Дом рухнул.

Надя Шелестова, 24 года, портниха.
Рому хоронили в картинный день. Заметила вообще, что похороны случаются часто в дни ярчайшие, выписанные с тщанием, вышитые блестящими нитками. Природа смеется над людьми.
Мне запомнилось, как сверкали на солнце листья – так обычно в мае бывает, уж никак не в сентябре. Неловко было, потому что знала: волосы у меня так же сверкают, не успели мы с мамой разыскать траурную косынку. А на похоронах нехорошо выглядеть празднично.
Попрощавшись с Ромой, я встала поодаль, да так и держалась все похороны. Его родителям я не нравилась, особенно Екатерине Сергеевне. Рома говорил, она считает, что мы с ним – не пара, потому что моя мама – библиотекарь, а папа – слесарь. Странная она, непонятная. Пара – не пара, но были же мы вместе.
Но в тот момент Екатерину Сергеевну я жалела. Она кричала и билась о гроб, Ромин отец её оттаскивал, а она вырывалась. Только когда Екатерина Сергеевна оттолкнула свою мать, пытавшуюся её успокоить, и громко прокляла убийцу сына, я перестала её жалеть. Нельзя же клясть человека, которого её сын осудить не посмел бы. Ромкина душа ведь летала поблизости, и ей наверняка было больно.
Мне тоже тяжело было от того, что Ромка погиб. Такое чувство, что вынули сердце и кровь унимать не стали. Но я знаю: мы еще увидимся, да и сейчас он где-то рядом, летает, как мечтал, на полном просторе. А дядя его в тюрьме. То есть был тогда в тюрьме. Мне вот не верится, что восемь лет прошло: кажется, только успела прожить эти безжалостные и ясные три дня.
У нас был турслет за городом. Ромка должен был от нашего класса бежать кросс, на него очень рассчитывали, а он не пришел. Классная сердилась, староста звонил ему, а он трубку не брал. На следующее утро классная сказала, что Ромка погиб в аварии.
 Он стоял на остановке, а мимо проезжал его дядя. Остановился, предложил Ромку подвезти. Дядя почему-то уже с утра был пьяный. Ехал быстро. Дорога после дождя была скользкая. Как объяснял мне потом папа, они, видимо, не вписались в поворот. И вот Рома погиб.
Но поймите, я просто не могу осуждать его дядю. Рома мне о нем говорил только хорошее: дядя его талантливый и добрый, а пьет, потому что его не понимают и не ценят. Увидела этого человека только на суде. Знаете, Рома был на него похож. Оба высокие, стройные, по-мужски грациозные, точно благородные олени. У человека за решеткой были Ромины волосы, вьющиеся, как темный плющ, и голубоватые глаза. Только Ромка был юный, быстрый и вольный, а этот больной, затравленный, умирающий.
     Почему я жалею его? Почему, помня Ромку каждую минуту, могу любить другого человека? Наверное, так держится во мне жизнь.

Настя Щеголихина, 21 год, актриса.
    В дипломном спектакле нашего областного театрального я играла роль Гонерильи. Бабушка, Лешка и Надька жалели, что не Корделию. Корделия не может быть брюнеткой, конечно. Да и вообще…
   Вот передо мной отражение в зеркале: тяжелый лоб, узковатые зеленые глаза смотрят с подозрением и презумпцией неприятия, низко нависают густые брови. Волосы зачесаны, зализаны, затянуты. Хотя у меня хорошие волосы, знаю. Просто мать зачесывала именно так.
   Нет, я Гонерилья прирожденная и пожизненная, приговоренная судьбой. Я осуждаю отца и презираю мать. Кощунство? Как знаете.
   Но что, скажите, мне чувствовать к отцу, который не смог из-за глупых своих амбиций удержаться в приличном городе и завез семью в эту глухомань? Который при неработающей жене и двух детях-подростках умудрился спиться, заливая, видите ли, душевные раны? Который пьяным садился за руль и рисковал не только своей, но и чужой жизнью? Который даже справедливое, по сути, наказание не смог принять по-мужски.
