Зов. Глава пятая.

молчал.

– И важно, что этому случаю я обязан тем, что позже пришёл в церковь.

– Случаю с клопами? – съязвил Амиго.

– Да нет, – не обиделся я. – Случаю с бабушкой.

Я помолчал и криво усмехнулся:

– Ну и с клопами, в каком-то смысле.

– Интересно было бы узнать, – то ли снова попытался съязвить, то ли и впрямь заинтересовался приятель.

– Это произошло не сразу, – ответил я, буравя Амиго глазами так, что тот вынужден был повернуться в мою сторону.

– Хочешь ещё о чём-то поведать? – сказал он, улыбнувшись. – А ты болтливей, чем я предполагал!

– Ну, – улыбнулся я в ответ. – Когда-то мечтал быть писателем.

Казалось, на это Амиго никак не отреагировал. А поудобнее улёгся и сказал:

– Валяй, рассказывай!

– Поначалу, после бабушкиной смерти, – принялся я за новый рассказ, – я, конечно же, почувствовал облегчение и даже предался своего рода эйфории… Нет, не то чтобы я совсем не страдал… Ну, то есть – не тосковал или не мучился угрызениями совести, как это обычно бывает, когда теряешь близкого человека… По моим наблюдениям, такое чаще бывает с людьми зрелыми. А я был ещё совсем юным – ещё в том возрасте, когда скорби хоть и ощущаются острее, но при первом же благоприятном случае и забываются скорее, чем у взрослых. Однако, что бесспорно, из памяти выветриваются не так быстро, как хотелось бы. Конечно же, я тосковал! Особенно в первые дни. А в самые первые мгновения так и вовсе истерил по-страшному. Например, врачи «Скорой помощи», которую тогда вызвали, чтобы засвидетельствовать смерть, не увезли меня в психушку благодаря лишь скорбному обстоятельству. Ввели мне успокоительное, но безутешным я оставался до самых похорон. На кладбище, помнится, тоже устроил сцену. И хоть всё это юношеское и зачастую мимолётное, но тем не менее именно в эти дни впервые в моей душе назревало что-то покаянное. Но вскоре всё развеялось, и я зажил обычной жизнью подростка.

– Однако, – продолжал я, – эйфория длилась не так уж и долго. Через несколько месяцев у меня по-настоящему снесло крышу. Только позднее, когда всё уже было позади, я всей душой принял это как наказание за грехи.

А началось с того, что в старших классах у нас ввели какой-то предмет… Не помню какой, может быть, что-то, посвящённое этике и психологии семейной жизни. Но преподаватель почему-то посвящал занятия тому, что постоянно читал нам газетные и журнальные статьи о чуть ли не модных тогда темах наркомании и подростковой преступности и во всех ярких подробностях расписывал, что ждёт нас в тюрьме, если мы вдруг встанем на скользкий путь. И, видимо, это и произвело на меня то убийственное впечатление, в результате чего я заболел. До сих пор толком не знаю, что же тогда со мной приключилось. И навалилось как-то внезапно. И длилось довольно долго, почитай целый год. Я сам ощущал это как болезнь. И пытался понять. Думал разное. Почти был уверен, что свихнулся. Позже, после выздоровления, какое-то время принимал это за некий психоз или какую-нибудь юношескую шизофрению. Правда совсем недавно справлялся у одного практикующего психолога – кажется, он назвал это неврозом навязчивых не то мыслей, не то состояний.

Проще сказать, я начал бояться оказаться в тюрьме. Проявлялось это в том, что стал вести себя, как законченный параноик. В течение нескольких месяцев непрестанно оглядывался – всюду, где бы ни оказывался вне дома. Но вовсе не потому, что опасался преследования, а из-за того, что боялся нечаянно совершить преступление. То есть меня непрестанно буквально мучили мысли, что я мог совершить что-то ненароком. Например, случайно толкнуть при ходьбе женщину или ребёнка, которые могли бы упасть и удариться или попасть под машину. Я боялся разбить стекло – чьей-то квартиры или чьего-то авто – причём так, что в задумчивости мог и не заметить этого. Отчего и оглядывался, чтобы ничего не забыть и не упустить из внимания. Более того, я то и дело, и порой не по разу, возвращался к одному и тому же месту, чтоб убедиться, что именно там я не совершил того, о чём мне в какой-то упущенный из внимания момент подумалось, будто я мог что-то там совершить. Часто, придя домой, я, не раздеваясь, шёл обратно. Мама, почти сразу узнавшая о моей беде, всякий раз тщетно отговаривала, пыталась не пускать, беседовала со мной, убеждала, и я даже сам убеждал себя, что вздор это, что так не бывает, но ничто не могло меня остановить. Когда же не получалось вернуться, то до утра я не мог уснуть и жестоко мучился мыслями. А утром первым делом отправлялся туда, и в результате возникало ещё больше таких мест. Это происходило со мной в течение года. И это был замкнутый круг.

