Произведение «Родина навсегда...» автора Пилипенко Сергей Андреевич

В палате душно, влажно и сумеречно. Дневной свет из окон, закрывают огромные металлические жалюзи и три яруса кроватей поднимающихся почти к самому потолку. Эти ряды панцирных «шконок» с узкими проходами между ними, похожими на лазы подземелий, сжирают и так не очень яркий свет. И поэтому, даже свет электрических лампочек бессмысленно теряется где-то в вышине. Темно и душно. И для почти пятидесяти человек больных плевритом и туберкулёзом, это ещё один из факторов приближающих их к скорому концу. А ведь вроде бы, это тюремная больница. При таком раскладе, мне на зоне было бы проще выздороветь. Там больше воздуха, там больше света, там нет этого страха и безысходности от каждодневных смертей и вида желтых ступней покойников, с бирками, привязанными к большим пальцам ног, лежащих на носилках у самых дверей фтизио-терапевтического отделения.

И зачем я здесь? На зоне я бы явно выздоровел гораздо быстрее. Здесь наоборот, силы покидают меня. От ежедневных пригоршней таблеток. Их приходится выпивать не менее тридцати. От них гаснет сознание и болит желудок. От ежедневного «хлористого» в вену. Так что на руках уже не остаётся живого места, все руки – сплошной непродавливаемый огромный синяк. И большая игла входит в травмированную мышцу уже с хрустом. Маленькие перерывы по воскресеньям только добавляют боли. Колоть, в едва поджившую руку ещё неприятней, чем в ещё не отошедшую от уколов. Боль отпускает только после приёма таблеток, ненадолго. А потом снова по хозяйски гнездится в измученном теле.
Сам, добровольно, я бы сюда ни за что не поехал. Но когда во время развода, я чуть не потерял сознание, выхода у меня не осталось. Врач сразу же определил у меня острый плеврит. Меня быстро положили в зоновскую санчасть и на следующий день провели операцию.

Наверно и операцией это назвать очень сложно. Меня усадили на стул, лицом к спинке, руки я свободно положил на решётку спинки. Бок тщательно смазали йодом и спиртом. И потихоньку, маленькими тычками, стали вводить под рёбра шприц «жане», с двадцатисантиметровой иглой. Одновременно по пути впрыскивая новокаин из этого же шприца. Когда игла оказалась на месте, то стали этим шприцом отсасывать жидкость, скопившуюся между лёгкими и рёберной стенкой. И сливать её в жёлтый эмалированный таз стоящий у моих ног. Вся процедура продолжалась около получаса, было откачано около полутора литров жидкости. Так что я наконец, сумел выпрямить спину и почувствовал как внутри меня плеснулась большая рыбина, это левое лёгкое встало на своё место.

Наконец-то я смог спать спокойно. А впрочем, и до этого я спал относительно спокойно, просто при любом резком повороте в постели, внутри вспыхивала такая боль, что казалось будто в груди поселился огромный морской ёж. И я сразу же непроизвольно занимал ту же позицию, в которой лежал до этого. Только так боль успокаивалась. Да долгий кашель по утрам не давал мне спокойствия по пол часа. А так, больше ничего меня и не тревожило. Вот какая зараза приключилась. Плеврит болезнь конечно опасная, но всё же гораздо лучше туберкулёза. Она не заразная и не передаётся воздушно-капельным путём. Так какой же дурак придумал держать нас вместе? Тубиков и плевритчиков? Чья изуверская душа обрекла нас на заражение с вероятностью почти в пятьдесят процентов. От этого все больные плевритом и не косят от приёма лекарств. Потому что, только глотая пригоршнями «тубазид» и «фтивазит» и можно предохраниться от этой напасти. Не хочется, ой как не хочется, а нужно. В такой-то тесной палате.

