растопыренными пальцами ложились на разные участки степи, придавая земле в этот час самые причудливые и насыщенные тона. В небе беззвучно проплывал журавлиный клин, ветер изредка создавал пыльные вьюны из листьев, песка и мелких трав, воздух был исполнен смесью ароматов клевера, одуванчиков, молока и костра. Это был запах воли, пьянящее и одновременно с тем вселяющее радость и пробуждающее вкус к жизни на этой земле, погружающее в глубокую эйфорию веяние свободы.
Облизнув сухие губы с вкраплениями золы, принесённой приятным закатным ветром, Таро отвязал вороного, похлопав его по гладкому лоснящемуся боку загорелой широкой ладонью, закурил трубку и строгим взором окинул свой табор. Присев у костра, он самозабвенно шевелил мигающие оранжевым цветом угольки, порождая тем самым яркие всполохи. Будто тень появился коренастый цыган по имени Ратмир, встав сбоку от старика, он внимательно и несколько раздражённо смотрел на Таро, который молчал и явно ждал, когда тот начнёт говорить. Ратмир молчал, а глаза его наполнялись ещё большим раздражением.
– Кон адавА? [Кто это (этот)? (цыг.)] – наконец раздался приглушённый голос коренастого цыгана. Поняв, что Таро не реагирует на его вопрос, он продолжил. – Ёв амЭнгэ нанЭ джьиндлО: амЭ лэс на дьжинАса, Таро. [Он нам не знаком: мы его совсем не знаем, Таро (цыг.)]. СОса ёв залЭла-пэ? [Чем он занимается? (цыг.)].
Старик закрыл глаза от едкого дыма, медленно затянулся и, размеренно выдохнув сизое облако, твёрдо произнёс, не отводя лица от костра:
– Н’Андэршав![Не бойся! (цыг.)]
Ратмир сделал шаг ближе к Таро и уже хотел было развернуть его за плечо к себе как в то же мгновение до уха его донеслись железные и, вместе с тем, печальные ноты в голосе невозмутимо взирающего на пляски пламени старого цыгана:
– Ёв шукАр багАлэ: лЭстэ лАчи глос, одьОскири...[Он хорошо поет: у него прелестный, задушевный голос (цыг.)] АвЭн! [Пойдём! (цыг.)]
Ратмир понимал, что произнося эти слова о чужаке, Таро вспомнил своего сына, слава о котором ходила ни в одном таборе, а потому он долго стоял возле костра, виновато опустив голову вниз, изредка провожая взглядом барона, тяжёлыми шагами следующего к своему дому.
Бурилов не мог уснуть всю ночь. Луна слепым пятном пробивалась сквозь пыльную муть окна, короткое погружение в забытье тут же прерывалось жуткими картинами: то ему снились девять воткнутых в спину мечей, то дьявол пророчил ему тяжёлую судьбу, то он падал с высокого обрыва в пропасть и его накрывало грудой камней. В итоге Бурилов постоянно вздрагивал и просыпался в холодном поту. Он знал, что в такие ночи ему всегда было не по себе: повышенная эмоциональность и нервозность, состояния паранойи и тоски не покидали его в полнолуние на протяжении долгих лет.
Ночь убежала от утреннего солнца, как нечистый дух от ладана. Шестеро лошадей Ратмира мирно бродили по степи, Таро в рассветном тумане разжигал огонь, да поглядывал в самую даль.
– УштЫ![Вставай! (цыг.)] – ласково, но громко бросил старик укутавшейся в плед и одеяло Талэйте. – НанЭ шукАр адАкицы тэ совЭс. Дэш мардЭ би-бишэнгиро, сыг паш-дэвЭс. [Нехорошо столько спать. Десять часов без двадцати (минут), скоро полдень (цыг.)]
Костёр разгорелся, гитарные аккорды разлились рекой по степи, весёлый гомон детей и смех женщин переплетался со звонким голосом Тагари – племянника Ратмира, молодого и красивого цыгана.
Хасиям, мрэ дадорэ,
Хасиям, мрэ пшалорэ
[Пропали мы, мои батюшки, пропали мы, мои братушки (цыг.)]
