получается то, что планируется. Поэтому в свете пришедшего к настоящему будущего то, что было в прошлом, лучше настоящего. Но это иллюзия времени. Прошлое никак не лучше будущего. Прошлое и будущее обретают смысл лишь в настоящем. Будущее становится настоящим. Но потому, что не получается то, что ожидается, прошлое нам кажется лучше того будущего в настоящем, которого мы не ждали.
Натуралистическая литература. Порой литература XIX века вызывает натуралистический рефлекс. Так много в ней славословия в адрес народа, что прямо становится дурно на душе. И сразу понимаешь, что душа, все же, связана не только с духом, но и с телом, с его физиологией. Многие писатели того времени наперебой соревновались в патетической риторике. Как в прежнее столетие, в XVIII в., просветители пели оды в честь начальства, так в XIX в. реалисты стали петь оды в честь народа. Взять хотя бы Федора Достоевского, для которого как добрый селянин Макар Долгорукий, так и злодей-каторжанин Орлов равным образом принадлежат одному и тому же народу, на который молится писатель. Это говорит, что русская литература в том веке была еще в младенческом возрасте. Теперь так выражаться в чей-либо адрес и тем более в адрес коллектива стыдно. То, что позволено ребенку, взрослому не прилично, ведь с возрастом вырабатывается какой-никакой, но вкус к хорошему тону.
Личность и народ. Трудно человеку держать форму личности как личную форму. Человек бывает личностью в жизни редко. Скажу больше: вообще, редко кто из людей в жизни является человеком. Чаще таковыми они являются в своей личной смерти. Вот тогда, оставаясь наедине с Богом, они понимают, чего, точнее, кого, лишали себя в жизни, - бытия с близким, другим, близкими, другими, людьми. Оно и понятно, ведь смерть, сознание которой приходит на краю, границе, пределе жизни, лишит тебя самого тебя как одного из них. Ни тебя, ни них уже не будет. Кто же будет? Он, Бог, который всегда был, есть и будет. Бог был всегда в твоей жизни, но Он был далеко от тебя в жизни. Теперь же, в смерти Он приблизился к тебе. Кем же Он явился тебе? Отцом сыну. Он стал для тебя любовью ко всем людям, ко всему сущему, к миру. Он стал тобою.
Трудно человеку в жизни держать свое лицо, держать себя в качестве человека, в качестве человеческой личности. В виде послабления ему в жизни и дается иная форма, которую могут держать все люди. Эта форма семьи, рода, племени, народа. Держа эту особую форму всеобщей, общечеловеческой жизни в себе ты находишься в единении с людьми, а через людей и со всем миром, с природой. Народная форма дана человеку в его слабости перед миром, перед бытием, перед его судьбой. Так обстоит дело сейчас. Сможет ли в будущей жизни человек выстоять сам, не держась за «народную стенку»? Это покажет историческое время. Но уже понятно заранее, что нет, не сможет, не сдюжит. На то он и человек, существо, распятое между двух миров – духовного, горнего и плотского, дольнего - с двум законами: духа и плоти. Человек слаб своей раздвоенностью. В нем в этой жизни просто невозможно единение двух начал, двух природ: духовной, метафизической и материальной, физической. Паллиативом такого единения выступает живая, развивающая душа, видимым явлением которой в жизни с другими (социальной жизни) выступает культура.
Культура в лице своим деятелей, например, писателей, доводит до ума не только мыслящих, знающих (ученых), образованных, но даже грамотных людей, своим словом то, что есть в жизни любовь как преодоление пропасти смерти между земной жизнью и небесной жизнью. Далеко ходить не надо, возьмем Льва Николаевича Толстого, его роман «Война и мир», который изучают еще дети в средней школе. Правда, понимают ли они то, о чем здесь идет речь? Если не понимают, а они, голову даю на отсечение, не понимают, то поймут либо когда прочтут роман, например, XVI главу в первой части четвертого тома, уже взрослыми, либо сама жизнь научит их в случае, если они так и не стали образованными людьми, живя привычной, традиционной, народной жизнью. Культура бывает полезной, сокращая опыты жизни, когда человек начинает жить опытом культурных людей. Иным людям может помочь в этом через привычку народная традиция.
Жизнь и смерть. В этой жизни мы живем с людьми. В той, иной, вечной жизни мы живем с Богом. Здесь и там есть мы как Я отдельно. Но здесь мы Бог в сознании, а там Бог мы в реальности. Но как Богу стать нами, людьми, человеком? Любовным образом. Преодолеть отчуждение, предельным выражением которого является смерть, может только любовь как все. Об этом нам говорит классика веры, слова, чувства, мысли, действия. Человек как личность не может не сознавать этого, не сознавать того, что свобода спасительна, когда она есть свобода не от, а для любви. Вот тогда она носит творческий, вечно живой характер.
Мысли-эмбрионы, мысли-вибрионы и мысли-идеи. У многих людей мысли появляются в голове (в сознании) и тут же исчезают, ибо они, многие, живут, по преимуществу, не сознательной, но, напротив, бессознательной жизнью. В результате в голове остаются собственно не мысли, но лишь мнения (от в-местоимения «мне» и существительного «имения») в качестве того, что есть у меня. Что же есть у меня в случае мнения? Есть «абортированная мысль». Она абортирована вследствие того, что ее не дотянули до того, что узнали наверняка. Поэтому она и не состоялась как мысль, не стала жить сама по себе.
