Однажды я попал в армию. Шансов оказаться там было куда меньше, чем опровергнуть теорию относительности, но Фортуна, из очертаний которой я помню лишь симпатичную попку, благоволила мне с детства. Трижды не дала утонуть, позволив наглотаться медуз, от которых я несколько дней страдал жуткой изжогой, пару раз спасала от падения с крыш, на краю которых я искал мужество, и даже уберегла от ранней женитьбы что, несомненно, поставило бы крест на юности, сразу макнув зеленого юнца в кризис среднего возраста.
Суровая школа жизни была однообразно невкусной, однако через пару месяцев строевого шага в сбивающих ноги портянках показалось, что армия не худшее продолжение. А учитывая, что я был единственным на весь полк, кто хотя бы приблизительно понимал, как настраивать станцию, чьим первым пользователем был то ли Попов, то ли Маркони, мое положение считалось привилегированней хлебореза - негласного короля столовой. Караулы сменяли наряды по кухне, после которых за невинные шалости я наслаждался отдыхом на гауптвахте, откуда меня периодически вывозили на учения в безжизненную пустыню, где нам с водилой Панкратовым торжественно присваивалось почетное звание ретрансляторов. Кстати, безжизненной пустыня была только в отношении флоры, не желавшей произрастать на окаменевшей земле при 50 градусах Андерса нашего Цельсия, зато с ползающей, летающей, бегающей и самозабвенно норовящей ужалить фауной все было замечательно. Змеи, пауки, скорпионы, фаланги, неизвестные многоногие существа, липкая слизь которых вызывала подозрительно похожие на ожог следы – все это без устали копошилось вокруг нас, летало и жужжало день и ночь. Под ногами, в машине, откуда наш майор с хроническим похмельным синдромом предусмотрительно слил весь бензин, дабы отбить у неустойчивой солдатской психики желание свалить из райских кущ, в кунге, где от жары яйца пеклись быстрее, чем в микроволновке, на крыше. Сомнения насчет крыши, где также можно было выпекать снившиеся по ночам пироги, развеялись после первой же попытки провести там ночь без ежеминутных почесываний и матерков Панкратова, на которые насекомые, что характерно, не обращали никакого внимания. Раскаленная крыша стала бы лютым испытанием даже для любителей прогулок по углям, но там преспокойно жужжали все, кому не лень было жужжать и проблему насекомых приходилось решать, используя простую солдатскую смекалку. Банки консервов, с возбуждающей аппетит надписью «Перловка», куда с леденящим суставы шорохом сбивалась кусачая орда, спасали лишь на короткое время. Не попавшие на званый пир насекомые мстительно отыгрывались на венцах эволюции, вынуждая нас, венцов, пользоваться тысячелетним опытом парфюмеров, обмазываясь машинным маслом, слить которое товарищ пьяный майор к нашему счастью не догадался…
После условной победы над условным противником в условных учениях, меня либо возвращали в часть, где приходилось ждать четверга – единственного банного дня, либо вновь отвозили на гауптвахту. Досиживать, так сказать за свои проступки, которые, вот честно, я вовсе не считал таковыми. За давностью лет я по большей части не помню, что конкретно служило причиной моих частых командировок в одиночную камеру с обитавшими там другими, но столь же милыми представителями кусачих насекомых, в просторечии называемых клопами, но один случай запомнился, о нем и расскажу…
Я уже прошел учебку, имел третий разряд механика радиорелейной связи и носил на погонах две желтые лычки, добросовестно исполняя священный долг перед Родиной, очищая сгнившую картошку от увядающей целлюлитной кожуры. Порядок моих перемещений в тот раз был почему-то нарушен и, вместо гауптвахты я попал в наряд на КПП, особенностью которого были ржавеющие со времен Калиты ворота. Краска не могла скрыть зияющие в воротах дыры, а механизму то и дело требовался уважительный пинок, после чего они изматывающе медленно отъезжали в сторону.
Напарник, мой водитель Панкратов, третьеклассник в теле громилы спал согласно апокрифическому уставу, главным постулатом которого была нервирующая меня поговорка о проходящей во сне службе солдата. Я сидел в каменной будке с точными размерами парной могильной ямы и, глядя на уныло сползающие по стеклу капли февральского дождя, редкого даже для тех мест явления, размышлял о превратностях моей молодой, но уже не сложившейся жизни. В восемнадцать лет Александр Македонский уже топтал персов, а я только плац, пустыню или пол на гауптвахте, Ленин бунтовал в университетах, готовясь свергать царей, а мне только «губа» и светила. Или, к примеру, Моцарт – этот вообще с пеленок удивлял народ, а я… эх, семь лет бездарной учебы в музыкальной школе и что? А ничего! И все в том же духе самоуничижения. Кто-то может и находит очарование терзаться не свершенными подвигами, утверждаясь в мыслях, что просто родился не в ту эпоху, но только не я. Достаточно было прислушаться к утробному храпу Панкратова, чтобы понять – жизнь моя утекает бездарно, и что-то с этим нужно делать…
Так и сидел, подкармливая тоску душераздирающими мыслями, пока не заметил появившийся под воротами свет. Звука подъехавшего автомобиля я не слышал, и в первое мгновение подумалось об инопланетянах, встреча с которыми жила во мне голубой мечтой, упакованной в страницы зачитанных до дыр книжек армейской библиотеки. Пронзительный сигнал вернул меня на грешную землю. Чувствуя приближение беды, я пнул расхрапевшегося на всю округу Панкратова, вышел из будки и открыл калитку, пытаясь между струями не на шутку зарядившего дождя, разглядеть остановившуюся у ворот «Волгу». Одна фара горела желтым светом, напоминая о солнцах далеких галактик, другая же не излучала его вовсе, что указывало на очередной ночной визит командира полка, фамилии которого мало кто помнил, благодаря герметично прилипшему к нему прозвищу «Буратино». Нет, нос у него был вполне себе картошкой, раздутые от важности щеки почти скрывали его в профиль, а причина возникновения странного прозвища таилась то ли в неумении вертеть шеей, то ли в походке на прямых, почти несгибаемых ногах, то ли в неспособности адекватно мыслить. Поди, разбери…
Я подошел к левой дверце «Волги», увидел знакомую «картошку», козырнул и представился по всей форме. Опустив скрипнувшее по нервам стекло, «Буратино» оглядел меня и, чуть растягивая по пьяной привычке слова, прогремел:
- Каа-коо-го хрее-наа?!
