Острый запах синтетической хвои ударил в нос, заползая глубже, обволакивая нёбо и горло. Женя закашлялась до рвотных позывов, схватилась за раковину, сплевывая тягучую мерзкую сладкую отдушку. Она посмотрела на себя, в зеркале стояла бледная девочка с растрепанной косой и затравленным взглядом. Тёмно-карие чуть раскосые глаза, ещё недавно светившиеся радостным самодовольством и имитацией счастья, всё по методике отца, учившего с раннего детства её быть счастливой, превратились в потухшие серые, не видящие ничего, почти слепые. Она бы с радостью не желала видеть ничего, особенно себя, своего перекошенного лица, сведённого обидой и физической болью.
Папа всегда требовал от неё самосознания и самодисциплины. Сейчас бы он заставил Женю взять себя в руки, определить свою проблему и немедленно решить её, нет же никаких существенных проблем у думающего образованного человека, с которыми он бы не справился в два счёта. Это подтверждали десяток книг по психологии, которые она уже успела заучить, но заученные фразы, к месту и не к месту всплывавшие в голове, не помогали, а усиливали монотонный гул, давивший на виски, стучавший глухим молотом в затылке. Женя в испуге покосилась на дверь женского туалета, вдруг отец войдёт сейчас, как он это часто делал дома, вытаскивая её из угла ванной комнаты к братьям, а мама, постоянно улыбаясь, разбирала её поведение на равные кубики, объясняя всем, только не Жене, как она плохо поступает. И почему мама всё время улыбается? Почему у неё всегда такой ласковый сладкий голос, прямо как эта дрянная отдушка.
Женю затошнило сильнее, и она бросилась в кабинку. Здесь стало чуть легче, голова немного прояснилась, и её вывернуло всем, что она смогла запихать в себя утром перед экзаменом в унитаз. Разноцветная масса не хотела уходить в трубы, дружелюбно подмигивая Жене. Стало легче, можно было всё ещё раз обдумать. Она смыла свой грех, за который дома бы точно разобрали бы на молекулы, закрыла крышку и села на унитаз. Гул из головы не ушёл, он стал терпимее, крепко держал за руки и смотрел в глаза, ничего не говоря, но и не отпуская. Она и не хотела сопротивляться ему, он был прав во всём, не говоря ничего, не отводя взгляда. Женя больше не хотела думать, она больше не могла думать, не хотела никого видеть, не хотела себя видеть. Одна мысль звенела во в ней, билась и дрожала от нетерпения – сбежать! Уйти, уплыть, улететь, вознестись, зарыться в землю, уйти на дно и закопаться в иле, чтобы никто и никогда больше не нашёл!
Женя встала, кабинка была очень узкая, даже ей худенькой было немного тесно. Она подумала, как сюда смогла бы влезть Татьяна Ивановна, и засмеялась. Нет, она не ненавидела Татьяну Ивановну, пускай она только что не засчитала ей экзамен… Женя и сама понимала, что не сдала, что ничего не понимает, абсолютно ничего. Абсолютный ноль, где-то она об этом читала, вспомнилась страница из учебника, абзацы, числа, но что они дают? Просто буквы и цифры, ничего больше. Она бы смогла запросто повторить всю страницу не задумываясь, и даже стала шептать это, как заводная кукла, которую чуть-чуть потрясли, освободив заевшую растянутую пружину. Женя заплакала от бессильной злости и досады, переходящей в невыносимую жалость к себе. Она вновь увидела широкое и задумчивое лицо Татьяны Ивановны, её добрые и тревожные глаза, услышала её голос, низкий и глубокий, объяснявший ей то, что Женя поняла недавно, совсем недавно или давно? Она запуталась.
Женя бесшумно ревела, как дома, чтобы никто не услышал, в маленькой квартире нельзя было и вздохнуть без чьего-либо взгляда, встречного вопроса «Что случилось? Ты чувствуешь обиду, агрессию? На сколько балов у тебя протест?».
