На склоне лет

сам себе помогает. Это факт и закон системы (программы) обучения как спасения души от греха.
        Значит, учитель только помогает, а учиться ученик сам. Сам с усами. Поэтому не учитель учит, точнее, он не научит. Это у него можно научиться самому. Учит учение, при котором есть учитель как указка учения. Плохо, когда учитель не указ для ученика. Но он указ не от себя, а от учения. На нем как на материале учения учится ученик. То есть, учитель должен стать сподручен ученику, должен превратиться в живое учение.
        Но вот вопрос о том, могут ли быть между учителем и учеником близкие отношения, мне не дает покоя. Речь идет о плотских отношениях, об отношениях родства. То есть, может ли родитель быть учителем своих детей? Казалось бы, не просто может, а должен быть, ведь дети подражают своим родителям. Вот это обстоятельство и вызывает тревогу. Родитель имеет естественную власть над своими детьми. Они полностью зависят от него, и поэтому он не может не пользоваться авторитетом.  Именно поэтому он может невольно или вольно злоупотреблять своим положением в качестве родителя и взрослого. Родитель – это не учитель. У учителя отношения с учениками строятся не на отношениях родства по плоти, а единения по духу и интеллекту. Если учитель и ученик разного пола, то к этим отношениям может быть  добавлена порция близости, но не плотской, телесной, а душевной. Во всяком случае со стороны учителя. Это следует иметь в виду учителю, как мужского, так и женского пола. Следует избегать учителю или учительницы обострения интереса учеников или учениц к своему полу. Иначе это станет ощутимой помехой в деле их обучения и воспитания. Просто не о  том они будут думать. Ведь есть не только школа добродетели, но и порока.
        Вместе с тем учителю следует проявлять признаки махатмы или «великой души», быть великодушным в отношениях с учениками и прощать им свойственные их возрасту пороки, включая в них и повышенный интерес к противоположному полу. Я заметил такую особенность в этом отношении: чем выше интерес к сексу, тем ниже интерес к учению. Между ними наблюдаются отношения обратной пропорциональности: не хочу учиться – хочу жениться.
        Что же мешает учиться? Конечно, животные, плотские потребности человека: голод, жажда, сон, секс и склонность к власти ради того, чтобы жить за чужой счет. Именно это составляет содержание жизни 99,9 % всех людей. То есть, как правило, они склонны не к человеческому обучению, а к животному подражанию. Одним словом, не человеческое общество, а скотское стадо. Это в лучшем случае, ибо их еще надо отучить от того, чтобы быть стаей зверей, приручить и одомашнить. Но это дело родителей. Дело учителей - из стада скотов сделать общество взрослых людей. Но как это сделать? Это можно сделать, только если сам учитель не зверь и скот, а человек. Ведь человеком не рождаются, а становятся. Для этого у него самого должен быть родитель и учитель.  Для того, чтобы быть учителем, следует прежде быть учеником, если не у самого себя, то у другого учителя.
        Призвание учителя - это очеловечивание ученика, а не просто его социализация. Что говорит о том, что очеловечивание и социализация – не одно и то же. Конечно, между ними не может не быть единства, но есть и различие. Социализация предполагает отношения социальной материализации, а очеловечивание – отношения душевной идеализации. Эти отношения дополняют друг друга, но не исчерпывают того круга отношений, в котором находится человек. Есть еще отношения интеллектуальной опосредствованности и духовной самостоятельности. Именно самостоятельности, а не независимости, ибо независимость разделяет людей, делает их чужими друг другу. Если душа необходима в воспитании, а интеллект в обучении, то дух важен в образовании, в том, чтобы быть универсальным существом.
        В чем же должен видеть учитель призвание своих учеников? Разумеется, в том, чтобы они видели друг в друге людей. Но для этого сам учитель должен быть на голову выше человека, а не просто сам быть человеком. Быть учителем – это сверхчеловеческое дело в том смысле, что оно требует от него сверхчеловеческих усилий, усилий даже не махатмы, а уже самого духа. Махатма еще человек или похожее на человека существо из другого мира, горизонтального нашему земному  миру. Духовное же существо – это существо из высшего, не параллельного, но вертикального мира. Поэтому настоящим учителем может быть только ангел или сам Бог, но никак не человек. Человек только делает вид, принимает на себя образ учителя. Чаще всего это только маска, за которой скрывается харя скота или морда зверя. Но как не показать ученику истинную сущность себя, не отпугнуть его от того, что становиться человеком, ведь ученик в силу своей животной породы (природы) склонен к подражанию, к наглядному переносу признака с родителя, сверстника и учителя на самого себя. Как только с учителя спадает маска лица человека, так в его роже ученик узнает себя.
        Но как же сделать так, чтобы эта маска лица человека намертво приросла к рожи учителя? Нет, лучше сказать не «намертво», а «в живую». Для этого приходится по живому резать самого себя, наживлять на себя человеческую маску. Как сделать эту маску живой? Это зависит от того, что сидит внутри человека, в его натуре, какова его реальная природа, чем он питается: соком или кровью. Своим ученикам не следует показывать своего зверя или скота. Пускай они останутся тайной учения, загадкой для ученика того, какой действительно характер носит его учение: зверский или скотский. Вот здесь и открывается то чудо, на которое способно учение, если оно носит творческий характер. Оно способно на то, чтобы из животного сотворить человека. Учение питается не от древа жизни, которая носит растительный или животный характер, а от древа познания добра и зла. И познаете добро и зло, и будете как боги. Нет, не будите богами, но будите как боги. Поэтому человек не есть бог, но делает его вид, благодаря тому, что питается с этого древа, различая добро и зло, следуя добру и уклоняясь от зла. Для этого надо стать человеком.
