мордобоем жутким, с дележом имущества и детей. Ненавидят и клянут друг друга на весь белый свет, что совестно за них становится и очень и очень обидно. И куда только любовь девается, думаешь, и была ли она у них вообще? Или вся их любовь так называемая заключалась исключительно в похоти, в сексе, в гормонах, что в крови очумело играют и делают людей бешеными и неуправляемыми как черти? А когда секс в семейной паре приелся и надоел, перестал удовольствие доставлять, обоюдную страсть и радость, - то и жить стало обоим вместе невмоготу: тошно и противно до омерзения? Так, что ли? Отсюда - и ругань, и скандал, и ненависть лютая к супругу или супружнице. Всё - отсюда... Нет, не хочу я себе такой вот случайной, пошлой и развратной любви, отец, не хочу, - уволь ты меня пожалуйста! - которая непременно скандалом и разводом закончится, всенепременно!... Тем паче, не хочу любви плутовской, основанной на расчёте и выгоде. Не надо мне больше женитьбу на какой-нибудь глупой и похотливой дурочке с московским штампом в паспорте предлагать: я на хохляцкой дружбе уже обжёгся - и сильно…
У отца от таких разговоров отчаянных и железного упрямства сына вдобавок голова раскалывалась пополам и безвольно опускались руки. Не было у него аргументов и слов в запасе, к великому сожалению, строптивого чадушку переубедить: выпускник Университета оказывался умнее, говорливее и грамотнее отца-работяги и неизменно побеждал в словесных дуэлях. А полуграмотный батюшка неизменно оказывался в дураках, увы и ах, оказывался в проигрыше… И именно с этого момента, когда решалась на небе и на земле судьба Максима, у Кремнёва-старшего начались серьёзные проблемы со здоровьем: стало скакать давление вверх и вниз почти ежедневно, из-за чего не прекращались страшенные головные боли, терпеть которые не хватало сил. Таблетками же в семействе Кремнёвых не пользовались никогда: Вера Степановна, фанатичная и истовая староверка, была категорически против таблеток, хотя и проработала всю жизнь медсестрой в гор’больнице… А без медикаментозной помощи в организме отца стала стремительно развиваться тяжёлая форма гипертонии, кончившаяся трагически для Александра Фёдоровича, о чём рассказ впереди…
9
Не удивительно, в свете всего вышеизложенного, что половину июля, август и половину сентября первого послеуниверситетского лета, что Максим прожил-промаялся в отчем дому, стали поистине чёрными для него и его домочадцев, если не сказать траурными. Тяжело и муторно было в это время в психологическом плане Кремнёвым: и бедным родителям, и их сыну, главному источнику бед. То была расплата, будто бы, за безмерное и безграничное счастье, которым их одаривал и награждал Господь все последние годы…
Что касается Максима, - то ему хотелось бы побыстрее уехать из дома: на ту же стройку студенческую умотать и забыться там в компании бывших друзей-приятелей; или на учёбу в Университет отчалить, как он это делал раньше, - в занятия и спорт окунуться с радостью и с головой. Хотелось, короче, скрыться от родственников и соседей подальше и поскорей, от разговоров досужих, пустых, что его сопровождали всё лето… Но уезжать ему было некуда - вот в чём вся заключалась беда. Его уже никто и нигде не ждал из людей близких и желанных сердцу, и в новой самостоятельной жизни он был никому не нужен и не интересен как индивид, как самоценная гордая личность и друг задушевный. И на работе - в том числе, где у него вообще близких людей не окажется. Где и работы-то не будет самой, если за таковую не почитать переливание из пустого в порожнее…
Это было так неожиданно сознавать после прошлых предельно насыщенных и ярких в эмоциональном плане пяти университетских лет - свою полную никчёмность и ненужность в обществе! - и так неприятно одновременно…
Раньше, напомним, было не так, всё по-другому было. Ещё и год назад даже, когда он приезжал на побывку к родителям летом, он чувствовал себя героем, хозяином своей судьбы, кто крепко, надёжно и волево Жизнь под уздцы держит. С каким возвышенным настроением и гордостью превеликой выходил он тогда на улицу погулять, по родному Касимову гоголем пошататься. Каждая встреча с людьми, и старыми, и молодыми, была ему тогда в радость - не в тягость.