Спорить было бессмысленно, к тому же тогда я не знал ответа на этот извечный вопрос советской интеллигенции. Вернувшись через калитку, я нажал на кнопку, размером с небольшое яблоко. Где-то нервно скрежетнул механизм, ворота дернулись и… встали, не двигаясь ни взад, ни вперед. Я подошел к скрытому металлической пластиной механизму и аккуратно постучал по нему сапогом. Ворота не реагировали. Я повторил, вкладывая в удар охватившее меня раздражение, ворота скрипнули, по-прежнему не собираясь двигаться, несмотря на натужное жужжание античного движка. Нетерпеливый автомобильный сигнал гиганта советского автопрома подлил масла, я снова ударил по вогнутой от частого употребления пластине и процесс пошел. Натужно скрипя проржавевшими подшипниками и замирая, чтобы в следующую секунду сделать рывок на сантиметр, а то и целых два, ворота медленно сдвигались в сторону, открывая проезд на территорию части.
Спустя примерно вечность ворота раздвинулись настолько, что «Волга» смогла втиснуться, не ободрав бока и даже не погнув торчащие зеркала. Остановив переднее колесо у кончика моих сапог, водитель опустил стекло и я услышал все тот же, но уже напоминающий бизоний рев вопрос:
- Каа-коо-го хрее-наа?!
Ответа за прошедшее с первого окрика время я не нашел, и промолчал, чтобы не злить бешеного «Буратино», еженедельно устраивавшего нам ночные «тревоги». Поговаривали, что его поколачивала жена, после чего, оскорбленный в лучших чувствах, «Буратино» особенно налегал на этил и мчался в часть вымещать на солдатах все, что не мог высказать своей благоверной. Так это было или нет, не знаю, но его никто не любил – ни солдаты, ни тем более офицеры, которых он также ни во что не ставил, раздаривая несправедливые выговоры направо и налево. Вытянувшись, я пытался не обращать внимания на ливший за шиворот дождь, надеясь, что это ненадолго – не за тем ведь он примчался ночью, чтобы отчитать дежурного по КПП за неисправные со времен киевских князей ворота.
Так и вышло. Побурлив меня пьяными глазками, «Буратино» рявкнул водителю что-то неразборчивое, но тот все понял и дал по газам. Проводив взглядом теряющиеся в дожде красные стопы, я повернул голову и увидел перепуганного Панкратова.
- Чего он приехал-то?! – ткнув рукой в каплю, испуганно спросил напарник.
Я пожал намокшими погонами и пошел в будку. Как бы там ни было, на сегодняшнем празднике жертвоприношения мы были лишними, что внушало надежду, вызывая сомнительное удовлетворение. Поставив на небольшую плитку чайник, я разделся до трусов и развесил х/б, решив совместить приятное с полезным. Двустороннее воспаление легких не было в числе приоритетных задач на ближайшее будущее. К своему стыду я вовсе не собирался становиться мучеником, которым как известно недостаточно мучиться всю жизнь, а непременно нужно помереть мучительной смертью.
- Вот же гад! – проворчал Панкратов, входя в будку вместе с холодным ветром, от которого мне стало неуютно, - вот чего ему не спится, а?!
Вопрос был чисто риторическим, и я не стал отвечать, а мой напарник с присущей ему интеллигентностью не настаивал, решив еще подсократить срок службы, растянувшись на жалобно скрипнувшем под его тушкой топчане. Чайник никак не желал нагреваться до необходимых ста градусов, да и одежда была далека от определения «сухая», поэтому я завернулся в куцее солдатское одеяло, надеясь не уснуть, что стоило бы мне очередных суток в компании не знающих жалости клопов.
Негромкое потрескивание электрической плитки и медленно возвращающееся в тело тепло навевали разные мысли, не всегда патриотического характера. Думалось о том, что еще год службы, и я вернусь домой, где меня ждали друзья; о машине, которую обещал подарить отец, если сумею вернуться живым; о подруге, которая вряд ли ждала меня, что можно было понять по ее редким ответам на мои еженедельные письма; о музыке. Мысли об учебе, что позволило бы мне стать полноценным гражданином великой и могучей тоже приходили в ослабевшую от воинских тягот голову, но вряд ли они были главными.
От ворот до казарм было довольно далеко, поэтому я не мог видеть, что там творится, но это и не нужно было – сомневаться, что «Буратино» уже объявил тревогу и приказал всем строиться под ледяным дождем не приходилось. Я периодически выглядывал из будки, хотя точно знал, что пока все не вымокнут до нитки, а дежурные офицеры не истощат весь запас ругательств, назад «Буратино» не поедет, но береженого, сами знаете.
Выглянув в очередной раз и убедившись, что света одноглазой «Волги» пока не видно, я уже собирался вернуться в пропахшее Панкратовскими портянками помещение, как услышал тихий стук в калитку. Подумал, что показалось - ну, кто в такую ночь будет
