Витек - Дырка от бублика.

Есть у нас мужичок один по имени Витек, из тех чудаков, кто до старости в Витьках, Саньках, Мишанях ходить будет. И есть у него…Вот написал я первые две строчки и задумался, потому что дальше у меня идут три варианта: есть у него фамилия, мечта и есть последний шанс.
Не знаю с чего и начать. Поскольку это все, что у Витька вообще в жизни есть. И то, что попеременно верховодит им в его странной судьбе. Но все же начну с первого, поскольку представить героя надо по всей форме. Фамилия у него Калашников.
Вот был бы у Витька характер поухватистее, да побоевитее, и фамилия эта пришлась бы ему как нельзя кстати. Вон как звучно было у Лермонтова: «Молодой купец, удалой боец,
по прозванию Калашников…». Ну и пусть, что из книжки. Кто об этом помнит? Родословная такая не помешала бы современному деляге! Хоть ни статью, ни помыслами в того предка этот потомок не вышел. Мал, кривоног, фейс блином конопатым. И к славе мастера боевого самострельного оружия тоже можно было бы ему примазаться в качестве дальнего родственника и поиметь с того свою выгоду. Ан нет! Витек наш не настолько честолюбив. Напротив, он до нелепости простодушен и до странности незатейлив.

Попал Калашников в наши края лет двадцать пять назад не своим ходом, а тесным плацкартом арестантского вагона, притащившим его с частыми остановками в замазученных тупиках из какой-то сибирской глубинки. Тогда и на самолете впервые полетал, правда, под надежной охраной. Я не знаю, что на самом деле случилось в его деревне на давней гулянке, но сел за ту драку «стенка на стенку» лишь наш Витек. Как зачинщик. Как морально-неустойчивый элемент. Ну и еще как не обремененный семьей. Все это в приговоре суда читалось между строк открытым текстом. Не комсомольцев же колхозных сажать!
А еще как-то Витек проговорился, что мамка ему «по глупости подговняла». Кто-то из знающих людей ей тогда шепнул: мол, под «гостинцы» судья станет добрее и смягчит приговор. Мать и притаранила в кабинет судьи котомку с яйцами и курами. Да не тому, что дело рассматривал, а самому председателю! И вывалила на стол ему подношение с воплями и слезами об единственном кормильце прямо на документы. На серьезные, сами понимаете, бумаги. Председатель был вне себя от этого визита, устроил разгром судье, ну и… Получилось, что наш худосочный Калашников — «зачинщик», вышедший во главе товарищей против кодлы «кирибеевичей» из соседнего промпоселка на смертельный бой. В итоге 206-я статья и три года на перевоспитание в колымских краях. Хотя, зная нашего Витька, я могу точно сказать, что его может вывести из себя только одно: шутки в сторону его фамилии.
Наши ж люди здоровы поржать по любому поводу, а уж если кому с фамилией не повезло, поглумиться над этим – святое дело. Витьке вроде повезло. Но, его фамилия цепляла за собой целую связку обидных кличек, смакуемых насмешниками: Калач тертый, Баранкин, Бублик, Дырка от бублика… И кто доходил в своих шутках до крайней – рисковал быть попросту убитым взбешенным (и горе, если выпившим) Витькой.
Доходили до «Дырки от бублика» чаще в сего в байках о вечной его Мечте. Мечте, улетающей от Калашникова в черную дыру.

Была у Витька мечта — уехать в родную деревню. Ну, казалось бы, что тут такого, если мечтает мужик вернуться домой? Хорошая мечта. Не несбыточная. Но это только вам так может показаться. А для Витька эта мечта была даже недостижимее, чем туманный горизонт колымской тайги, исхоженной им за четверть века вдоль и поперек.
Вот уже двадцать пять лет он лелеял ее и пестовал в своей не обремененной другими заботами голове. Ради нее он никогда не заводил никаких «серьезных» знакомств с женщинами. Как он говорит: «Ну, зачем я бу бабу омманыват? Она ж семью хочет, шоб мужик в дому при ней был. Добром шоб огапашИться*. А я вот уеду… Это ж трагедия для ней… Не…я так не могу».
Подозреваю, что женщины поприличнее и сами не рвались затащить Витька в ЗАГС. Жилья, по причине своего «временного» пребывания на Колыме, Витек не имел. Деньги… Да, появлялись периодически. Хотя они ж имеют свойство кончаться. Но, не буду забегать вперед….