  Почему я не уехала с матерью? А смысл? Кому мы нужны в Москве – «тяжкие крестяги» на шею холостому до этого мужику? Он рассчитывал получить в постоянное пользование лишь красивую и молодую еще женщину. Без довесков.
 Поступка матери я тоже понять не могу. И не из-за того, что в некоторых ситуациях личную жизнь налаживать стыдно. Но можно было оставить нам хоть денег побольше?
И не обвиняйте меня в цинизме. Попробуйте перебиваться энное количество месяцев с макарон на картошку без всякой надежды на перемены и при этом нормально учиться в школе. Где, пардон, всем пофиг, что там у тебя в семье, ибо сижавый в городе – каждый четвертый.
 Бабушка не могла нас нормально кормить на свою пенсию. Надька тоже ничем толком не могла помочь. Про деда даже говорить не хочу – нет у нас деда, баста. О дискотеках, свиданиях и прочих невинных радостях старшеклассницы мне пришлось забыть напрочь. Года три не могла себе позволить ни одной новой шмотки, ни одной новой книги. Алешка пошел в рост, аппетит стал волчий, а чем кормить? В общем, отвечают сын и дочь за отца по полной.
 Пережили все. Благополучно забыли мать, проглотили свою долю измывательств в школе. Отца похоронили. После девяти классов я уехала в облцентр, поступила в театральное. По ночам и по выходным мыла полы в магазинах. Теперь вот вернулась и играю в нашем театре.
 Я выхожу на сцену и забываю об отце-убийце и матери-предательнице, о тетке, которую держат в психушке, о дедушке, насмерть затраханном молодой женой. Я вырываю у судьбы три часа другой, чужой, красивой жизни и только ими и живу. Я нашла свой мир. И даже если он рухнет – сумею восстановить.
 И никто не знает, и я сама долго не верила – но я люблю родителей. Вот так, осуждая и презирая – люблю. Вы бы так смогли? Не уверена.
Не каждой же дано быть Гонерильей по жизни.

Алеша Щеголихин, 19 лет, студент юрфака.
 Начать с того, что я люблю девушку много старше себя. Я знаю, что Надю считают чокнутой, «не от мира сего». Но люблю и принимаю её полностью. И ответственность готов взять на себя – целиком. Насколько повлияла на мои чувства память об истории родителей – не знаю.
 Отца я любил. Он всегда был добр и снисходителен к нам с Настей, да и мама о нас хорошо заботилась. Конечно, они не были парой, мама не имела высшего образования и, как выразились бы в старину, не стремилась воспитывать свои чувства и разум. Вот последнее и стало подлинной причиной разлада. Моя Надя тоже ведь закончила швейное ПТУ – потому что её тянет не проектировать красивые вещи, а создавать их непосредственно. Но я мало встречал людей со столь тонкой и воспитанной душой.
 Не знаю, начал ли отец пить из-за ссор с мамой, из-за потери работы, или наложилось все разом. Но беды нашей семьи нарастали в геометрической прогрессии. Помню, бабушка, придя к нам на новоселье, говорила отцу, что чувствует: несчастья только начинаются.
 Из местных родственников, кроме бабушки, успел поближе узнать двоюродного брата Рому. Он быстро сдружился с отцом, заходил часто. Веселый и открытый был парень. Остальных – деда, тетку, её мужа – признаться, помню плохо. Мы виделись два или три раза.  
 Так вот… Полгода спустя после нашего приезда Ромка погиб, и нашего отца арестовали. Мы с Настей пришли из школы, а на кухне сидела бабушка и говорила с мамой. Помню, у сестры была истерика, мама с бабушкой ссорились. Через несколько дней мать велела нам собирать вещи: сказала, уедем в Москву. А Настя отказалась наотрез, не объясняя причин, и мне велела остаться.
 Что бы сестра ни говорила сейчас, я ей благодарен. Она не позволила мне предать отца.
Нас стали опекать бабушка и Надя – девушка Ромы. Надя приходила, приносила продукты, прибиралась. Помогала мне с уроками, пыталась научить Настю шить. Представилась она внучкой бабушкиной подруги, и если бы бабушка потом не сказала, мы не поняли бы, кто Надя на самом деле.
