легче.
Медленно, осторожно, чуть дрожа, Исэндар вытаскивает сжатый до боли кулак, унимая желание заплакать от страха. Эти детские порывы в нем еще живы, но уже тонут в глубине чувств под давлением тяжелого груза осознанности. Все теперь зависит только от мальчика и ни от кого другого. Как он и хотел, не догадываясь прежде, какой ценой получит эту ответственность.
Руку едва удается оттереть. Вся одежда, все тело пропиталось уже этой отвратной жижей, текущей изо рта пажей. И лишь сейчас появляется мысль, что эти чудища отличаются от того, что сожрало лопоухого. На мужика из пасти твари в тот раз тоже стекала вязкая слюна, противная, но совершенно обычная, такая же, как у человека, как у любого живого существа. В это же мгновение думается, что эти пажи, раз они другие, могут и сожрать, но ум подсказывает, что тогда бы чудища сразу оттяпали руку.
Разум не позволяет страху запутать мысли. Все равно тяжело себя контролировать, но каким-то чудом это удается. Теперь уже все ясно, и сейчас думается, что эта часть испытания была самой трудной. Сложнее всего понять, что нужно делать, оказавшись в этом потустороннем мире, где рождается небывалый ужас, от которого дрожат ноги, а разум торопится спасаться обмороком.
Подумав об этом, Исэндар опять нахмуривается, пытаясь вернуть себе решимость. Это не очень трудно, если только не забывать, что обязательно нужно выбраться, что это непременно закончится, надо только постараться, а уж затем…
Дальше мальчик уже не ведет мысль. Он будто сам понимает, что достаточно этого света прошлых мечтаний, что не нужно ясно воображать, как он будет геройствовать однажды на бранном поле, убивая чудищ толпами. Достаточно просто верить, что там все будет хорошо, все будет чудесно, чтобы это чувство помогло сосредоточиться, успокоить сердце и, наконец, ринуться вперед.
Презрев долгие ожидания, а кроме того, боясь передумать, напоминая себе неустанно, что время не терпит, мальчик бросается в кучу пажей, сваленных друг на друга, истекающих слюной и орущих от прикосновений так, что трещит черепушка.
Он и сам начинает кричать, чувствует, как это придает сил, как добавляет смелости, как обычный крик прогоняет все ненужные мысли и помогает собраться. Поэтому мальчик кричит лишь сильнее, резко втягивает немного воздуха, а затем опять кричит, руками цепляясь за морды, за клыки, за глаза – за что только придется, и карабкаясь в гуще обсасывающих его чудовищ.
Все эти твари орут и ни на миг не замолкают. А вскоре уже приходится буквально плыть через море пажей, с трудом, медленно пробираясь все дальше. И кричать Исэндар очень быстро перестает, ощутив, как скоро заканчиваются силы. Да и в рот набивается эта гадкая слюна, и никак ее не вытрешь. Все лицо в этой дряни, одежда, волосы, она забивается в нос, и лишь тогда чувствуется отвратительная вонь гниющего тела, такая сильная, что теперь уже сознательно хочется провалиться в обморок, лишь бы этот запах не чувствовать.
Руки слабеют. Время течет так странно, что никак нельзя понять, много ли уже прошло. Мальчик делает небольшую передышку, во время которой сознает, что слюна никак не мешает дышать. Случайно он втягивает эту гадкую жижу вместе с воздухом и тут же понимает, что она никак не ощущается, словно этой мерзости, в которой уже плавает тело, вовсе нет. Впрочем, это не дает повода хоть немного успокоиться, потому как Исэндар в это же время чувствует, что проваливается куда-то вниз.
Затягивает все быстрее, стоит лишь на мгновение остановиться, а потому, снова закричав, чтобы вернуть хоть немного растраченных сил, мальчишка карабкается дальше. И с каждым движением становится все тяжелее, тем более оттого, что так и не получается найти способ хотя бы как-то понять, много ли времени уже прошло.