Каждый год, нанимаясь по весне в артели старателей, Витька говорит себе: «Все! Селеть* смогу. Не пить, работат до одури, зашибит хорошую деньгу и…домой!». И каждый раз из намеченных планов им выполняется все, кроме последнего пункта. Как рок какой-то над этим мужиком висит! Вот уже все, казалось бы, на мази. Деньги немалые в конце сезона карман тяжелят: он и сварщик из тех, кто никогда без работы не останется, и дизелист, с закрытыми глазами умеющий разобрать и собрать агрегат. На дОбыче поработать всегда готов… Еще кого заменить…
Каждой поздней осенью, приехав в Магадан, Витек носится по магазинам и рынкам в поисках самых экзотических покупок для матери (хоть она и «подговняла» когда-то, да сын ее давно простил) и для Танюшки – так он всегда называет уже шагнувшую за шестой десяток старшую сестру. Блудному сыну и брату не жалко денег на родных женщин. Он скупает для них яркие китайские полотенца с красавицами в бикини, ситцевые халаты, тапочки на резиновом ходу, какие-то бытовые приборы, чтоб подешевле и побольше количеством (пусть даже без гарантии качества). И каждый год сокрушается, что не может никак найти болоньевого плаща, о котором «сеструха жуть как мечтат»:
«Как же ж так? Пошто нету? Красивые очень – потому и в дефиците! Ну… мож еще выбросят хде…» — в глазах Витька никогда не гаснет огонек надежды приобрести «роскошь», о которой все давно забыли.
Сам Витек наряжается в дорогу на родину, как картинка. Ну, по его мнению. Костюм- тройка — обязателен, в котором штанины волнами спадают до самой земли, а рукава скрывают раздавленные тяжелым трудом руки, сам-то он лишь до ниже среднего дорос. К нему – недешевый галстук из салона местных Арт-художников. Более дурацких расцветок трудно придумать, но, подозреваю, что дизайнеры именно для него готовят самое из ряда вон, каждый раз украшая нашего стилягу галстуком еще нелепее прошлогоднего.
Штиблеты – отдельный стих в поэзии Витькиного гардероба. Они всегда должны блистать лаком. И всегда шкрябать по асфальту длинными носами. В октябрьский морозец или промозглую хмарь. Это непоколебимо никакими модными веяниями. Это эталон красоты «а-ля Баранкин». И тоже загадка: откуда, из каких забытых мышами складов он их добывает?
Сверху всю эту красоту слегка прикрывает какой-нибудь пуховик нараспашку, до земли, с перьями на вылет и огромная собачья шапка собственного индпошива.
Все! Витек к отправке на родину готов!

