от беды увела зятя спать - и на случку ко мне теперь не вернётся. Я скрипнул зубами: где ж младшая? - Да вот она - во дворе смолит сигаретку.
- Так ты куришь? - При муже нет. Он вместо этого сразу ведёт меня любить.
- Ого! и много вы выкуриваете? - Хватает обоим.
- А если сегодня я заменю его на пару затяжек? - Боюсь. Сказал, что порубит частями и скормит собакам.
- Да никто не узнает в ночной тишине. - Деверёк мой за всеми следит. Хороший он с виду, а внутри гнида.
- Ну дай хоть сиськи пожать, да ладони смочить. - А чего ты тут в глуши зябнешь один? нет ни говна, ни ложки?
- Плохо мне, я детдомовский. - На жалость бьёшь?
- Глупенькая. Ты нынче ешь, пей, ведь даром угощаю. - Не бери меня за здесь, я везде такая.
- Моя ты сейчас. - Твоя грязь на шее, а я мужняя.
- Ладно. Тогда ставлю раком вопрос на зацепку. - Качала нас по волнам рисковая лодочка: два борта и дырявое дно.
- Пошёл вон, хамло.
Меня не удивила даже, а глубоко возмутила площадная брань утончённой королевны абортов. Изнутри, из бездонных океанов моей моряцкой души, которой досмерти надоели постыдные анекдоты да скабрёзные шутки, к сердцу глухо подкатила ярость, в галоши обув железные траки гусениц.
- За что честите меня, ваша светлость? Или не с того поклонника встали утром? - я грубо усмехнулся. – Вот жалейте теперь.
- Хам! Ублюдок!! - Она б ещё раньше взвизгнула, перебила, но слегка потеряла дар речи. А тут нас сей миг услышали в доме: крикнула бабка тревожно, её гудок пробудил остальных. Как огромные стражники сдвинулись надо мною чёрные тучи, жилистые матросы.
Так уже было в городе несколько лет назад. Меня бил розовощёкий мужик со своими товарищами, а я пьяно отмахивался руками от его назойливых криков о разбитой семье, о порушенном счастье. Он очень старался крепко долбануть между ног, мстя побольнее. Но это именно его мелкие упрёки, глупые ссоры, и гордое воздержание довели жену до измены. Я лишь вовремя оказался рядом, почуяв в ответном взгляде желание сблизиться. Сначала лаской залез в душу, потом овладел телом. На час; на день; и вот уже баба разрывала своё нутро, пытаясь втолочь меня на всю жизнь.
Бесполезно - я живу без особенных принципов. Под сердцем моим, возможно, спит благородная душа, или пока таится камень для людей. А может, всё вместе - ведь быть только добрым нельзя в ответ на предательство, а злобой не удастся отплатить за дружбу. Потому что настоящая дружба, как и любовь, жертвенна.
В любви жертвовать легче. Ведь она связывает жизнь, истину и счастье с родной семьёй, без коей человек пустеет как вымершая деревня. И тогда за любовь отдать свою жизнь легко - но хорошо бы уйти сразу всем вместе любимым, потому что близким людям тяжело оставаться наедине с поминальной ношей, великой горестью.
В жертвенность дружбы трудно поверить. Мы всегда братственны в схватке и поножовщине, когда разум застилает пелена ярости, марево ража - похеривая всякий страх за жизнь. И жертва здесь не сознательна, а чувственна, не добра как в любви, а яра.
Мне же хорошо без обязательств, я свободен во времени и пространстве. Дай бог прожить без друзей и подруг, которые товариществуют и любят на халяву - требуя ласки, они редко справляются о чужой боли. Я сам такой; и потому все мои клятвы, обеты, разносятся в воздухе прахом, пепельной тленью.
Утром я проснулся с бильярдной башкой, по которой катались шары: когда кий особенно классно ударял пыром мастера, они не били из угла в угол, что ещё можно было терпеть, а грохались в лузу большого бодуна.
Приняв холодную бочку - городские сказали бы - ванну - я застенчиво подошёл к зеркалу, готовый перед ним извиняться, просить, и кланяться. Но тот тип, в отражении, оказался ещё страшнее меня: невыразительный, с грязной щетиной, с кровавыми потёками на подбородке. Утерявший где-то память и совесть.
