третья смерть, приносимая гетской стрелой. Можно мороз пережить, укрываясь в ничтожном жилище. Можно набег переждать, если в плен не попасть и не сгибнуть. Только - как страх переждать? Он как будто бы вечен. Хуже набега он, хуже зимы.
Видел я многих - убитых и пленных. Видел погибших от хлада зимой. Как не ослеп я от горя - то ведают боги. Милость вернуться из ссылки мне, Цезарь, из ссылки яви.
Знаю - из Рима все видтся страшною сказкой. Или чудесной - в каком настроеньи принять. Кажется чудом, наверное, сказ мой о силе морозов. Людям досужим немало восторгов принес. Вроде - забавно по морю ходить, не страшась замочить влагой ноги? Рыб же застывших во льду - не потешно ль узрить? Как не смеяться над мерзлой овчиной на людях, коль в неуклюжего зверя уже обращен человек? Море - без волн: тяжелеет от холода влага. Это ль чудно? В Риме - да, здесь же это - беда. Вот корабли - словно в мраморе скульптор их создал: молча стоят, неподвижны и белы. Наледь хрустит, словно камень на них. Кажется дивом, но впору тот памятник ставить могиле. Той, коей стала несчастная эта земля.
Скована льдом и слезою людскою она, избиваема ветром. Пламенем войн обожженная, гетским набегом - пуста. Яблок для пира богов здесь не сыщет Эрида, чтоб похвалою на нем вызвать новый раздор.
Цезарь, прочти, я тебя умоляю, ссыльного письма, их трижды прочти! Может, на миг ты коснешься понтийского льда или ветра, может, услышишь, как геты в набеге кричат. Только на миг обонял ты бы запахи яда, что щедро сеются вражьей стрелой...
Может, тогда бы ты понял - мне все искупилось. Навряд ли вина пережить бы страданья смогла.
1-е завистнику
Узнал ли, кто пишет? Уверен - узнал. Зря что ли завистью желчной истекал ты по каждому из нас? О, не надо двуличья! Уж больше, чем есть, от меня откусить ты не в силах. Твоими трудами возрос урожай моей ссылки. Давно поражаюсь - как мог родовитый квирит из зависти низкой растратить свое благородство? Вино и азартные игры людей так губили. Ужели и зависть по пагубной силе им ровня?
Ты звал себя другом. И каждый из нас твою дружбу подарком считал. Ведь слов медольстивых, угодливых жестов, ты вдоволь имел, да умел их подать. И самое низкое, самое горькое блюдо в подаче изысканной кажется втрое вкусней. Мы, лести вкусив, тебя почитали за брата. Двулик ты, как Янус, сказал бы, но буду неправым: у Януса людям открыты оба лица. А ты лик свой прячешь внутри. Да и сколько же масок ты на него понадел? Словно гидра на битве лернейской в руке Геркулеса - личину сдираешь, а новая маска под ней. Ты сам не забыл ли, каков ты? Ты вспомнишь ли тень, коей в царство Аида сойдешь?
О, да, ты был тонок! Ты многих сгубил, прежде чем мы распознали тебя. Ты решал наши тяжбы, и мы доверяли тебе. О, если бы знали, как их лицемерно ты вел! Всегда кто-то больше имел, чем другие, и рознь между нами росла. Ты так помогал нам в делах, что, стоная потом лицемерно, все выставлял, будто кто-то из нас дело свое позабыл, иль совсем поленился и браться, а ты ж за него нам помог, дескать ладно тебе. Мы же друг друга корили за лень, за беспамятство, за низкую дружбу, сами не зная того - бичевали укором невинных. Те справедливо потом ненавидели нас. Ты был бесценный помощник в делах, но еще больше ты друг против друга нам помогал. И каждого, кого ты подставил, ты сам напоказ лицемерно при нас защищал. И, веря тебе, мы друг другу все меньше имели веры. И много друзей бросало наш круг, твоим ядом отравленный. А мы же, глупцы, того яда все больше желали - слишком удобен ты был, слишком незаменим. И за стоны твои лицемерные больше и больше друг друга мы ненавидели. И дошли до того, что никто не помог бы другому. И тогда ты расправился с нами по одному.