Почему-то будучи уверенным, что Амиго слушал внимательно, я продолжал говорить без всякого смущения:

– А прошло всё так же внезапно. И совершенно незаметно. Просто однажды вдруг увидел, что давно перестал бояться и оглядываться. И после много размышлял. Читал книги по психиатрии. Правда путался и почти ничего не понимал. В конце концов пришёл к выводу, что выручил меня тогда активный образ жизни. Учась в школе, я уже работал, готовился к выпускным и вдобавок всерьёз взялся за подготовку к поступлению в ВУЗ. Но что я понял тогда? Например, понял, как же тяжко душевнобольным! Какую же муку они постоянно испытывают! И впоследствии много думал об этом. Особенно, когда смог убедить себя в том, что сам-то в те жуткие месяцы я не был таковым. Где-то на грани, почти за… Возможно! Но – не там. И мне было очень важно сохранять уверенность в этом.

– Наконец, вскоре после выздоровления, – продолжал я, – на меня конкретно так накатило. Я вспомнил о своём главном преступлении – грехе против бабушки. И тогда во мне окончательно созрело стремление непременно покаяться в этом. У меня вдруг исчезло всякое сомнение, что всё пережитое и выстраданное мной – это наказание за грехи. К тому же я нисколько не сомневался, куда надо пойти. Я был крещён. И знал своё христианское имя. И, конечно же, пришёл на исповедь в церковь. А на следующий день исповедовавший накануне священник, говоривший после литургии проповедь о святом князе Владимире, упомянул и его бабушку, святую княгиню Ольгу. При этом, пристально глядя на меня с амвона, он трижды повторил это слово – «бабушка». Вот такая история о клопах.

– Так себе история! – сказал Амиго, не размыкая век. – Порядком здесь такого наслушался. – Но, – открыл, наконец, глаза, – вряд ли то был зов. Хотелось бы верить, что это место не для мёртвых.

– Но как же?! – вдруг всполошился я. – А ресторан, а рассыпавшиеся в прах господа чуть ли не из позапрошлого века? И другие, которых я видел? Хочешь сказать, что они до сих пор живы?

– Да почём же я знаю?! – приятель рывком приподнялся и сел напротив меня. Впервые за весь день он разнервничался. – Забей! Ну какое это имеет значение?! Для меня – никакого! Для тебя разве… Может это ты у нас тут любитель русской классики?.. Хм… Вот и нарвался на свою голову… Писатель… Пойми, ну пойми же, наконец, – то, что видишь ты, не всегда совпадает с моими историями! И что здесь явь – если это явь, – а что глюки – твои или мои – не имеет значения! Важно лишь то, что я жив, вот что важно! О себе думай! Зачем здесь – ты! А всё остальное – пустое! Кроме тебя! Ну и меня, коль я рядом.

– Но ведь сам же говорил, – смущённо пролепетал я, – что в России тебе достаётся… Стало быть, и ты видел…

– Что? Что я видел? – навис надо мной приятель. – Как долбануло меня чем-то? Ну так тебя увидел – вот и долбануло! Очень я тогда надеялся, что развеет меня по ветру, и поминай как звали! Или – тебя! Или обоих к чёртовой матери! Но – нет! Должки, видать, ещё за мной водятся. Или – за тобой.

Амиго присел, чтобы перевести дух, и продолжил, смягчив тон:

– А то, что чё-то там говорил… Ну извини, дружище – знакомился… Из вежливости, надо полагать.

Немногое понял я из его путаной речи. Было явно – он что-то скрывал. Но зачем – об этом я мог лишь догадываться. А он всё говорил, говорил. И чем дальше, тем непонятнее. Однако кое о чём я, кажется, догадался – после того как Амиго впервые упомянул о смысле. Не о причинах пребывания здесь, о чём не раз заговаривал и прежде, а чуть ли не о смысле жизни всякого, кто здесь оказался. В какой-то момент мой испанский друг вновь проговорился, что видел и ресторан, и тех господ. И предположил, что все они могли тут задержаться по одной только причине – отсутствия у них понимания смысла жизни. И что, конечно же, все они давно умерли, так и не поняв главного.

– Но самое главное, дружище, – заключил мой испанский друг, – это не они – чёрт бы их всех побрал! А мы, только мы – ты, я и все, кто ещё живы – вот что самое главное! Кто-то или нечто хочет, чтоб мы в кои-то веки задумались. Задумались о…

– Бог? – перебил я.

– Что? – не понял испанец, гневно посмотрев на меня. – Что – Бог?

– Бог хочет?.. Ну, Бог что ли хочет, чтоб мы?..

– Не поминай, – в свою очередь перебил Амиго, – имя Господа… Сами, сами должны понять!

Последнюю фразу он почти прокричал. А затем, помолчав, добавил:

– Для этого нас позвали.

– Кто позвал, – продолжал я допытываться. – Бог, высший разум или… Санта-Клаус?

И улыбнулся, чтобы разрядить обстановку. Амиго тоже улыбнулся и неожиданно спокойно ответил:

– Сами себя и позвали. Может быть, ты меня, а может – наоборот.

– Ну так понятно – ты, я… – Но ведь не сами ж себя – где логика?

– Сами, сами, – непонятно промолвил Амиго. – Без этого не сработает.

На что я предпочёл промолчать, почти уверив себя, что Амиго имел в виду совесть.

( Продолжение следует)