Это такие как он запалили сегодня лес.
От пьяного браконьерского костра к утру занялся пожар. Наелись, напились убогие – да с ночи спать завалились. Не сгорели бы сами, блаженные.
Ахти с лесом, но и его жалко: едким дымом воняет отовсюду, несусветную тревогу сороки окрест понесли на хвостах. Глохнет лес: ни смеха-ауканья, ни волчьего воя с птичьим посвистом не услышишь - лишь огнём трещат позвоночники у деревьев да ломаются кости животных. Сойки с кукушками прячутся под свои крылья, отфыркивая неуёмную гарь. Сохатый не смог перепрыгнуть корягу - от бега, от страха ли сердце схватило - он рухнул подкошенный и сцепился рогами средь веток, не выпутать. Всплакнул обречённо; только шмыгнувшие мимо зайцы опасливо пожалели лося. Маленькие бобрята стремглав выплывают из запруды, следуя за отцом - как бы он смотрел потом в глаза матери, случись с ними что. Стая белок пробежала сотню шагов по непорушенной земле, солнечным травинкам, пряным цветам - оставив за спиной пепелище. Труднее всех совам - да чёрт возьми! они все погибнут. Дай бог, чтоб во сне.
Совсем маленькие волчата, выкормыши, полезли из норы, обнюхивая перепачканую помётом траву, которая стала им мягче утробы родной матери. Насосавшись молока, отвисли их серые пузички - и волочились поперёк, мешая ходить. Куцые хвостики ещё были похожи на заячьи, будто щенята выгребли трофеи из бабкиного нафталинного сундука и привесили себе сзади. Мать зарычала на волчат; стоя под крутизной высокого обрыва, она оглядывала заплывший черпачок земли, куда до бедствия успела перенести своё логово. Здесь тоже укрытье ненадёжное – разлив воды может обвалить берег, и вместе с деревьями весь схрон полетит в реку.
К полудню пожар затих, слав бо не сумев перепрыгнуть распаханную для стихии межу - но сожрал большой кусок у природы.
Я не стал ожидать на опушке поклонов от лесного царя добродеева, и самовольно шагнул к нему в лес за порог. Но сразу же прикрыл уши из-за громких голосов животных и трескотни бойких птиц, которым вразносык подскрипывали худосочные сосны с приземистыми осинами.
Потому что лес, со стыдом закраснев от огня да злости, бодяжил всё живое вокруг в громадном котле восстания, призывая бунтовать не то что крупного зверя, а и всякую мелюзгу подмышками:
- вставайте против человеческих нелюдей!! - зримо слышал я из природных уст, словно сей яростный завет был написан чёрными головёшками недавнего пожара. - хватит нам уже в норах прятаться! пошли всем кобыдлом родину защитять и детишек малых!
Чувствую, что если бы господь даровал зверям осознанную ненависть, то они смогли б воевать. Когда против них шеренгой идут браконьеры, когда в кустах мародёры добивают ножами подранков, а из далёкого тыла на помощь прибывают ещё новенькие эшелоны фашистов - тогда и самый трусливый заяц взвоет: - дайте обрез, родненькие!! - пятя куцым задом в нору всю свою дитячью ораву.
Вышел к опушке озлобленный лось, рогатый глашатай. Затрубил во весь голос: - Горько мне, зверушки, глядеть на постыдную жизнь! Убегаем стремглав, прячемся от людей, которые подлые для забавы нас жгут, истребляют! Опутала их нажива, и нет уже других наших сил пробудить к себе милость, как только отмщением!
Потом кто-то выскочил плюгавенький, завилял хвостом: - у меня от маменьки есть совет простой; нужно позабыть нам ссоры до поры ради жизни собственной, ради детворы; только вместе можем мы припугнуть людей.
- Мне противны рожи их!! – выкрикнул другой злодей; из-за спин сверкнули вдруг грозные огни: - Что мы с ними балуем?! Нелюди они!! Всемером по слабому пулями стволят, у меня прикончили выводок волчат; - он завыл погибелью трёх щенят слепых: - На рога их, извергов!! под копыта их!!
