Февральский дождь

темноте фигурки и думал… нет, ни о чем я не думал. В тот момент это было попросту невозможно, потому что на моей щеке горел ее поцелуй, а в душе царил невообразимый хаос…
Не знаю, сколько я так простоял – минуту или десять. Очнулся, лишь услышав легкий топот над своей головой, и понял, что девушки уже на черной лестнице, которая, как я надеялся, вела в общежитие. Нужно было возвращаться на КПП и, осторожно дотронувшись до места, где меня коснулись ее губы, я побежал назад. Пролетев оба подвальных помещения, я выбежал в дверь, с которой несколько минут назад сбил замок и замер, остановленный грозным окриком:
- Стой! Кто идет?!
В лицо били лучи нескольких карманных фонариков, в свете которых я увидел направленные на меня несколько автоматных стволов, понимая, что дела хуже некуда. А через секунду услышал знакомое: «Каа-коо-го хрее-наа?!» и понял, что вот теперь-то мне точно конец…
На гауптвахте я отсидел все пять выписанных мне с командирского плеча суток, затем еще столько же за выцарапанную на стене камеры надпись «Ташкент 75-77», что никак не могло быть результатом моего творчества, потому что вообще никогда не бывал в этом городе, а значит, никогда бы не стал писать такое. Что касается цифр, то в указанные годы службы неизвестного солдата из Ташкента я был еще юным пионером, и никак не мог проходить службу в славных рядах советской армии. Не было никаких сомнений, что удвоивший мой срок начальник гауптвахты прекрасно знал, что это не моих рук дело, более того, наверняка я был не первым, кому добавляли срок из-за этой надписи, но возмутился лишь из приличия.  Одиночная камера позволяла не заботиться, что подумают суетливые как все заключенные сокамерники, и я писал стихи, выцарапывая их иголкой, что носил, как положено, в воротнике. Это были стихи о Марине и для Марины. Я запоминал их наизусть, надеясь записать, когда выйду и подарить ей сборник, который грозил оказаться не таким уж и небольшим.
Перед тем, как отпустить с приехавшим за мной прапорщиком, начальник гауптвахты вызвал меня к себе в кабинет и, уставившись стеклянными от постоянного употребления глазами, спросил:
- Может, скажешь, что ты делал в том подвале?
Я понял, что это хотел узнать наш начальник штаба, так и не сумевший получить от меня ответ на простой, казалось бы вопрос.
Дело в том, что при аресте мне несколько раз задавали тот же вопрос, на что я отвечал, что услышал грохот и решил проверить. Помню, как не пьющий от слова совсем начальник штаба тогда усмехнулся:
- От КПП услышал? Надо же, какой ушастый!
Я не ответил, потому что не знал, что соврать, и он выдал свою версию:
- Что, сынок, к девкам потянуло?
Это было и правдой и не совсем правдой, но я вновь промолчал, после чего по приказу продолжающего орать главный и, возможно, единственный вопрос своей жизни «Буратино» был немедленно отправлен на гауптвахту…
В части меня встретил Панкратов. Заговорщицки вращая глазами, он отвел меня в сторону и вручил запечатанный конверт, в котором оказалось короткое письмо от Марины. Она благодарила меня и обещала, что никогда не забудет, потому что это позволило ей продержаться необходимое время. В конце была приписка, которую я помню до сих пор: «Мне жаль, что ты не нашел в себе смелости познакомиться со мной раньше. Надеюсь, у тебя все будет хорошо!»
Я не понимал, о чем она, пока не встретил Наташу – ее подругу, которая поведала такое, от чего мир потускнел, как мне тогда казалось, навсегда. Наташа рассказала, что Марина была обручена с морским офицером, который в ту ночь ушел в недельный рейд по Каспийскому морю, из-за чего девушки и припозднились, провожая его. Если бы ее уволили, Марине пришлось бы возвращаться на родину в Хабаровск, чтобы встать на учет, поскольку она считалась военнослужащей, и тогда бы она точно опоздала на собственную свадьбу, которую сыграли три дня назад. Марина боялась что, не встретив ее, он решит, что она раздумала, поэтому ей так важно было продержаться в части эти несколько дней. Еще не до конца осознавая услышанное, я спросил:
- Ты можешь передать, что я прошу ее встретиться со мной?
Наташа посмотрела на меня.
- Нет, солдатик, не могу. Она уволилась, потому что ее мужа перевели на Дальний Восток. Маринка уехала с ним, - помолчав, Наташа добавила, и я не услышал в ее голосе привычной насмешки, - знаешь, она ведь все время вспоминала о тебе. Надеялась, что тебя выпустят раньше, чем она уедет.
Я не знал, что ответить. Да если бы и знал, не смог…
С тех пор прошло много лет, очень много. Я дослужил оставшиеся месяцы, ни разу больше не попав на гауптвахту, вернулся домой, зажив обычной жизнью советского человека, не подозревая, какие вскоре всех нас ждут перемены. Многое случилось в моей жизни, которая вдруг перестала быть такой простой, какой казалась прежде. Многое в ней было: музыка, на долгие годы ставшая основной профессией, гастроли, рискованные бизнес проекты, закадычные друзья, ставшие лютыми врагами, красивые женщины. Многое забылось, включая написанные на стенах камеры стихи, но ту дождливую февральскую ночь и невинный поцелуй зеленоглазой девушки в заброшенной душевой я до сих пор помню так, словно это случилось только вчера…