        Сколько я себя помню, всю жизнь занимался образованием, точнее сказать, занимался образованием как познанием. И познавал не столько информационным путем, сколько мысленным путем, проще говоря, мыслью. Мышление стало для меня второй натурой. Думать для меня так же естественно и необходимо, как, например, дышать или кушать, спать, испражняться и размножаться. Мышление является  моей естественной потребностью. Поэтому я не только использую человеческие способности для удовлетворения животных потребностей, как все люди, но и применяю животные средства, вроде головы и руки, для удовлетворения этой человеческой потребности. Думаю и пишу. Причем когда пишу, тогда лучше, обстоятельнее думаю.
        Нечто творится, становится, формируется, образуется, делается. Одновременно оно повторяется, воспроизводится, ощущается, представляется, воспринимается, переживается. И только тогда, на третьем шаге оно уже специально осознается, осмысливается, мыслится. На первом шаге оно пока творится, тогда замысливается, и сразу на втором шаге в форме чувства прямо, экзистенциально  переживается. И только потом само-выражается, символизируется, в слове осознается как мысль.
        Выходит на первом шаге действует воля. На втором шаге с ней слитно работает чувство. И на третьем шаге оно опосредствуется мыслью, выраженной словом. Между тем нам кажется, что вначале мы задумываемся, следом чувствуем и только потом делаем то, что задумали. Так получается не в реальности, а у нас в сознании, в нашей голове, на уме. Все же на самом деле происходит прямо наоборот. Только чувство остается на своем месте. В этом смысле человек является чувственным, материальным существом. И лишь некоторые из людей являются чувствительными, душевными существами. Среди них находятся те, кто на этом основании развиваются в бесконечно чувствительных или мыслящих существ.
        Первые кормильцы. Они кормят материей, питаются и растут. Это растительные люди. Вторые представляют, воображают и переживают. Они творческие натуры. Это живые люди. Третьи мыслители, готовые к духовной жизни, к общению с богами. Самые худшие из них возвращаются к людям для управления. Они властвуют над кормильцами с помощью хитрости ума. В этом им подражают творческие люди как артисты. В результате политика превращается в спектакль, в комедию. Прямо какой-то театр. И в этом театре мы живем в качестве зрителей. Так политика дает пищу для ума. Народ живо обсуждает то, что с ним делают. Но в его сознании все становится прямо наоборот, - с головы на ноги, как у Гегеля.
        «Запоминается, - как подумал штандартенфюрер Отто фон Штирлиц (по-русски Максим Максимович Исаев) у Юлиана Семенова в «Семнадцати мгновениях весны», - последняя фраза. Это он вывел для себя, словно математическое доказательство. Важно, как войти в нужный разговор, но еще важнее искусство выхода из разговора». Так приятно вспоминать, как входить в открытую только для тебя дверь и тут же выходить из того, что тебе открывается в темноте прошлого на свет настоящего. Вот, что значит память. Припоминание (анамнезис или анамнез) – это и есть мышление. Следи за симптомами и держи в голове анамнез – найдешь причину явления, откроешь сущность. Выход не там, где вход. Их разделяет становление. В результате, как правило, мы получаем не то, что задумали. Тем самым цель как идеал становления отодвигается в туманное будущее. Она где-то там маячит на горизонте, если не за горизонтом событий, в царстве идей.
        Только теперь на склоне лет, я понимаю как завзятый альпинист, как это восхитительно не только ползти в гору  к вершине жизни, но и идти, спускаться вниз к ее основанию. Такое удовольствие от жизни можно сравнить с наслаждением любовника, который то ласково хватается за нежные башни своей возлюбленной, чтобы не упасть в колодец счастья, то погружается вниз всем своим мужским естеством в женскую сокровищницу, становясь единственным пользователем и обладателем ее драгоценной самости.
        Но хорошего помаленьку,  ибо можно легко к нему привыкнуть и не заметить всей прелести редкого момента счастливого переживания. На то оно и счастье, чтобы быть частью чего-то большего, что уже не в нашей власти. Так, например, человек, которого мы любим, остается по-прежнему для нас соблазнительной загадкой, которую мы не в силах бросить разгадать.
        Интересно, чтобы мы делали без нашего сознания, которое так эротически притягательно? Оно то неожиданно показывает нам, что надежно спрятало в глубине своей памяти, то скрывает под завесой времени то, что само выйдет наружу из него в будущем. Если прошлое пленительно, то будущее притягательно. И то, и другое эротично, тогда как настоящее откровенно, порнографично. Почему эе мы так боимся признаться самим себе, что нам нравится быть такими неприлично откровенными – быть настоящими? Иной читатель заметит, что я нарушил меру, потерял разум, сравнив настоящее с порнографией. Но почему  так не сказать, когда это правда?
        Тут дело не в том, что порнография увлекательна,