Ужели не знаю я, что не доносом отправил меня ты из Рима в земли дикого гетского племени? Цезар наш мудр, он доносам не верил ни в чем. Ты ж при нем все стонал лицемерно, мол, падение нравов такого достигло, что даже Назона стихи понимаются пошло, будто разврату гнуснейшему учат они. Цезарь велик, он правду увидит, сколько бы лестью ее не скрывал ты. Томская ссылка для меня - его знак: осторожней словами. Но невиновен я. Слово простится. и Цезарь вернет меня в Рим.
2-е другу.
Здравствуй, мой друг. Уж прости - тебе буду писать без поэзии в слоге. Здесь умирает она. Захирел и мой слог. Мне страшно, и страхов здесь много. Но больше всего я боюсь, что до вас не дойдут мои письма. Лишь корабли по весне входят в наш порт - я бегу. Я бегу распросить вновьприбывших - из моих ли краев, да заходят ли в Рим? Словно горным обвалом меня глушит и давит, если я слышу,что корабли не бывали в Италии, и даже нет в мыслях туда заходить. Словно опять и опять умираю я, а из рук выпадает надежда, и с ней - заготовленные вам письма. Их подобрав из грязи, я согбенный домой отправляюсь, шаркая, точно старик. Лишь иногда получается письма до Рима отправить, звонкой монетой залог капитану вручив. Все же страшусь - и пираты, и бури, и забывчивость вестника письма погубят. И тогда оборвется та нить, что связала едино меня и мир живых, где, мой друг, пребываешь и ты.
Вы соберите все письма мои. Памяти скорбной не дайте пропасть об умершем. Те, чей слог лучше - сложите вы в сборник элегий. Пусть изысканную поэзию Рима разбавит горечь северных слов. Между возвышенных гимнов богам, средь меднотрубных дифирамбов, разбавив вино утонченного слога о благах земных, пусть прозвучат и далекого Арктоса песни. В них терпкость яда гадючьего, коим заправлены гетские стрелы, боль от мороза и чад дров сырых. В них сдавлены судьбы и души, будто во льду корабли, коих время ненастий застало в порту. В них темень ночи, и сумерки, что зовутся тут днем. В них скифские кличи, топот копыт, лай собак, вой запутавшегося в колоннаде ветра, треск натянутого лука и гул тетивы. Этой поэзии Риму, порой, не хватает.
Письма похуже сложи ты отдельною книгой. Пусть лишь родным будут ведомы муки Назона. Нет, не мороза оковы, не скифская гибель - эти пусть многие знают. Только родным и друзьям пусть же ведомо станет, как хиреет мой дух и скудеет мой слог. В Риме пускай безупречного словом Овидия помнят. Ну, а семье и друзьям пусть как есть прозвучит.
Третьи же письма, что словом и слогом негодны, только прочтешь - так и выбрось скорей. пусть не позорят меня. Впрочем, знаю тебя - сохранишь ты и эти. Время сотрет их - и ладно о том вспоминать.
Жизнь для навощенных досок - хотя бы неделя. Воск неустойчив, пригоден для слова - коему грошик цена.
Папирус для книг - он живет три столетья. Позже рассыплется в пыль. И не будет нужды в прежнем слове - не перепишут, так пылью со свитком исчезнет оно.
Долог пергамент, но плесенью кислой он повергаем за пару веков, коль пренебречь уходом за книгой.
Так и боюсь, что плесенью-пылью слово истлеет, что в Томах я выстрадал. Друг мой, прошу: сбереги мои письма. Здесь я погиб. Пусть же слово хотя бы живет.
Мы здесь в страданиях вечных Аида. Стены, ворота и башни - что проку от них? Вечные сумерки день заменяют, холод и душу, и тело язвит. Разве ворота и башни от них защищают? От страха и безнадежности стены сумеют спасти? Часто тревога звучит - знать, под стеною кочевник. Мы облекаемся в стылый доспех, и простуженной медью кашляют наши щиты, задевая друг друга. В сумерках, в мраке, по стылому ветру, да под дождем мы стоим на стене, полагаясь на меч. В душах ромеев и греков - глухое отчаянье, многие стрел пожелали себе бы, коль только - скорей.
Часто мне кажется - умерли многие сами того не заметив. Мертвые тени в доспехах стоят на стене средь живых.