Законченная мысль, ставшая совершеннолетней, имеет шанс стать идеей. Идея – это уже мысль не как конечное существо, но существо бесконечное, вечно живое. Такая мысль есть уже дух, ангел, духовное существо. Так, через человека проявляется то, что есть всегда, но не в голове, а в Боге, в Его Уме.
Таким образом, незаконченная мысль есть своего рода мысль-эмбрион, являющаяся сознанию в качестве мнения. Это ладно.
Однако есть не просто недоразвитая мысль, но, можно сказать, «переразвитая мысль». Что это за «мысль» такая? Это собственно не мысль, но ее подмена, личина. Таковой она становится, перепрыгнув через саму себя, когда не мыслится человеком, но используется им для обмана другого человека или, того хуже, для самообмана. Она выдается им за то, чем не является. Это уже не мысль-эмбрион, но мысль-вибрион как возбудитель, внушитель ему того, что является вредным для его ума. Короче говоря, мысль-вибрион характеризует не мышление, но внушение человеку того, чего нет на самом деле, но выгодно в своей подмене кривдой правды внушителю-идеологу. Этот идеолог занимается не мышлением, а внушением того, чего нет, в качестве того, что якобы есть, тем, кто не может, не умеет, а, главное, не хочет, думать сам. Такое занятие называется идеологией. Ее объектом же становится публика, народ, одним словом, обыватель в массе. В итоге наивные люди подвергаются идеологической обработке, инфицированию своего сознания ложью как тем, что они хотят услышать, противным тому, что есть в действительности. Ложное сознание легко становится мишенью идеологической манипуляции. Впрочем, публика ее заслужила, она хочет то, что имеет, а имеет она то, что имеют ее в виду (в представлении, идеологии). Публичный мир есть мир не по воле, по свободе, по истине, а по представлению, желанию.
Трагедия Ницше. Ницше – трагическая фигура мысли. У него оказалось достаточно духа для того, чтобы отвергнуть последние человеческие иллюзии. Они так соблазнительны. Уже соблазны не зла, лжи и безобразия, но соблазны добра, правды и красоты. Взять хотя бы его борьбу с химерой «совести». Духа хватило, но ума нет. Поэтому он и сошел с ума от своей идеи, лежащей по ту сторону добра и зла. Оказывается, то, что там находится, недоступно для человека. Так нечего мучить себя и других сказками о якобы существующих мудрецах, святых, героях и прочих эфемерных существах в образе человека. Они есть то есть, но не про нашу честь.
Скептик и догматик. Тот, кто сомневается, не повторяется, но строит предположения. Тот, кто не сомневается, только повторяется, является воплощением утверждения самого утверждения. Первый изобретателен, а второй инертен.
Страх смерти. Нормальный человек боится только смерти. Кто нормален? Тот, кто здрав и трезв, как телом, так и умом, умеет держать свои чувства в узде, что приходит не с теорией, которую учат, но с опытом жизни, который испытывают, проверяют на собственной шкуре. Почему же он боится? Потому что она лишает его жизни, а жизнь есть все в этом мире. Правда, это иллюзия, - то, что жизнь есть все и есть смерть как отрицание жизни. На самом деле смерть есть утверждение жизни за счет живущих. Это жизнь убивает смертных. Она дается им на время только для того, чтобы сменить своего носителя. Но человек не хочет ей делится. Он желает жить сам. Поэтому естественно его желание отдать все в этой жизни за жизнь, за его, а не чужую, жизнь. Такой понятен.
Другое дело, фанатик, он же герой. Тот, несчастный, полагает, что чужая жизнь лучше его собственной. Вот этот не понятен.
Знающий же равным образом равнодушен и к своей, и к чужой жизни, ибо для него жизнь есть смерть и смерть есть жизнь. Так чего лес городить? Есть нечто важнее и тебя, и другого, и жизни, и смерти. Что это? Да, Бог его знает. Это ведомо только Богу. Все остальное – человеческий предрассудок.
Не-философская философия. Что можно добавить к тому, что в свое, уже прошлое, время сказал Мартин Хайдеггер, когда аттестовал одну из «не-философских философий», а именно «религиозную философию» в качестве «деревянного железа»? Почти ничего. Но все же это «почти» тревожит мысль, которая никак не может успокоиться на не-философской философии, например, «научной философии». Конечно, «научная философия» менее удачное словосочетание, чем «философская наука», но тем не менее и оно имеет некоторый, правда, не философский, а научный смысл. Как это? Имеет смысл провести терминологическое и понятийное (категориальное) различение, чтобы разобраться в этом.
Обыкновенно имеют в виду философию как научную в том смысле, что помимо возможности отождествить ее с наукой, можно уподобить ее и искусству, мифу. Ведь именно этим, таким различением, был занят Огюст Конт как первый позитивист, то есть, ученый философ, когда увязал такое различение с историей, расположив друг над другом во времени философию как миф, философию как собственно философию и философию как науку.
Но когда философские работники говорят о философской науке, тогда выходит, что наука является синонимом философии, что лишает философию собственно философского значения. Эти философские ученые занимаются в философии только наукой и ничем больше, включая сюда и саму философию.
Следует еще упомянуть уже не философскую философию только для философов, для собственного употребления и не философскую науку (правильное написание) или научную философию (неправильное написание) для ученых, у которых нет «собственных мыслей» (философских, не научных идей), но есть общие знания, но философскую педагогику или школьную философию, то есть, не академическую
