ПРАВИЛО РЫЧАГА

колючая, чтобы за тобой гнаться.
    Девушка попробовала пошевелить ногой и снова вскрикнула.
    - Из-за тебя повредила ногу. Как я теперь домой доберусь?
    - Дай посмотреть.
    - Ты доктор?
    - Выбор есть? То-то же. Дай посмотрю, что можно сделать.
    - Смотри.
    - Сначала предлагаю перенести тебя на бревно.
    Она улыбается сквозь слёзы:
    - Поднимешь?
    Знала бы она, как мастерски управляюсь один с тридцатилитровыми баками, таких вопросов не задавала бы. Красиво молчу и протягиваю руки. Она протягивает свои.
    - Осторожно, ладно?
    Она хватает меня за шею. Я беру её под колени и вокруг туловища. Несу. Усаживаю на бревно, сохранившееся с половодья, выброшенное сильной водой далеко на берег.
    - Сдюжил! – удивляется она и нечаянно ударяет больной ногой о землю. – Ой!
    - Больно? – почти придуряюсь я.
    - Приятно! – дерзит девушка и протягивает ногу. – Смотри! Аккуратно только! Знаешь, чья я дочь?
    - И знать не хочу, - отвечаю ей и начинаю пальцами сжимать голень. Когда дошёл до щиколотки, лицо девушки стало пунцовым. – Хорошо! Хорошо!
    - Что хорошего! Зачем ты гнался за мной? Хотел изнасиловать?
    В ответ на слова об изнасиловании рассмеялся.
    - Что смешного? Разве я не права?
    Отмахиваюсь.
    - Права, конечно, права. Ни о чём другом не думал, как только такую вот колючку затащить в кусты и нацепить на свой стержень маленьких заноз.
    Она рассмеялась.
    - Мне про занозы понравилось. Как представила…
    Она снова крикнула; во время своих словесных пассажей незаметно коснулась ногой земли.
    - Так, - заворачиваю рукава лёгкой куртки. – Осмотр.
    - Плановый?
    - Ну, если острить есть силы, не всё потеряно.
    После обследования голени, щиколотки и ступни, сделал вывод.
    - Вывих. Можно вправить.
    - Раньше вправлял?
    - В кино видел и в пособии читал.
    Девушка заёрзала на бревне.
    - Нет-нет-нет! А вдруг ты что-то нарушишь?
    - Сейчас ничего не нарушено у тебя? – спрашиваю, снимаю кроссовок, носок. Берусь правой рукой за пятку. Левой выше щиколотки. Кручу стопу влево, вправо, медленно, осторожно. – Мышцы расслабятся, и я дёрну. Хорошо? Вытерпишь?
    - Будет больно? Да? – только сейчас рассмотрел её глаза – красивые, сине-серые, с зелёными прожилками. – На что засмотрелся?
    - На глаза.
    - Глаза как глаза.
    - Потерпи, скоро будет легко.
    - Скажешь, когда можно будет крикнуть?
    Не ответил, просто с усилием потянул на себя стопу. Послышался щелчок; девушка ничего не поняла. Только из глаз показались слёзы и порозовели щёчки.
    - Всё в порядке, - говорю ей.
    - Я же попросила сказать, когда можно крикнуть.
    Разрешаю:
    - Можешь кричать.
    - Поздно. – Она шевелит ступнёй. – Вроде, проходит, - неуверенно говорит и смотрит на меня. – Точно, легче уже. Что уставился? Снова глаза рассматриваешь?
    - Дерзишь, - усмехаюсь в ответ.
    От реки резко потянуло прохладой, ароматом тины и прелых водорослей.
    - Ты симпатичная.
    - Знаю без тебя.
    - Точно – колючка кактусовая.
    - Характер у меня такой. – Заявляет она и виновато произносит: - Болит…
    - Надо отвлечься от боли.
    - Как?
    - Хочешь, стихотворение прочитаю?
    - Твоё любимое?
    - Можно и так сказать.
    Девушка повертелась на бревне. Чувствовалось, она приходит в себя.
    - Слушаю. Только помассируй ещё немного стопу.
    Едва касаясь голени, начал читать:

                                                    Пробираясь до калитки
                                                    Полем вдоль межи,
                                                    Дженни вымокла до нитки
                                                    Вечером во ржи.
       