Стрелы повсюду. Здесь воздух, как будто, из них. Гетскими стрелами дышим, порою мне кажется так. Выйдя из дома с утра, собираем во мраке мы стрелы. Стрелы с дороги, когда мы в пути, подберем. Будто Аида земля, эти земли плодов не рождают. Мнится - лишь только здесь гетские стрелы растут. Словно трава они за ночь из крыш возникают и по ограде взросли. Верит ли в прочность свою на воротах засов - сомневаюсь. Верим ли в крепость мы духа? Не знаю - поверь. Здесь много даков и скифов, и греки смешались меж ними. Кровь их не знает, какой из земель она дочь. Так и маются дети их, не способные выбрать меж прадедов славой - греком гордиться иль скифами слыть. Те же из греков и римлян, что кровь сохранили, дух свой утратили. ныне в мидийской и скифской одежде гуляют. Дома и в храмах тут гетский обычай блюдут.
Кажется - миг, и исчезнут вдруг Томы, люди рассядутся по коням и помчат наперегонки с ветром, вращая арканом и лук изгибая. И не вспомнит никто - был ромеем иль греком. Будут все геты и скифы. А Томы - покажутся сном.
Друг, моей жизни коснись. Я с письмом посылаю полный колчан крючковатых гетских стрел. Видишь, каких здесь избыток плодов? Не порежься лишь только - ядом полны. Лишь поранься - и тень твою рядом со мною на томской стене угляжу. Нужно ли вмеесте нам, мертвым, от хлада дрожать под северным небом? Надо ль на стенах обоим поклон бить стреле? Будь осторожен, мой друг. Стала сама моя жизнь отравой. Смерть и подарки мои могут в твой дом принести. А уж слово - подавно, как яд.
Все же прошу - сбереги ты хотя бы слова.
2-е жене.
Милой супруге привет от Назона. Томы оковами держат меня. Помнишь, все время писал я про зимы? Только чем лучше здесь та же весна? Здесь не Юпитер знаменья являет, нет и Церериной власти совсем. Дикие земли под стать порождают диких богов, коих ныне страшусь. Небо от грома дрожит, что со смехом скифский Папай низвергает из рук. Лютый, кровавый и жалости чуждый - в Томах таков повелитель грозы.
В майские иды вступаем со страхом - гетский Иерос бредет по земле. Всадник он в белом, на белом коне же, вострым копьем угрожает всем нам.
Осень не лучше: и геты, и бессы вместе сойдутся с оружьем в руках, хворост упавший и алые листья все соберут в два огромных костра. Между огней с кличем войско проходит, тем очищая себя для войны.
Зимы морозом и гетской стрелою людям грозят, и покою нам нет. Осень пугает огнем и войною, есть ли возможность укрыться на миг?
Диким весельем наполнен Иерос, грозный Папай угрожает с небес. С ними Борей, завывающий страшно, нынче в союзе и глух он к мольбам.
Больше скажу, чем мой дух был подавлен - скифские боги здесь наших сильней. Тут изваянье на площади было, чтобы Юпитера мощь всем явить. Руку взметнув, ей он молнией метил, левой рукой указав себе цель. Кажется, вот - распрямится десница, гром поразит виноватого в миг. Скифские ветры тот образ свалили, и над упавшим смеялись, глумясь. Арктос небрежно махнул снежной тогой - статую снегом покрыл до весны. Только лицо я мог видеть и руку - ту, что Юпитер вперед протянул. Словно калека, замерзший в сугробе, длань протянувший в последней мольбе. Дымная копоть и грязь тот сугроб осквернили, словно бы в рубище образ одев. Страшно казалось глядеть на погибшего бога. Словно мороженой рыбой он стал. Или трупом, в снегу утонувшем, коих здесь много находят весной. Я не сдержался - бегом удалился. Только глаза бога часто являлись во снах.
Сколь удивительно то, что мы живы. Нам ведь вообще не положено жить. Земли безлюдные, злобные геты, дикие боги и лютый мороз - все меж собой породнились союзом, все они дружно стоят против нас.
Чувством томлюсь, что убьет меня ссылка. Даже того не заметит никто. Словно ту статую позже отыщут в