Ромалы подхватывали песню и прихлопывали в ладоши:
Сывонэс утрадынэ
Барэ тысэнцы хасинэ
[Серого (коня) угнали, большие тысячи пропали (цыг.)]
Далее песню распевали девушки, бросая искристые взоры на молодых чернявых парней. Бурилов не мог понять, что за повод приключился с табором и решил, что сегодня, по всей видимости, очередной цыганский праздник. Пёстрой вереницею проносились перед взором его цыганские девушки, с дымом костра и языками задорного пламени взвивались в бескрайнее небо возгласы вольных людей и мелодичный ропот то плачущей, то весело поющей гитары. Подобная южной ночи, белозубая цыганка Лала подчас одаряла плутоватым взором и лучистой обворожительной улыбкой ещё более помертвелого на её фоне Бурилова. Ему она напомнила индийскую танцовщицу, что видел он в детские годы на картинах, украшающих узкий и часто пахнущий масляной краской коридор, ведущий в просторные музыкальные классы. С каждым переливчатым перебором бойких струн, треском поленьев и затягиванием цыганских припевов в сознание его проникали эпизоды, связанные с отсутствием череды проблем, возникших в дальнейшей жизни.
– Не ломай голову, сокол, – весело выпалил Ратмир, перекрывая гитарные звуки, и сильно задел плечом Бурилова. – У нас каждый день на воле – это праздник. Чего же лица на тебе нет, сокол?
– Дурные сны, полнолуние, плохо спал, – как-то нехотя и не сразу дал отчёт Бурилов, старательно избегая язвительного взгляда Ратмира.
– Это бывает, сокол. Бесы любят полнолуние, да всегда ищут грешную душу, чтобы покрутить её как следует. – Цыган подмигнул чужаку и широко улыбнулся, оскалив ровные белые зубы с большими и слегка выдающимися вперёд клыками.
– Я во всю эту чертовщину не верю, моро, – недовольно высказал Бурилов, пытаясь повышением тона перекрыть гомон веселья. Он сделал усилие и посмотрел в глаза Ратмиру, стараясь сохранить лицо невозмутимым.
– Очень зря, – парировал цыган, подойдя как можно ближе к чужаку и, хищно сощурившись, вкрадчиво продолжил: – Послушай, что я тебе расскажу. Было это много лет назад, я тогда был ещё маленький, но всё очень хорошо помню. Собрались мы как-то на очередную ярмарку, далеко она была от нашего табора, в другое село надо было ехать. Было нас трое: мой отец, я и сын Таро – мы были ровесники, а он был моим лучшим другом. Ехали мы разбитой просёлочной дорогой, что уходила в густой и тёмный лес. Дорога была длинная, да сон всех разбирал, один я старался глаз не смыкать, худо-бедно лошадьми нашими править. Выехали на опушку леса, решили подремать немного, так как пути ещё конца и края не видать. Сын Таро и отец мой в кибитке уснули сразу, а я лошадей спрыгнул покормить. Гляжу: стоит неподалёку от меня возле осины старец в лохмотьях из мешковины, обросший весь седыми волосами, выпучил на меня глаза сумасшедшие, поглядел как-то строго-настрого, да и говорит голосом старческим, жутким: „Не покупай коня каурого! Несчастливы потом будете!” Да так пальцем мне кривым указательным грозит, а на пальце том, как сейчас помню, ноготь жёлтый, изогнутый, будто коготь медвежий. Зажмурил я глаза, сделал шаг назад и споткнулся об ветку, да на траву повалился. Собрался тут же духом, встаю на ноги – никого нет. Оробел я, старина. Не дьявольщина ли, думаю? Упаси Бог! Разбудил своих попутчиков, рассказываю им – не верят мне, естественно, да подняли на смех. Что ж, я уже и сам в то верить не хотел. Посмеялись, пошутили, да так и позабыли обо всём об этом.
