Зов. Глава пятая.

­­­­­­ЗОВ

Повесть

Глава пятая

– Ладно, – выдохнул я. – Сам напросился. Только присядем где-нибудь, что-то чуток притомился.

Территория соседнего отеля оказалась значительно больше, чем выглядела раньше. Признаться, я не мог вспомнить, чтобы рядом с нашим был такой отель. А ведь отдыхая здесь, я ежедневно приходил сюда купаться, так как местный пляж был единственным для всех окрестных гостиниц пригодным для купания. К примеру, в нашем отеле пляж ограничивался лишь красивыми видами. И по сравнению с нашим, на территории которого в основном встречалась дикая и довольно скудная растительность – хотя кое-где и посажены были пальмы, случались цветочные клумбы и кое-какие деревья, – соседний преизобиловал цветами, декоративными кустарниками и какими-то невиданными мною прежде деревьями с разветвлёнными пышными кронами, где всегда можно укрыться от солнца, устроившись на любом из множества расставленных там удобных шезлонгов с непромокаемыми матрасами.

Пляж был разбит на три части. Та, что у моря – почти полностью очищена от камней и валунов и изрядно посыпана песком тёмно-серого цвета. Очевидно, точно так же было обустроено и место для купания – то есть спуск, заход в море и дно. Всё выглядело чем-то похожим на рукотворную бухту. Часть моря с трёх сторон была отгорожена волнорезами, выложенными из жёлтых каменных глыб, что позволяло отдыхающим купаться даже при неспокойном море. Между левым и поперечным волнорезами оставался небольшой промежуток – как раз для того чтобы через него могли проходить прогулочные катера. Другая, самая крупная, часть пляжа чуть возвышалась над берегом и была покрыта травой, на которой выстраивались белые складные шезлонги с переносными зонтами. Внизу, на песке, шезлонги были деревянные и без матрасов. И зонты там стояли стационарные с крышами, сплетёнными из прутьев. Во время моего отдыха я не видел ни одного такого пляжа.

Мы же с Амиго устроились ещё повыше, в той части, что отделена от остальных тропой и высаженными вдоль неё пальмами да прочими насаждениями. Здесь так же всё было покрыто травой, и вдобавок росли деревья, к одному из которых мы подтащили пару шезлонгов. Таким образом уютно укрылись за рядком аккуратно подстриженных кустов. Выше нас тоже росли кусты и виднелись деревья и пальмы.

Был там и каменистый пляж, служивший своего рода одной из границ между оазисом богатого отеля и доминирующей по всему побережью каменной пустыней. Из него словно и вырастал волнорез, в середине которого, со стороны бухты, была грубо, но намертво вделана металлическая лесенка с перилами, терявшаяся в глубине моря. Здесь же размещалась большая палатка, где располагался летний бар, похоже, далеко не единственный на всей необъятной территории столь роскошного отеля. Перед палаткой простиралась зелёная лужайка, вероятно, предназначенная для проведения различных увеселительных мероприятий и официальных торжеств. И я вспомнил, что видел нечто подобное в отеле, соседствовавшем с нашим в дни моего отдыха. Вспомнил и место для купания. И хоть оно так же было отгорожено тремя волнорезами, однако не имело таких внушительных размеров. Но что никак не мог вспомнить, так это песчаного берега с деревянными шезлонгами, вместо которых царили сплошь камень да галька. Впрочем, имелся там какой-то песочек, но войти в море без риска упасть или намять ступни, а то и вовсе пораниться, без привычки казалось невозможным. Поэтому большинство отдыхающих пользовались для входа в море лесенками с волнорезов. И тогда же я наблюдал приготовления к какому-то торжественному обеду – скорей к ужину, – когда на похожей лужайке расставляли столы и стулья для предстоящего праздника.

