могли по определению. Но ведь действует! Действует, чёрт побери!
– Не может быть!.. – посмотрел он на неё долгим взглядом. – Зачем это им? Ведь не дураки же они?.. – спросил резонно.
Он наконец сообразил что к чему и понял, что такие подарки просто так не делаются. Сам Гоголь преподнёс рукопись! Ну пусть не рукопись! Пусть наброски! Неважно! Главное – дух при этом! А ещё он избавил его от морфинизма и направил на путь истинный. Боже, еси на небеси… – подумал он, не в силах переступить через сомнения материалистических оков.
– Далеко не дураки, – заверила она его, в надежде, что он наконец всё осознает.
Он посмотрел на неё в ужасе очередной догадки.
– Ты лишила меня силы! – выпалил он, как поняла она, исключительно назло ей по старой и теперь уже давней морфинистской привычке.
– Какой, на фиг, силы?! – удивилась она, выпучив свои великолепные серые глаза.
– Той естественной силы воображения, которая всегда вела меня! – снова выпалил он, как будто из ружья. – Я истощился! Во мне нет прежней силы! Я умер ещё живым! Ты понимаешь, или нет?! Горгия!
И тёмное, бархатное небо висело над ними, молча источая величайшую тайну мироздания. И Булгакову было жалко своей юношеской наивности. Он навсегда прощался с чем-то дорогим и переходил в новое состояние, и это было более чем мучительно и неопределённо страшно.
– Ты просто идиот! – закричала она ему в ответ и ловко, как кошка, наградила его звонкой оплеухой – раз, другой.
И прохожие на другой стороне улицы замерли, в ожидании его реплики.
– Ты убила меня! – назло продолжил он, не опустив глаз лишь из-за гордыни, потому что на столе его ждала рукопись и он бежал к ней, как к материнской груди.
– Как я могла тебя убить?! Как?! – спросила она, словно у капризного ребёнка. – Если я только и делаю, что ублажаю тебя!
– Не надо меня ублажать! – уцепился он за слово. – Не надо! Я взрослый человек! У меня есть принципы!
И вышло у него с такой болью, как финальная речь прозревшего героя, что люди на другой стороне улицы зааплодировали.
– Иди вы все к чёрту! – среагировал Булгаков, безуспешно ища в темноте камень.
К нему подбежал человек и протянул бутылку:
– За ваш талант!
– Спасибо! – растроганно пробормотал Булгаков и одним махом к огорчению человека слил в себя содержимое бутылки.
– Что вы наделали?! – испугалась Тася. – Он сейчас умрёт! – схватила она своё сокровище за грудки.
– Не умру, – заплетающимся языком возразил Булгаков, отстраняясь от неё, как от чумной. – Мне даже очень приятно! Господа! Я величайший писатель всех времён и народов! – театрально раскланялся он. – Как вы не понимаете?!
– Мы понимаем! Мы вам верим! – заверила его рыжая женщина с другой стороны улицы. – Верим!
– Мне здесь черти предлагают написать роман! – закричал ей из последних сил Булгаков. – Но я фигушки его сделаю из принципа! Никакого насилия!
Тася с ужасом покачала головой и сказала цепенея:
– Что ты делаешь?.. Что ты делаешь?! Заткнись!
Она даже оглянулась с испугом. Ей показалось, что в окне напротив мелькнул Ларий Похабов, покачал головой и погрозил пальцем. Булгаков тут же опомнился и, действительно, испугался. Он аккуратно поставил бутылку на землю, запахнул пальто и скоро пошёл в темноту как привидение.
– И правильно! – крикнул ему вслед человек и вернулся к жене на другую сторону улицы. – Вот как надо! А ты: «Мораль, норма!»
И Тася побежала за мужем.
Вы так мастерски написали об аборте и морфии, и у любого читателя, я думаю, возникнет чёткое осознание (если такого чёткого ещё не было), что эти два разного рода убийства человека не имеют права присутствовать в жизни людей.
В этой главе Булгаков как человек не вызвал во мне ни сочувствия, ни восхищения. На него «навалилось слишком много и слишком быстро», а ведь на его жену при этом навалилось ещё больше. Сочувствие и восхищение у меня вызвала самоотверженно любящая Тася. Я бы назвала её в этой главе главной героиней. Не удивительно, что лунные человеки были убеждены: именно она попытается спасти своего мужа, хотя могла бы облегчить свою жизнь, расставшись с наркоманом. Только вот какой ценой придётся заплатить за такое спасение?
Я сначала несколько удивилась тому, что Гоголь для спасения Булгакова явился в неприглядном виде: «неряшливо одетый господин, с испачканным побелкой плечом и в цилиндре с голубиным помётом». Известно, что Гоголь был неряшлив, однако можно было бы обойтись без напоминания об этом. Но здесь, наверное, эту неряшливость вы подчеркнули для того, чтобы, во-первых, его личность не вызывала сомнений, а во-вторых, чтобы миссия спасения не воспринималась однозначно. Я поняла именно так.
Мне очень понравились мысли о королевской фразе. Я сейчас пересматривала текст, но почему-то не нашла это место, к сожалению. Может, поможете?