Приехали мы в то самое дальнее село чуть ли не к вечеру. Ярмарка была шикарная, шумная, огромная, полна коней разных мастей да гулянок на всякий лад. Своих лошадей мы сразу выгодно продали, кучу барыша взяли в тот самый день, денег полны карманы, при этом новыми конями обзавелись. Помню, походили ещё, погуляли, собрались уже возвращаться обратно к себе, в табор. Идём довольные, разговоры ведём, рассуждаем о том, как бы путь срезать… Тут видим – деревенский мужик идёт, сам будто в печали, а глаза лукавые – всё по сторонам бегают, и ведёт он за карминовое оголовье большого каурого коня... Конь-красавец, всем на загляденье: высоченный, золотисто-рыжий, грива на ветру колосьями развевается, хвост темнее туловища, да багряно-золотая полоса на хребте. Как увидели мы столь чудного коня, приятель, так на месте все и застыли вкопанными. Отец – сразу к мужику. „Много ль, мол, хочешь за жеребца?” – „Не особенно и много-то, добрые цыганушки!” – Слово за слово, договор-уговор – сразу покупаем жеребца. Ну и конь же был, братец – таких, поверь, годами не встретишь! Что красотою, что резвостью, что норовом, что мощью – ну всем удался!
Привели мы его в табор. Стоит он у нас день, стоит второй, третий – не ест толком ни овса, ни воды не пьёт. Начал конь сохнуть на глазах, через неделю его совсем уже не узнать: брюхо у него мощное было, бока крепкие, а тут всё подобралось, рёбра наружу подались, ноги его плохо держат, да спотыкается часто на ровном месте. Что, думаю, за напасть с ним случилась? Не мудрит ли над ним сам нечистый? Дай, мол, подсмотрю, покараулю! Вот ночью, как все уснули – я на двор. Луна ярким кругом светит, степь спит, собаки и те молчат. Забился в стог сена – жду-поджидаю. Уже было сам засыпать начал, как вдруг слышу, после полуночи, кто-то невидимый увесистыми шагами к стойлу направляется, отворил осторожно двери, подошёл к нашему каурому, разметал по земле весь овёс, всё сено по воздуху пустил, скинул с коня попону, вскочил на него верхом, колотит его ногами, гриву ему треплет – обезумел конь, аж весь вспотел, да несколько раз на дыбы вскинулся, копытами передними в воздухе перебирая. Я, как был, приятель, пулей из стога вылетел, каждому в окошки постучал, да через весь двор прямиком к отцу. Разбудил всех наших, пришли, глядят – и вправду: всё раскидано, стоит каурый, дышит тяжело, глаза блестят испуганно, копыто поджимает. Тогда через наши места то румыны, то татары часто проходили, по началу решено было кому-нибудь из них продать. Но конь из всей толпы к сыну Таро потянулся, будто защиты у него прося, а барон тогда не такой был вовсе, годы были у него другие – ни в Бога, ни в чёрта он не верил, ничего на свете не боялся и во всём шёл напролом. Сейчас, надо сказать, также, но своё отношение к свету и тьме Таро изменил. В общем взял каурого барон к себе, решили выходить коня, для сына оставить. Шли годы, конь под присмотром Таро вновь в прежнего красавца превратился, сын барона тоже не отставал: красотой, характером и удалью соответствовал. Но старая беда не уходит навсегда. Это случилось после свадьбы Шандора на красавице Миреле.
Жена его была из другого табора, воспитана была старой ведьмой по имени Рубина, которая по молодости потрясающе издевалась над городскими барышнями, пользуясь своим умением гадать на картах и ворожить. Поверишь ли, моро, сколько она денег зарабатывала этим! Изо дня в день у её шатра была целая толпа белокожих барынь. А дамы эти, старина, всё обдирали своих отцов и ухажёров – лишь бы узнать, что будет, да приворожить кого намертво. Многие приезжали из таких далёких краёв, что вряд ли известны были даже нам кочевым. Слух этот до сих пор помнят, как она всяких светских простофиль дурачила: возьмёт, к примеру, бумажку или свечу, пропитает её жиром, да так, что когда сжигает – чёрный дым идёт, значит, нечистое нечто или обмотает кусок воска от свечи своими чёрными волосами, слепит из него беса, плюнет в стакан с водою, бросит его туда, а чёрт восковой там словно живой, да такое это всё воздействие имеет на дамские умы, что те сидят без движения с широко открытыми глазами, словно крольчата перед удавом. А хитрая Рубина, зная их глупость и детскую наивность, бормочет им тихо самые мерзкие слова, костерит их всех