А посему не преминул тотчас же расспросить Амиго обо всём этом явном несоответствии, на что тот отмахнулся, обмолвившись лишь двумя-тремя фразами:

– А, не парься, дружище! Это же Лимасол… Есть там такой отель… И – пляж… Но без всякой самодеятельности с волнорезами – впрочем, весьма у нас небесполезными, особенно по осени, когда море становится беспокойней. Порой для иного туриста, возможно, переплатившего за пляж с песочком, такой осенний вояж может превратиться в окончание купального сезона.

– Прости, Амиго, я не понял, – спросил я с недоумением. – Мы что, опять переместились?

– Ну ведь говорил же, – с видимой неохотой ответил он, – позвали…

– И что? – настаивал я.

– Ну… После зова бывает… Просто меня позвали в Лимасол. Ну и… Ну и притащил оттуда часть тамошнего отеля с песочком, как в сказке про Аладдина! – Амиго расхохотался.

– Так, – невольно улыбнулся я не то шутке, не то шут знает чему. – С этого момента поподробнее.

– Да выкинь из головы! – непонятно заговорил приятель. – Не всё ли равно! И потом – не знаю, чего тебе там опять привиделось! И ведь договорились же: сначала ты, потом я.

– Ладно, – согласился я, вдруг вспомнив, что вроде бы давно уже ничему не удивляюсь. – Логично.

Мы полулёжа сидели в своих шезлонгах в тени невиданного дерева и сквозь кусты пытались разглядеть море. Казалось, что вокруг ни души и мы одни во всём мире. Но стоило об этом подумать, как сразу же я стал слышать всё, что будто бы происходило вокруг. О чём совсем недавно – или, может быть, уже очень давно – говорил мой таинственный спутник. Я слышал визг играющих детей. Где-то рядом болтали отдыхающие. А откуда-то издалека раздавались плеск воды и крики купающихся.

Я потянулся и сел, спустив ноги на траву. Мой рассказ не обещал быть ласкающим слух собеседника.

– Знаешь, Амиго, – сказал я. – Я бы не хотел об этом рассказывать, потому что…

– Как хочешь, – перебил он.

– Потому что, – продолжил я, – скорей это не рассказ, а исповедь.

Амиго взглянул на меня, удивлённо вскинув брови. И спросил:

– Разве ты не исповедовался священнику?

– Исповедовался, – еле слышно выдохнул я.

– Тогда это не похоже на зов, – заключил собеседник.

– Всё равно, – сказал я. – Мне самому нужно.

– Тогда валяй! – зевнул он.

Амиго закрыл глаза и приготовился слушать.

– Ты не уснёшь тут, надеюсь?

– Посмотрим, – снова зевнул.

– У меня была бабушка, – осторожно начал я. – Мы жили втроём: бабушка, мама и я. Она заболела и умерла. Мне тогда исполнилось пятнадцать. Бабушка во мне души не чаяла. И я её очень любил и был нежен с ней: ну, там – обнимашки, целовашки, взаимные слёзы перед каким-нибудь расставанием. Называл бабусей.

Болезнь длилась полгода. Мы с мамой ухаживали, как могли. Врач диагностировал атеросклероз и, возможно, микроинсульт. Но ехать в больницу бабушка категорически отказалась – ну, в этом мы с ней схожи. Болезнь прогрессировала. Случился инсульт, и бабушка слегла. В больницу её теперь не взяли. А врач посоветовал потерпеть и дать больной спокойно умереть. Но мы боролись за её жизнь. Однако самое трудное доставалось мне. Из комнаты, где спала мама, не было слышно, что происходило в наших с бабушкой комнатках. Мы втроём целиком занимали бывшую коммунальную квартиру – но сейчас не хотелось бы об этом.

Тут вдруг у меня задрожал голос и я чуть не заплакал, но постарался сдержаться, чтобы совсем не раскиснуть. Амиго на это не отреагировал и вроде бы продолжал слушать.

– Вот тут-то и начался сущий ад, – всхлипнув, продолжил я.

– Правда? – неожиданно перебил Амиго. – Запахло жареным, да? – Он на минуту открыл глаза. Сначала они показались мутными, как у человека, только что проснувшегося. Но не ускользнула от меня и живая искорка, мелькнувшая в его взгляде. – Давай-давай! Становится всё интереснее.