    Вдруг девушка вздрогнула и спросил:
    - Что случилось, Дженни?
    - Я не Дженни. Женя. – протягивает ладошку.
    - Войцех, - пожимаю в ответ.
    - Немец? – недоверчиво спрашивает Женя.
    - Поляк, - отвечаю. – Обрусевший. Друзья зовут Войтусь.
    - Закончи стихотворение, Войтусь, - в голосе Жени звучит сомнение.
    Стихи я любил и люблю, мог ещё прочитать кучу, но пора идти домой.
    Предлагаю руку, но Женя машет, не надо, справлюсь сама. Пытается встать. Охает. Закрывает глаза. Хватаю её под мышки и прижимаю к себе; губами собираю слёзы с нежной бархатистой кожи.
    - Добился своего, насильник? – улыбается она сквозь слёзы. – В следующий раз получишь пощёчину.
    - Почему не сейчас.
    - Потому что… поцелуй как бы лечебный… - нерешительно отвечает Женя.
    Я удивлён.
    - Оче-ень интересно получается… терапевтический поцелуй… а если нет – по мордасам, чтобы не повадно было тратить медицинские задатки по пустякам…
    - Чего разошёлся? – улыбнулась уже не вымученно, но с какой-то грустью, Женя.
    Вдыхаю полную грудь по системе тех самых йогов, о существовании которой они может быть вполне и не догадывались. Набрал полную грудь и, после непродолжительной паузы резко выдохнул:
    - Х-ха-а!..
    - Ты чего, Войтусь?
    - От поцелуя моего полегчало?
    Женя всплеснула руками:
    - Дурачок… Конечно… Не видишь, что ли?..
    Засмущавшись почти театрально, отвечаю:
    - Ну-у… пани легко так говорить… Ногу не я подвернул…
    Замолкаю, так как ничего не могу придумать, чем закончить спич. И вдруг с языка срывается, обычно не кстати, сейчас наоборот:
    - Мне неизвестна целительная сила поцелуя. Вот если подверну и ты меня…
    Женя резко, жёстко, даже цинично оборвала:
    - Давай без «если». Условились?
    Кое-как, с непродолжительными остановками, мы дошли до её дома и, постояв возле подъезда договорились о времени, чтобы вместе заниматься бегом.
    На этом благополучно расстались.

                                                          ***

    И вот сейчас, в конце лета я спешил на спотканье – рандеву по-польски – из образа выхожу редко, если вхожу в определённые моменты – с Женей.
    Увы, спотканье не заладилось с самого порога: куда-то на видно место положил ключ от комнаты, выйдя вспомнил, где он лежит на видном месте, да плюнул, решив, разобраться по приходе домой, на крыльце оступился и до земли проскакал на одной ноге, как цапля, разучившаяся летать, на площади Победы засмотрелся по сторонам, высматривая Женю и, шагнув не глядя вперёд через неширокую ленту травы, вскочил обеими ногами в лужу.
    На месте рандеву меня поджидала другая дивчина, ещё издали заприметив её, ощутил неприятный холодок эманаций, будто завернули с головой в ледяное одеяло, утыканное острыми льдяными иглами.
    Предчувствие не подвело – едва подошёл, как рот сей ледяной статуи искривился брезгливо: «Тебя хорошо описали, я сразу узнала, - начала она, едва разжимая губы, говоря предвзято. – Войцех… Если ты и в самом деле он, в чём я сильно сомневаюсь (хотелось ей нагрубить: мол, засунь своё сомнение, да сдержался, отчасти из уважения к Жене), - парламентёрша поёжилась, как от налетевшего северного ветра. – Впрочем, это не важно… Слушай внимательно, Войцех: Женя категорически просила больше не беспокоить». Усмехаюсь, что остаётся: «Ультиматум какой-то». Дивчина ехидно развела безобразный рот в улыбке: «Ультиматум. Без записок (я хотел спросить об этом, но было, думаю, всё обдумано до мелочей и задолго до встречи), исключительно в устной форме».
    Парламентёрша свалила быстро. Быстрее ветра, несущего на город вечерние облака и прочую гнусь, предшествующую ненастью.
    Некоторое время я смотрел то на небо, то на посеревшую до металлического оттенка воду в протоке.
    Затем выбросил крендельца – подпрыгнул, в прыжке стукнул подошву о подошву и пошёл, насвистывая и напевая назойливо вертевшиеся в голове строки: «И думал Буткеев мне рёбра круша, и жить хорошо, и жизнь хороша…» 
   