Но тут подал свой голос медведь шатун, коему прошедшей зимой не дали сладко доспать охотники, выманив его из берлоги. Он рыкнул: - Хоть я тоже людей презираю крепко, а зверствовать не дам! Я полжизни прожил на инстинтах - как собака, если кто не понял - и больше вас соображаю. У человека много ума - а значит, силы да хитрости - и с ним нужно договариваться. К власти пойдём, к той что должна охранять природу. -
Столковались оскорблённые звери; и назавтра перекрыли телами, камнями да брёвнами центральную дорогу губернии, по которой возились туда-сюда товары и продукты.
Жизнь людей почти замерла. За городом столпились тыщи машин, и гудели они так, что было слышно на противоположной окраине. - пропустииииите!! - жаловалось сырьё для обувной и механической промышленности; - подайте дорожку для въезда! - ныли сметаны, колбасы и фрукты, дряхлея в кузовах с каждым часом. Но кабаны да лоси упорно не желали давать простор движению, лисы и волки гомонили зло, а барсуки нервно скребли когтями асфальт, готовясь стоять до победного конца. Кое-кто из соглашателей в задних тыловых рядах пугливо попискивал за мир и дружбу, но их голосочки терялись в общей какофонии рогатых да клыкастых забастовщиков.
Пройдя всю линию кордона, животные парламентёры остановились у милицейского поста с белым флагом:
- Мы требуем за всех обездоленных! Чтобы охоту запретить, чтоб леса не жечь, чтобы человек приходил к нам другом, а не разбойником ненавистным. Ваши помои с отходами в реках; склянки, кульки да бутылки под каждым кустом; и ужасная вонь от вас - кому такое понравится?! -
Но слушать зверей люди больше не стали, а сгребли их бульдозерами по обе стороны дороги. Кого ненароком убив, кого покалечив. Так было нужно для человеческой селяви.
В это самое время зелёные запахи стреляли мне в поясницу. Бывает, когда ползёшь на войне по первой весенней траве, ещё нестриженой - и думаешь, то ли смертью сегодня пожертвовать за отечество, то ли драпать в тылы без оглядки ради жизни дальнейшей. А пули роятся вокруг со пчёлами вместе; и хорошо, если только ужалит в задницу, там мягкое место - но может ведь и по голове злостно чвакнуть, оставив свинцовое жало.
Вот такой аромат извергает нынче природа. Ядрёный, как с дикого похмелья, когда ничего пить не хочется, никого есть - а ужасное отторжение человечьего мира, кроме как на земле поваляться, вновь пресмычённо заползая в утробу родной матери.
- Коварная ты, - сказал я флоре с укоризной. - У тебя здесь мужик расслабился, над цветами сомлел, пустив умилительную слезу. А ему вечером домой возвращаться к ежедневным заботам. И даже к обузе. - Я глубоко вздохнул, уже собираясь погрузиться в тяжёлое бытиё. Кроны деревьев сочуственно закачали мне шляпами.
Тут передо мной появилась целая банда, настоящие разбойники. Хитрая лиса, заяц барабанщик, вооружённый медведь, с фингалом кабан, и раненый волк. К серому я сам подошёл, и сдёрнул с него лоскут кожи. Он сморщился от боли: - Тише ты, не рви.
- Промыть надо, кровь запеклась. Может, рана уже гноится.
Волчара зыркнул на меня не зло, но отчуждённо: - Жалеешь? а ведь я от твоих родычей пострадал. Ты с кем? – у него белые зрачки, и тёмная закопчённая морда.
- С нами он, - буркнул медведь, не дав мне опомниться. - И смотри, мужик, если что, - щёлкнул он курком допотопного музейного пистолета.
- Вы хоть расскажите, чем восстание кончилось.
- Резнёй. - Кабан оскалил клыки. - Нашими потрохами выложили дорогу.
А заяц, пряча мордочку, слушал его и плакал. - Вя-вя-вя, вя-вя-вя. - Лиса жалела трусишку, приговаривая: - Надо нам было сначала посекретничать с простыми людьми, организовать рабочую