А скоро взгляд становится мутным, как после работы в кузне. Тело быстро растрачивает силы. Руки и ноги слабеют, даже шея и та устает. Спину и вовсе жжет от напряжения, но приходится карабкаться дальше.
Впрочем, усталость только поначалу кажется худшей из бед. Вроде, ничто другое не может помешать выбраться из этого места, но затем, продолжая оцарапывать руки, ноги и все тело об острые зубы пажей, Исэндар сильнее ощущает, как усеянное царапинами тело ноет от неприятной, слабой, но острой, колющей боли.
Наконец, когда не остается свободного места, чтобы посадить новую царапину, то терпеть боль становится еще тяжелее. Пажи так и не пытаются укусить. Своими мерзкими пастями они обсасывают те участки тела, до которых могут дотянуться, и это само по себе пронимает до дрожи, но оттого, что зубы постоянно раздирают кожу, вскоре горит уже все с макушки и до пят.
Кажется, опять льются слезы, но столько намешано в этом непроглядном мраке, что понять этого не выходит. Все жжет. Руки, ноги, спину, живот, лицо и даже затылок и макушку. Свежие раны теперь появляются прямо на прежних, еще свежих, которые пажи оставили своими зубами раньше. Царапины становятся все глубже, а каждое движение превращается в пытку.
«Это испытание» – убеждает себя мальчик. Лишь бы только не останавливаться. В конце концов, уже просто двинуться больно. Шевелишь рукой, тянешь ее вперед, а там ничего не различить, кроме боли. Такое чувство, словно ладонь сунул в кипяток, а уже потом что-то там пытаешься нащупать.
И кричать уже не получается. Вспомнив, как это помогало вначале, мальчик открывает рот, но в него набивается мокрая, склизкая дрянь с отвратительным вкусом, начинает тошнить и, кажется, даже рвет, правда, тело все равно ничего, кроме жгучей боли, не чувствует.
Ничего не видно, а все равно в глазах туман. Одна тьма, а ее заволакивает мутное облако. Впереди неизвестно сколько, но и как долго уже пришлось карабкаться понять не выходит. Наконец, отчаявшись, мальчик начинает считать, чтобы хоть как-то оценивать время и расстояние. Хоть что-то из уроков отца пригодилось, а иначе нельзя даже вообразить, зачем простому крестьянскому мальчику нужно уметь считать, читать и писать.
Только вот дальше десятка счет все равно не заходит. В первый раз где-то на шести мальчик забывается, потом чуть не добирается до десяти, но снова путается, забывает и сбивается. Из-за боли невозможно сосредоточиться, да и ум, как оказывается, потяжелел, и не зря перед глазами встала эта белая дымка.
Наверное, вечность уже прошла. Руки совершенно не двигаются и, наконец, самым больным и тяжелым ударом становится мысль, которая в миг отчаяния мгновенно отнимает все силы, которых и так не осталось. Вдруг, еще продолжая карабкаться, двигая руками, как будто они закостенели до самых кончиков пальцев, Исэндар задумывается о том, в правильную ли он ползет сторону.
Моргнуть не успеть, как сразу же руки перестают шевелиться. Пажи обсасывают, царапая, разодрав уже, наверное, всю кожу на теле, облизывают и даже самое легкое касание обжигает, как пламя. Все тело превратилось в один больной участок, который пульсирует, разрываясь, от каждого удара сердца.
Будто кто-то медленно и неторопливо рвет на части. Наконец, остановившись, мальчик не чувствует уже и того, проваливается ли он куда-то вниз, или раньше это только показалось. Нельзя даже понять, шевелится ли рука, когда напрягаешься. Совершенно ничего не ощущается, только боль, настолько сильная, что обморок кажется несбыточной мечтой. Вернее, ум отчаянно пытается скорее провалиться в беспамятство, но от таких мучений сознание теряется, а миг спустя, когда еще не успели ослабнуть мышцы, разум так же быстро вырывается из плена внезапного сна, и пробуждение немедленно отзывается во всем теле мощнейшей судорогой.
