.
Помню - искусен ты в зависти. Что же, завидуй теперь. Сможешь ли чувство дурное хотя бы величием духа прославить? Или ты мелок не только в хорошем, но даже в дурном? Был я в достатке - ты мне завидовал. Нынче я нищ - позавидуй теперь. Был окружен я друзьями - завидовал ты мне. Варвары - круг мой. Завидуй - теперь. Добрая слава неслась о Назоне. Здесь я никто - позавидуй тому. Пил вино, сладких устриц вкушая, нынче хлеб груб мой да горек чеснок. Коли завидовал яствам ты раньше - то нынешней трапезе зависть открой. Будь же велик - так скажи пред народом: "нынче Назону завидую я. Мерзнет зимой он, очаг обнимая, гетские стрелы все ищут его. Как бы хотел я, как он, горьким хлебом, да безызвестностью в ссылке пожить!" Стало бы видно величие духа, что оправдало бы зависть твою. Если же можешь лишь счастье язвить ты - жалкую участь не стерпит земля.
3-е другу.
Здравствуй, мой друг. Коли ты уже принес погребальные жертвы за мою душу, то скажу тебе - зря торопился. Признаю - я сам просил тебя о том в годы отчаянья. И было бы печально, если бы ты послушался этих слов, ведь правоты в них было не больше, чем в бреду больного. Стал бы ты слушать того, кто, истязаемый горячкой, не узнавал бы собственную мать, но просил сжечь его дом? Вообрази себе недоумение Плутона и Прозерпины, которые, получив должные жертвы, ожидали бы мою душу, но так и не дождались ее. О, да - слова мои и мой смех легко могут вызвать гнев подземных богов, коих мы все рано или поздно узрим. Но, представь - я настолько хочу смеяться, что готов потом претерпеть их немилость.
В варварских Томах весна. Для моей ссылки шестая, для моей души - первая.
Вообрази - тут нет истязующего нас летнего зноя. Неугомонные птицы соревнуются в песнях до самых июньских ид. Их щебет столь оглушителен, что кажется - именно он будит дневное светило. Мертвые травы и деревья оживают за короткую неделю. И там, где еще вчера я видел голые ветви, сегодня я вижу почки, где вчера были почки - сегодня радует глаз молодая зелень. Сирень и заросли лесной ветреницы наполняют воздух медовым ароматом. И жадные шмели спешат напиться нектара даже из неприметных ивовых цветов. Деревья вечерами наполнены их негромким гудением, будто мужской хор вполголоса славит Цереру.
Мертвый шиповник оживает не сразу. И среди вороха голых сучьев дивным букетом выбрасывает пышную зелень одна или две ветви. А скоро их догонят подруги. Тогда уже сплошная листва ничем не напомнит мертвый хворост.
Мой друг, тут вся окружающая природа вершит свои мистерии, и, право, мне кажется, люди учились славить богов у нее.
Недавно случилось мне в сумерках выйти во двор. И не было уж стылого холода, лишь прохладу ночной реки напоминал напоенный туманом воздух. В фиолетовом тумане небес скользила, касаясь голых веток, полная луна, окруженная бледно-зеленой короной. И птичий щебет, во всем своем разноголосье, славил богиню. Трели пернатых певцов гирляндами повисали в воздухе - от самой луны до земли. Шла мистерия Селены. И я, насладившись ею, не смел долго мешать. Но, когда через несколько минут,я снова вышел во двор, там уже шла другая мистерия. В черном небе медленно-высокомерно вышагивала ледяная луна, и туман, пронзенный ее сиянием, венчал повелительницу ночи бледно льдистой-короной. Ни единая птица не подавала голоса. Полная тишина, сотворенная единым приказом многоликой богини. И лишь на далеких перекрестках глухо лаяли псы. Шла мистерия Гекаты - матери тьмы, повелительницы кошмаров и владычице колдовства... Изредка запоздалые жабы и змеи шуршали в траве гетскими стрелами.
Я на пиру Цереры, друг мой. Я пью сиреневое вино, разлитое в воздухе хмельными ветрами. Смиренным просителем молча внимаю лунным таинствам. Я смотрю на птиц, слушаю их - учусь быть таким, как они.
Друг мои, прошу - уничтожь мои письма. К чему травить этот мир скорбью никчемного поэта? Я жил в Риме, его величие касалось меня краем тоги. Там я воспевал утонченность наслаждений и искусство любви. Но что это были за наслаждения? Что это была за любовь? Лишь жалкие подражания настоящей жизни. Сколь ни была бы искусно создана статуя, сколь бы ни был прекрасен портрет - разве лучше они любви живого человека? Я скорбел о прошлой жизни, как скорбят над обломками прекрасного изваяния, над обрывком дорогого портрета. А жизнь, смеющейся девушкой, каждый день шла мимо меня. Жизнь касалась меня ароматной веткой с цветами яблони - я скорбел. Жизнь укрывала меня плащом летнего тепла - я плакал. Жизнь украшала меня венком разноцветных осенних листьев - я не видел ничего, кроме, себя. Жизнь шутливо бросала в меня снежок - я жаловался. И когда я, наконец, обернулся, и с изумлением осознал, что жив, она рассмеялась еще звонче.