И что же? А вот что.
Непреодолимой оказалась для Витьки черта Магаданской взлетной полосы. Из года в год начинается и заканчивается прямо в аэропорту полет нашего мигранта в родные края. Если он до него вообще добирается.
У нас на суровом севере, где живут люди с открытой и щедрой в период избытка денег душой, каждое событие – повод для праздника, а уж приезд и отъезд – почти карнавал. Например, без отвальной никак нельзя. Товарищи обидятся. Даже если тебя больше в жизни никогда не увидят, но обиду в душе носить будут. И вот, чтобы не терзаться самому совестью, не оставлять черный след в душах таких же бродяг, Витек всегда проставляется от чистого сердца. Ну, с бригадой – это естественно и поначалу чинно. А дальше… Уже не важно с кем и где. Буфет ли это или просто дальний угол аэропорта, пельменная у автовокзала или загаженная до нельзя фатера случайного знакомого, встреченного на том же рынке. Потчевал однажды молодежь в коже и в цепях. В финале побили, оказался в реанимации.
Гулял с какими-то южанами, сначала на их деньги, как их гость, затем на свои, как хозяин. Паспорт потом пришлось помогать ему восстанавливать. Пил он как-то с рыбаками, улетающими домой с промысла. Рыбаки улетели, а Витек завалялся за лавочкой. Очнулся без баулов, денег и шапки собачьей. Не… На рыбаков он не думает… Это «шпана какая-то без совести его обобрала»…
Провожался даже с цыганским табором! И откуда только взялись эти залетные «чавелы» в нашем холодном краю, почти никто кроме Витька их и не встречал, а вот, поди-ж ты… Сам факт, что его под белы ручки хороводят такие веселые, певучие с душой нараспашку люди, так вскружил Витьку голову, что он очнулся лишь когда оказался на задворках аэропорта без всего. Даже без лаковых штиблетов. Но именно тогда Калашников встретил свою первую и наверное последнюю в жизни любовь. Рассказывал как-то мне: «Зашел обратно в здание. Нашёл угол потише, сел. Ноги в одних носках поджал под жопу. И так мне тошно стало. Не от водяры… От обиды… Я ж к ним, как к людями… не морИл* водку-то. Бабам ихним весь шоколад в бухвете скупил…
Сидю, чуть не вою, слеза к щеке примерзат… И тут останаливатся передо мной женщина… Так жалостно смотрит, что случилось, спрашиват. Все ж другие мимо шли… Ну… рассказал… Вывернул правду-матку как она есть про себя — чалдона. Постояла, подумала… И говорит: «Поехали ко мне. Накормлю, одежда мужнина после его смерти осталась. Потом подумаем, что дальше…» Тут же в лавке «Товары в дорогу» тапки суконные мне купила. Другой обувки не было там…»
В ту зиму Витька как в раю прожил. Жила Любаша чисто: занавесочки, салфеточки… хотя и не богато. Но на двоих им хватило бы прокормиться. Однако Витек на шее у женщины не сидел, по халтуркам гоношился. То там разгрузит, то здесь поднесет. На разборке старых бараков месяц с лишним трудился. Оттуда в дом кое-что принес. Стул венский, какие сейчас – антиквариат, на Новый год Любаше подарил. Уж в три слоя лаком его покрывал, старался. Шкафчик ладненький такой в кладовку приспособил. Тоже вещь не пошла на выброс. Да и стройматериалов дармовых подкопил, верандочку весной до старательского сезона хотел поправить. Планы строил даже оседлые… Не успел…
Перед восьмым марта все случилось. Попросила его Любаша отнести на автовокзал сумку с гостинцами и небольшой суммой денег для дочери, что учительствовала в сотне километров от Магадана. Хотела передать к празднику через знакомого шофера. Витек обрадовался доверию. Оделся поприличнее, да потеплее: хоть и март, да не весна у нас еще. Валенки с галошами (как удачно, что с покойником одного размера ноги оказались) натянул на ревматические ноги… Пошел… И на полмесяца аж потерялся.
Вспоминая потом свою самую большую ошибку в жизни, плакал и сокрушался: «Вот как Ваську, дружка свово давешнего встретил, помню… Как в пельменную зашли, до автобуса ишо время было, помню… А как и где потом потом куролесили… За что пятнадцать суток схлопотали… Ничего не помню. Гостинцы сожрали, деньги пропили… Как я мог к Любаше вернуться? Стыдобушка… Волком выл, клял себя и водку…Как же ж я ее ненавижу, проклятую…». Говорил Витек, а руки шарили по столу стакан…За паспортом его к Любаше милиционер приходил, а с покаянно — прощальным письмом чуть позже отправил Витек того же Ваську.
Сам по теплу ушел «в поле»…

Да, вы спросите, как Витек между отлетами другие зимы перебивался? Ну, зная Калашникова, я всегда был готов к тому, что уже через пару-тройку дней после его отвальной в бригаде, он придет, и скажет: «Спаси, Сергеич, душу грешную, возьми в сторожа на зимовку!». А раз такое дело, то я и не искал никого более, чтоб