 Надя не изменилась с тех пор. Ростом пониже Насти, хрупкая. Профиль тоненький до остроты, в серых глазах переливается синева, ослепительно блестят золотисто-рыжие завитки. От этого и еще от нежных веснушек на белых щеках у нее всегда праздничный вид. Даже когда мы хоронили отца, Надя плакала вместе с нами, но волосы её блестели до неприличия ярко.
Я не оговорился: на похоронах нашего отца. Отец покончил с собой в ночь после приговора. Я знаю, он дорожил семьей и вот так – отчаянно, из последних сил – пытался восстановить то, что сам невольно разрушил. Но восстанавливать было уже нечего. Дом рухнул.

Анна Дмитриевна Щеголихина, 70 лет, пенсионер.
 Мой внук выразился очень правильно. Дом рухнул. И что Настя, Алеша, я выбрались из-под завалов – не есть наша заслуга.
 Не могу назвать нашу с Сережей семью образцовой. Сережа как муж был небезгрешен передо мною. Сама я страдала из-за взятой по молодости и глупости роли домохозяйки. Мне тесно и душно было в четырех стенах нашего дома, пусть и прочного, и богатого. Но стыдилась признаться в этом даже мысленно. Огорчало, что к детям муж не относился ровно: он баловал Катю, а с Валерой был, по мне, излишне строг, несколько запугал нашего мальчика. Я старалась заглаживать промахи Сережи в воспитании, но сама невольно повторила их: жалея сына, я во всем становилась на его сторону, а мое покровительство быстро переросло в потакание его слабостям.
 Теперь-то, издалека, видны и мои ошибки, и проступки Сережи. Но ничего не исправить. И даже если бы мне дали шанс, сомневаюсь, что смогла бы его использовать правильно.
Жуткие дни, когда мы сначала похоронили Ромочку, а потом ждали суда над Валерой, я вычеркнула из памяти: иначе слишком больно жить. Хотя – о чем это я? Только я да Валерины дети ждали суда, остальные же дожидались справедливого возмездия для убийцы. Никто не мог понять, что Валера не хотел зла, что он глубоко раскаивается в содеянном.
Катя день и ночь кляла брата. Валентина, его жена, сразу укатила в Москву с любовником. И то – не те времена, да и не тот муж, чтобы декабристку изображать. Сережа отказывался платить адвокату сына и даже помогать Насте и Алеше. Я тратила свои сбережения, продавала украшения, которые когда-то дарил мне муж, дошло и до обручального кольца. Вот тогда Сережа рассвирепел, выгнал меня из дома и подал на развод.
 Внуки были только рады, что я перебралась к ним. А вскоре и помощь пришла, откуда не ждали. Наденька, невеста Ромочки, разыскала меня и передала деньги. Как она объяснила, Рома недавно подарил ей на день рождения серьги, а годом раньше – цепочку. И теперь он был бы только рад, что его подарки пригодились.
 Конечно, эти деньги ушли довольно быстро, но Надя помогала мне с внуками и впоследствии. Она уже тогда шила на заказ. Конечно, грешно пользоваться плодами труда бедной девушки – тем более, когда не имеешь на них никакого права. Но сами посудите: у меня оставалась минимальная пенсия, а надо было платить адвокату, кормить детей на что-то да еще Валере передачки носить.
 Не хочу вспоминать, как увидела его в тюрьме. Наверное, легче видеть своего ребенка мертвым, чем опозоренным и страдающим. Я не желала подсознательно сыну смерти – нет!  Но невольно подумала, что и ему легче было бы теперь умереть, чем жить, осознавая совершенное преступление.
 И Валера умер. Адвокат оказался бессилен, судья приговорил моего сына к семи годам лишения свободы, а ночью Валера вскрыл вены.
 Катя радовалась… Радовалась, понимаете! Смеялась над моим горем. Да что с нее взять – она уже тогда пила вовсю. Муж её завел любовницу, да и съехал. А доченька моя допилась до белой горячки, на