И все же, хуже всего думать о том, что ползти некуда, что двигаться нужно в другую сторону. Да и как вообще понять, куда пробираться? Никак не определить направление. Может, не удалось продвинуться и на несколько шагов, может, приходится крутиться на одном месте, где-то рядышком с островком света. Труднее всего успокоиться в такой миг, выдержать этот тяжелый удар по ослабшему уму и не растерять последние капли решимости.
Только одно еще поддерживает и не дает опустить руки. Ослабнув, полежав несколько мгновений без движения, Исэндар все повторяет про себя слова отца, велевшего идти выбранным путем и не сомневаться. Именно эта часть его фразы сейчас обретает самый яркий и насыщенный смысл. Вся жизнь воплощается в этих словах. Ничего нельзя вспомнить, ничего в целом мире и нет, только лишь смутное воспоминание, плавающее в тумане, укутавшем взгляд.
Все остальное слишком быстро исчезает из головы. Считать и вовсе больше не выйдет. Только помнится, что нельзя сомневаться, ни за что нельзя. Нужно продираться вперед, как-нибудь пересилить боль, как угодно, но сделать это. Тогда и рождается это странное желание, которое в любой другой миг способно прийти лишь в голову самого отчаянного безумца.
Хочется разодрать руки так, чтобы на них остались только кости. Бешенство и ярость овладевает умом, заставляя мальчика пускать изо рта слюну. Как бешеный пес, ничего не видя, ничего не чувствуя, он снова рвется вперед, не обращая на боль совершенно никакого внимания.
Все еще не утихает мучительное жжение, которое Исэндару сравнить попросту не с чем. Наверное, именно такие ощущения были бы тогда, когда тонкие, раскаленные добела кинжалы медленно вонзались бы в тело, обжигая его прямо изнутри. Наверное, именно такими пытками мучают насмерть преступников, наверное, именно такую боль причиняют жуткие чудовища, с которыми люди бьются на границе Живоземья испокон веков.
Уже и мышцы не напрягаются. Помнится только, что вот как-то так и нужно двигать рукой, чтобы она шевелилась, но нельзя сказать, двигаются ли конечности хотя бы немного. Впрочем, хотя бы этот жуткий рев встревоженных пажей, облепивших тело, обсасывающих его, как долгожданное лакомство, оглушил уже настолько, что ничего не слышно. А может, это просто звенит от боли в ушах, но, как бы там ни было, а все равно это лучше, чем слушать голоса этих мерзких тварей.
И только одна мысль в голове, что сдаваться ни за что нельзя. И хочется разодрать руки до кости не затем, чтобы причинить себе боль, а потому, что сильнее она уже не станет. Ум проваливается в беспамятство, немедленно, словно вздрогнув, пробуждается, а рука уже тянется вперед, во всяком случае, именно это велит ей делать разум.
Только вот так и ничего не видно. Да и прошла уже неделя. А может месяц. И лишь потом вспоминается на миг, что времени не так много, всего лишь до утра, в котором растает на небе лунный диск.
Становится даже забавно. Всего-то денек потерпеть. Какая мелочь, когда ты испытываешь эту муку уже… и ум спотыкается, мгновенно забывая и так же быстро вспоминая о том, как много, или как мало прошло времени.
И лишь одна мысль ни на миг не пропадает из ума, освещая его чистыми лучами надежды: нельзя сомневаться. Тогда уже все будет не важно, но об этом мальчик не думает, не размышляет о том, что времени на сомнения попросту нет, что даже отчаянно стараясь выбраться, можно все равно потерпеть крах, но он словно чувствует, что бросить попытки нельзя ни за что, потому что только это неминуемо обрекает на окончательное и необратимое поражение.
Наконец, уже кажется, что, может быть, все