Кормежка, здесь, судя по всему не плохая. Точнее сказать, очень трудно. Пищевод отравленный килограммами лекарств, не чувствителен ни к количеству пищи, ни к её качеству и вкусу. И только после того, как ставят капельницу с инсулином, сквозь безразличие пробивается слабое чувство голода. Единственное, что не даёт атрофироваться вкусовым рецепторам, это крепкий чай - «чифир». Если его заварить правильно. Половину плахи на полулитровую банку, и тогда очень явственно ощущается его вяжущий горько-кислый вкус и травяной приторный аромат. И сразу сердце начинает стучать громче, и серые будни окрашиваются блёкло-цветной палитрой. Жизнь уже не кажется такой безысходной и беспросветной. Жить хочется.

В один из таких дней, на мою «шконку» присел Коля Куртияков. Мы с ним не были близко знакомы. Просто здесь, он был единственным моим земляком. Его деревня была в десяти километрах от моей. И у нас даже была пара общих знакомых. Хоть на свободе мы и не знали о существовании друг друга. У него был монокавернозный туберкулёз обеих лёгких. Цвет лица у него был жёлто-коричневый, худые, костлявые руки плетями свисали с туловища и воспалённо сверкающие глаза смотрели не в пространство, а в себя. Но он уже был лёгок и спокоен.
- Знаешь Серёга, - сказал он мне. – сегодня ночью я умру!
- Ты что Коля, с ума сошёл? - пытался пошутить с ним я, - у меня ещё для поминок ничего не готово. Ни венков, ни киселя. Так что будь добр, живи пока.
- Я знаю это, - почти прошептал мне он, игнорируя мой шутливый тон, - потому что ночью душно и мне не хватает воздуха. Сегодня ночью будет последний мой срок, - договорил он и полез к себе на второй ярус, с трудом шевеля худющими ногами.

Я задумался. Его слова показались мне не напрасными. Уж слишком убедительно он это говорил. Это было похоже на правду. Вечером, я подошёл к местному авторитету Фролу и осторожно лавируя между словами, поинтересовался, нельзя ли для Коли освободить место, поближе к окну? Всё таки, там больше свежего воздуха, а то он точно умрёт. Эти места всегда считались «блатными» и простым «мужикам» вроде Коли были недоступны. Статус не позволял. Фрол почесал свою большую квадратную голову, подошёл к Коле, перекинулся с ним парой фраз и о чудо! Сразу же нашлось местечко на втором ярусе прямо возле окна.
- Но,- сказал он мне, - это только на неделю, до тех пор пока один кореш не освободится из штрафного изолятора, так что давай, пусть выздоравливает в течении недели, а с тебя плаха чая, – процедил он сквозь зубы.

Достать пару плиток чая, для меня не составляло большого труда, меня иногда выводили подрабатывать художником и я согласно кивнул головой.

Коля переселился к окну. У меня на сердце, было почти спокойно. Одурманенный большой дозой таблеток, я всю ночь спал мёртвым сном без сновидений. Проснулся, только утром на ужин. Вяло хлебая безвкусный пшённый суп из алюминиевой чашки, я неосознанно понимал, что чего-то в палате не хватает. Да разве сразу сообразишь, когда со всех сторон доносится гул почти пятидесяти зэковских голосов?
- Кстати, - сказал мне «шнырь» нашей палаты, шароголовый татарин Вася, - сегодня ночью твой земляк умер! Ты разве, не слышал? Часа в четыре ночи встал вот, шарил, шарил тапочку под шконкой. Ничего не нашёл, так босиком и отправился к дежурному врачу в «ординаторскую», метров наверно десять не добрался, упал на пол, и сразу же умер. Хорошо умер, совсем не мучился!

Я отложил ложку и вышел в больничный коридор. Там у замкнутого входа в отделение, стояли четверо носилок, укрытых старыми, серыми простынями. Я приподнял угол у одной из них, с самым некрупным телом. Это был Коля. Его руки лежали на груди, и на одной из них очень ясно виднелась наколка с восходящим из-за гор солнцем и не очень ровной надписью под ним. Из-за внезапно пожелтевшей кожи наколка стала не синей, а пронзительно зелёной. «Сибирь моя родина» - гласило произведение безвестного мастера тупой иглы. Да…, согласился я про себя. Теперь уже действительно - родина навсегда! До самого скончания времён….