                                                            5

    Окольными путями, идя через дворы, пропахшие мочой людей и животных, я всё же вышел к магазину «Найрамдал», будто некий неизвестный благодетель специально исполнял роль проводника и столкнул нос к носу с Андрюхой. Он опешил, явно ожидал кого другого, но я его привёл в чувство, выдав в лицо навязавшуюся в попутчики строку: «И думал Буткеев мне рёбра круша, что жить хорошо, и жизнь хороша…»
    - Деньги ищёшь там, где светло? – подкалываю его.
    Тот мнётся, глазки отводит.
    - Андрюха, не бзди, - я груб и вульгарен, но настроение у меня такое в эту минуту и поделать с собой ничего не могу, - нашёл я немного бабосов.
    Андрюха смотрел на мою раскрытую ладонь с недоверием, на ней покоились сложенные бумажные квадратики.
    - Что… э-эт-то…
    - Не догадываешься?
    - Откуда…
    - Иду мимо мусорных баков там, - машу неопределённо рукой, - смотрю, очень что-то симпатичное рядом с ними разбросано. Не побрезговал, взял. Разворачивать не решился. Думаю, отложу до лучшего момента. Эти четыре орешка для Золушки…
    Андрюха в замешательстве.
    - Дерьмо какое-то, наверное.
    Разворачиваю квадрик один. Медленно. С приятным шелестом бумаги – вот те на, бабуля, пряник к чаю – пятитысячная банкнота.
    - Догадался или продолжить вытаскивать уши кролика из шляпы?
    - Двадцать тысяч… - сглатывая слюну, шепчет Андрюха. – Если все бумажки такие же… Гуляем, выходит…
    - Гуляем, бляха муха! – хлопаю соседа по плечу. – Ты не веришь в это счастье? Правильно, не стоит. Я тоже не верил. Не всегда обласкан тёткой Удачей.

                                                            ***

    Я, как герой некогда популярного романса в исполнении Александра Малинина, «наутро проснулся с хмельной головой».
    С ней и со мной было нечто не характерное: ни ею пошевелить не мог, ни рукой-ногой двинуть. И мысли ртутными шариками весело перекатывались под черепушкой со звоном-мелодией, отдаваясь на периферию тела. Звучит мелодия набатом по моему безрассудству, не затухает, разливается по меридианам тела: звенит-вибрирует каждая группа мышц до зуда, звенят-вибрируют руки-ноги, звенят-вибрируют до противной дрожи ладони и стопы, звон-вибрация распространяются по венам и звенит-вибрирует кровь всеми белыми и красными телами.
                                                            6

    Вчерашний день не помню совсем.
    Слаженный звон-вибрацию дополняет свист. Тонкий. Будто некто разучивает арпедждио на при помощи боцманской дудки. С ферматой. Свист – фермата – свист и так далее.
    Носом втягиваю воздух, моя сопелка не издаёт эти фантастические звуки. Под чужое арпеджио вдыхаю полной грудью, не напрягая лёгкие и альвеолы. Свист не прекращается. Представляю ехидную усмешку соседской кошки: вечер, хлопчики, удался. Но что было вчера? Чем оно с наступлением сегодня кончилось? Провал в памяти и амнезия.
    Будто после глотка родниковой воды возвращается частично чувствительность: левой рукой ощущаю приятное тепло постороннего живого тела. Приоткрываю левый глаз – веко бойницей медленно поднимается, и чуть не подскакиваю: кто рядом? Левая узкая ладошка лежит на плоской, как мужская, груди; правая покоится на выбритом лобке маленьким холмиком. Сердце едва не выстрелило наружу: кого вчера привёл к себе домой? Пот выступает на лбу, покрывается влагой затылок, противно мокро под мышками, в паху. «Эскадрон моих мыслей шальных» так и скачет под черепушкой, так и издевается: «Снял и в—б гомика! Снял и в—б гомика!» Так вот какой сонный саксофонист