«Десять! Десять баллов!» – закричала вдруг Женя, её голос зазвенел в пустом туалете. Неужели у неё такой громкий голос? Она улыбнулась и закричала ещё громче: «Ненавижу! Ненавижу всех вас!».
Темная кофта без принта или других украшений была мокрая от слез. Женя расправила кофту, привычным движением приводя себя в порядок, и вытащила из кармана темно-синих джинс складной ножик. Это был любимый папин ножик, со множеством лезвий, красный с белым крестом, напоминавшим швейцарский флаг. Папа постоянно рассказывал, как он и мама, будучи студентами, работали волонтёрами в Германии и Швейцарии, и там он получил в подарок этот ножик. Женя задумалась, почему она взяла именно этот нож? Почему необходимо было взять что-то его с собой?
Из коридора послышались весёлые голоса студентов, Женя напряглась, корпус был пуст, как ей казалось. В этом шуме она услышала голос своего одногруппника, понимая, что обозналась, но обида вонзилась ржавым гвоздем в сердце. В голове зазвучал его смех, жалостливая улыбка и объяснения, что она ещё маленькая, что это её фантазии, а как он лапал эту девку, хватал её за задницу при всех, а эта тварь смеялась, ластилась к нему… Гул в голове усилился, она отчётливо услышала голос отца, хотя никого в туалете не было.
«Что ты делаешь? Евгения, расскажи мне, о чём ты сейчас думаешь?» – он никогда не называл её Женей или Женечкой, только Евгенией с рождения. Так он называл всех детей, а тех, кто отличался, по имени и отчеству. «Ты не о том думаешь. Хочешь быть такой же глупенькой, как все остальные? Ты хочешь стать тупым животным?».
«Хочу! Хочу-хочу-у-у!» – завыла Женя, упав на унитаз. Узкая кабинка содрогнулась, поддержала девочку. Женя уткнулась лицом в стенку, воя всё громче и громче. Никто не слышал её, никто не зашёл в туалет, шумные голоса давно спустились вниз в столовую и покурить, корпус университета был практически пуст.
Женя резко выпрямилась, будто бы от удара током. Решимость сверкнула в потемневших от гнева глазах. Она раскрыла нож, долго смотрела на левую руку, закатала рукава, растрёпанная коса каштановых волос упала на плоскую грудь, к 12 годам у неё так ничего и не появилось, не как у этих девиц, соперничавших друг перед другом, Женя чувствовала себя среди них девочкой, она и была девочкой, чтобы не твердили мама и папа, особенно мама, называвшая Женю уже женщиной, девушкой она была в три года.
Женя не слышала торопливых и тяжёлых шагов Татьяны Ивановны, не слышала её голоса, спрашивавшего у всех о Жене, она уже ничего не слышала. Рука уверенно сжала нож, очень удобный, как раз под её маленькую ручку, и лезвие полоснуло по руке, сильно, глубоко. Больно было в первый момент, и то, не так уж и больно, её наказывали гораздо больнее. Папа и мама называли это разъяснительной работой. Сёк обычно папа, а мама говорила, что ей это на пользу. Братьев секли чаще и страшнее, мальчишки терпели, с малых лет научившись молчать и терпеть. Женя смотрела, как пульсирует кровь, как она заливает пол, и улыбалась. Стало жарко и легко, только трудно дышать, мало воздуха. Хотелось продышаться, встать и открыть окно, выйти на улицу, подпрыгнуть, закричать! Она чувствовала себя сейчас такой счастливой и свободной, что стала размахивать руками, измазав лицо и волосы кровью. Женя попыталась встать и упала, выбив дверь кабинки.
Ей казалось, что она вышла на улицу, что ласковое июньское солнце приветствует её, играет с ней, и светит прямо в глаза, но это не больно, совсем не неприятно, а тепло и хорошо, и так светло, радостно. Она не слышала, как вбежала в туалет Татьяна Ивановна, как она кричала, звала на помощь. Женя больше ничего не слышала, закрыла глаза, а на губах была счастливая улыбка.