Я прошу тебя сжечь мои письма, но в душе знаю - сбережешь все равно. И, понимая это, я начинаю ценить слово невысказанное.
Пусть же наши речи выходят из уст, как добрый горожанин из дома - все обдумавши, опрятно одевшись и не позабыв ничего нужного. Пусть никогда наши слова не станут заполошным неряхой, что выбегает в путь без одежды, без понимания, но с громким стуком и топотом.
Мои мысли были этим заполошным неряхой. И я жалею, что позволил им выйти из под моего стилоса. Ибо ныне живым словом весны течет во мне кровь. И что эти мертвые строки?Растопка очагу - не более.
Цени весну, мой друг. Цени ее каждую так, будто она последняя. В Риме я мечтал умереть осенью. Чтобы меня оплакивали стылые дожди, а гробницу усеяли скорбные яркие листья. Ненче я хотел бы умереть весной. Потому что весной просто нельзя умереть. Можно лишь переродиться сразу же в новую жизнь.
Не печалься обо мне, друг. Я - счастлив.
3-е жене.
Ценитель тонких вин и нежнейших устриц никогда не поймет вкуса редиса с сыром. Он так и умрет слепцом, не осознав, что без вин и устриц он проживет, как живут тысячи простых людей, но погибнет без грубого редиса, когда весенние хвори ломают источенное зимой тело. Жене моей приветствие - радуйся. Шлет вести твои ссыльный супруг, столько лет пробывший слепцом, но исцеленный гиперборейским морозом. И впору было бы говорить и тебе же "здравствуй", как это принято в Риме. Но я вновь и вновь кричу тебе - радуйся, как приветствут друг друга эллины. И на то есть причина.
Нет, я не пьян от вина, ибо в этих суровых землях не растут благородные сорта, а привозное - кислятина, которая не стоит денег, отданных за нее жадным торгашам. Я пьян от весны.
Ты поразишься, ибо я должен был встретить уже шестой год на далеком Истре, где пребываю волею Цезаря. Но я отвечу тебе - все юности каждого прошедшего здесь года, проходили мимо меня, как проходит, мимо нищего попрошайки матрона, спеша к молодому любовнику. Я был слеп. Я не видел весеннего солнца, скорчившись в отсыревшем за зиму углу. Я не слышал пения птиц за треском светильника и скрипом стилоса, выводившем мои жалобы. Я не чуял этой весны, пребывая в чаду горелого масла и своих мук. Все эти года я видел лишь свои страдания. И, говоря откровенно, давно бы уже мог не видеть их. Но как спившийся человек дорожит жалкими своими собутыльниками, я дорожил горем своей ссылки.
Ты знаешь, что такое весна в Томах? Нет, даже север Апеннин не даст тебе всего, что следовало бы увидеть. И я могу описать эту весну, показав только пять ее составляющих.
Первая - это снег. Грязный, ледяной и твердый. Ты не поверишь, он лежит в канавах, оврагах и в тени домов даже в мартовские иды! Поверив в его твердость, ты узнаешь предателя: ноги проваливаются сквозь мнимую опору и быстро замерзают в ноздреватом сугробе.
Вторая - это вода. Настоящая коричневая грязь, текущая по раскатанным дорогам. А в лесу она черная. Прозрачашая в своей угольной черноте. Это талый снег напоняет каждую ложбину, но, отчего-то все еще не способен отражать небо и солнце. И хоть вода не кажется уже ледяной, я познал и все коварство ее стылости. Ибо недавно держал недолгое время чашу с ней, приводя в порядок одежду. И, хоть и не касался я влаги, держа лишь сам сосуд, рука моя стала похожа в своем онемении на диковинное продолжение чаши. Лишь теплой водой, через лютую боль сумел я вернуть руке подвижность и чувства.
Третья - собственно небо. Оно серое от туч, и солнце, когда разрывает пелену, кажется ослепительно белым. И от этой белизны так же веет холодом. Уныние неба передается коре деревьев. Такие разные в теплое время, они сереют, будто потерявшие всю кровь солдаты. И скрипящие их тела напрочь сливаются с тучами. Но многие из них уже почернели и пали.
Четвертая часть местной весны - это те самые мертвые деревца. Бурные ветра Понта и тяжесть снего ломают многие ветви и даже сами стволы. Их укрывает до весны, и не видно количество павших. А стоит снегу обратиться талой черной водой, и все вокруг, точно поле Фермопильской битвы, завалено черными сучьями и молодыми деревцами. Иные затеряны в прошлогодней траве, иные свалены кучей, где не расплести одно с другим. Какие-то, будто в последнем усилии умирающего, тянут веточки к талой воде, и замирают над ней, так и не зачерпнув желанной влаги.
Пятая же часть - та самая прошлогодняя трава. Стоит сойти снегам, как всюду поднимаются мертвецы - заросли мертвого былья. Бледной желтизной оно напоминает сушеные временем кости, а