Тут он сделал такое движение челюстью, как будто хотел скрыть зевок. Это не слишком меня ободрило, но остановиться я уже не мог:

– По ночам бабушка сильно кричала. Это происходило почти непрерывно в течение каждой ночи. И через месяц у меня окончательно сдали нервы. Порой, крепко засыпая после нескольких бессонных ночей, я просыпался от этого крика и, почти зверея, подходил к ней и с остервенением орал, оскорбляя её последними словами. Она на какие-то минуты замолкала. Я снова проваливался в крепкий сон. Но ещё через несколько минут вынужден был просыпаться. И вновь, и вновь обрушивался на неё с новыми грязными ругательствами. У неё появились пролежни. Мама пыталась их лечить. А я по ночам в неистовстве обвинял и осуждал больную за неприятный запах. Ну словно бес в меня вселялся. Цеплялся к любому поводу, чтобы надавить, уязвить, лишь бы она замолчала. Кто-то писал – я читал где-то, кажется, в воспоминаниях жены Достоевского: «Сонный – он зверь сущий». Вот точно и я таковым становился. Как зверь, кидался на неё. При этом замечал, что она каким-то образом всё слышит и понимает. Тогда, внезапно приходя в себя, я падал на колени перед её постелью и с рыданиями просил прощения. Иногда после этого бабушка замолкала, что позволяло мне немного поспать. Однако чаще я до утра ревел навзрыд, осознавая ужас своего поведения. Потом шёл в школу, а ночью всё повторялось. И ещё… Поначалу она реагировала на это беснование молчанием, что я даже чувствовал, будто в эти минуты она всё понимает и, главное, не перестаёт меня любить. Но потом и она не выдержала и начала отвечать на мои поступки как на действия какого-то постороннего и злобного мужика. И стала огрызаться. Особенно на мою грубость. Наверное, уже не верила, что перед ней её любимый и любящий внук. И так длилось месяца два, пока совсем не ослабла.

Я перевёл дух и продолжил:

– За несколько дней до смерти она подозвала меня, чтобы кое о чём попросить. В нашей квартире, как, впрочем, и во всём старом доме, водились клопы. Так вот в последние дни жизни бабушки они все разом как будто – а может, это так и было – сползлись к ней в кровать и, нетрудно представить, сколь сильно ей досаждали. Они буквально роились под её изнемогающим телом. И никакие средства не помогали. Ни частые смены белья, ни всякие там санитарные обработки. Они появлялись, словно из преисподней. И вот бабушка попросила меня поменяться с ней кроватями. У неё была нарушена речь, и я не мог понять, чего она хочет. Но это не совсем правда. Я сразу догадался, но долго не решался отказать ей, ощущая на себе осмысленный и молящий о помощи взгляд. И всё же набравшись решимости (а попросту, если называть вещи своими именами, – наглости) я с брезгливостью отказался, ограничившись тем, что постелил в своей комнате на полу матрас и перетащил на него сильно похудевшую за болезнь бабушку. И это вместо того чтобы лечь там самому. Во все же последующие дни она, продолжая бормотать по ночам, произносила одно лишь слово, повторяя его бесконечное количество раз: «Эдик! Эдик! Эдик! Эдик!»

Я старался не обращать внимания. Однако, предчувствуя скорую её кончину, то и дело вскакивал с кровати и, приблизившись к ней, спрашивал:

– Что? Что? Бабуся, дорогая, любимая, что ты хочешь сказать?

Она говорила невнятно и подолгу, но понять было возможно только одно: «Эдик! Эдик! Эдик! Эдик!» Так и умерла с моим именем на устах.

Я замолчал. Амиго открыл глаза. Спросил:

– Это её голос ты слышал сегодня?

– Да, – ответил я.

Мы помолчали. А я вдруг вспомнил:

– Интересно, что после смерти клопы совершенно исчезли. С тех пор – много лет ни одного.

Амиго