«Господи, Женечка! Ну как же так! Ну зачем! – причитала чуть не плача Татьяна Ивановна. Она оторвала рукав от своего платья и перевязала вену, кровь остановилась. В туалет вбежал другой преподаватель и тут же выскочил. Он вернулся через минуту, с телефоном, вызывая скорую, а другой руке был широкий прозрачный скотч. Им он обмотал запястье, крепко, стянув так, что Женя тихо вскрикнула.
«Живая, всё будет хорошо», – ласково сказал он, немолодой уже лысеющий, совершенно неспортивного вида, «скелет», как прозвали его студенты, он поднял Женя легко, будто бы подушку, и вынес.
Они уложили её внизу на диване возле охраны, Татьяна Ивановна сбегала в столовую и принесла теплый очень сладкий чай. Женя полулежала, находясь в полузабытье, мелкими глотками пила чай, не понимая, что с ней сейчас происходит. Охранник принёс из столовой солонку и посолил чай.
«Так надо, чтобы солевой баланс восстановить. Нас так учили в армии», – сказал он и вернулся на вахту.
Татьяна Ивановна поила Женю чаем, испуганно, с немым вопросом смотря на «скелета». Он грустно улыбался и молчал, изредка отрицательно качая головой.
– Как себя чувствуешь? – голос донёсся из густого липкого тумана, приятный, с легкой хрипотцой. Женя уже знала, что он пришел, она чуяла его по запаху одеколона, но выходить полностью из приятного пустого сна не хотелось, вот длился бы он вечно. – Женя, я же вижу, что ты не спишь.
– И сплю, и не сплю, – Женя улыбнулась и разлепила отяжелевшие веки. Она чувствовала себя какой-то тяжёлой, неповоротливой и медленной, кто-то тайком накачал ноги и руки свинцом, а внутрь залил десять баррелей мазута. А чему равен баррель? Какая плотность мазута? Она засмеялась тому, что не могла это вспомнить, да и зачем ей это знать? – Я чувствую себя тюленем на лёжбище. Не хочу ничего делать, только спать и спать.
Женя кокетливо сощурила глаза и потянулась, привстав с подушки. Ей очень хотелось понравиться ему, без всяких задних мыслей, о которых всё чаще спрашивали и мама и папа, вдалбливая одно и то же, что это лишняя трата энергии и сил, бесполезная трата бесценной жизни. Женю это смешило, но она ничем не выражала этого, посмеиваясь про себя. Всё чаще она стала замечать лицемерие в словах и поступках родителей, откуда же у них шесть детей, и чего это папа каждую ночь пыхтит за ширмой с мамой? Братики ещё маленькие, не понимают, а она знает, даже видела, подсмотрела как-то ночью. Ничего более отвратительного Женя в своей жизни не видела, кошмар о раздавленном на дороге котёнке исчез сам собой.
Женя рассматривала врача, а врач рассматривал её. Эта игра в гляделки была их, личная, с другими пациентами он себя так не вел, Жене казалось, нет, она знала точно, что он относится к ней как к особенной. Врач не был ни красивым, ни отталкивающим, скорее незапоминающимся: среднего роста, среднего телосложения, темно-русые волосы, карие глаза, нос, рот – ничего особенного, не то что, Даня с её группы. И зачем она настояла на том, чтобы ходить вместе со всеми на пары, на семинары? Женя задумалась об этом, вспоминала, как уговаривала отца и мать, как отстаивала свое желание посещать университет вместе со всеми. Сейчас она понимала, что это было вовсе не её желание, в этом не было ничего от неё, как и во всей жизни, всегда, с рождения. Осознание этого холодными пальцами обхватило горло, и Женя стала задыхаться от беззвучного плача. Она забыла где находится, что рядом сидит врач, что он не терапевт, не хирург, а зачем ей хирург? Всё и так зажило, останется шрам, но и чёрт с ним.
– Ты мало ешь, почему? – он взял её руки в ладони и ощутимо сжал, выводя Женю из ступора. Такое случалось часто, она просто начинала плакать, не реагируя ни на что, кроме его рук. Ей нравились его жаркие и сухие ладони, у Жени постоянно мерзли руки, и дома она грела их об