Теперь же всё изменилось самым решительным и коренным образом: он будто выпустил вожжи Судьбы из рук, вывалился из Жизни по пьяной лавочке и на обочину закатился, в овраг, в пыль и грязь придорожную. И по этой причине из героя прежнего в полное ничтожество вдруг превратился, в безвольного неудачника без роду и племени, за плечами которого уже будто бы и не Московский Университет горделиво и мощно стоял, а какое-нибудь телего-строительное ПТУ, про которое и упоминать вслух было совестно.
Не удивительно, что встречи с одноклассниками, родственниками и соседями, с бывшими учителями теми же, вызывали в нём уже одно лишь сплошное расстройство, постоянное раздражение и душевную боль. Ведь все они, словно по уговору тайному или насмешке дьявольской, откровенно и заведомо-издевательской, начинались одними и теми же вопросами о трудоустройстве Максима, из которого автоматически вытекало и будущее его. А этим он уже похвастаться и покичиться как раньше не мог даже и в малой степени: неопределённой становилась жизнь свергнутого с пьедестала героя, как и у всех лимитчиков.
Те разговоры происходили так: опишем их коротко и приблизительно. «Привет, Максим, привет, дорогой! Давно с тобой не виделись! Ну, рассказывай давай, хвастайся, как твои дела, что после окончания МГУ делать собираешься? Дальше учиться будешь, да? В аспирантуре небось останешься - науку вперёд двигать? Чтобы под старость известным профессором стать? а то и вовсе заслуженным академиком? Так ведь?...» Бледневший Кремнёв отрицательно крутил головой, с неохотою отвечал, что не так, и в аспирантуру он не собирается, а пойдёт работать в НИИ. «Но этот твой НИИ в Москве ведь находится, правильно мы понимаем? - следовала мгновенная реакция на его ответ. - Ты же в Москве работать останешься? Университет, как-никак, закончил, а не какой-нибудь ветеринарный техникум, после которого всю жизнь быкам заносят хвосты»… «Да, в Москве» - без радости в голосе и без блеска в глазах отвечал Максим, желая побыстрее отделаться от любопытного собеседника и расстаться с ним под любым предлогом. Но отделаться быстро не удавалось, как правило: знакомцы категорически не желали его отпускать без получения информации, продолжали терзать расспросами дальше. Ведь так это было им любопытно всем - судьба бывшего отличника-Кремнёва: сложится она у него в итоге, не сложится… «Ну, разумеется, и жильё тебе предоставят в столице, да, прописку московскую?» - назойливо и лукаво уточняли они, за рукав новоиспечённого москвича придерживая. Максим утвердительно кивал головой, опуская глаза при этом и слыша в ответ: «Молодец, Максим, молодец! Остаться жить и работать в Москве - большое счастье и выгода одновременная. Не многим в нашем городе так фартит, как тебе. Ты, пожалуй, будешь единственным у нас счастливчиком. Устроишься на новом месте, Макс, - адресок сообщи. Хорошо? Будет при случае, где остановиться, когда в столицу за чем-нибудь придётся приехать».
Кремнёв хмурился ещё больше от подобных провинциальных наказов и просьб, сухо обещал сообщить новый московский адрес, когда всё у него наладится, и поспешно расставался после этого, прочь уходил совершенно расстроенным и побитым. «Какой адрес? и какое жильё? - шёл и матерился он про себя. - Мне ещё за свой уголок в Москве столько пота и крови пролить придётся». Но людям-то про то не скажешь начистоту, не выставишь сам себя перед ними посмешищем и идиотом. Вот и приходилось ему выкручиваться и лгать. Отчего на душе всякий раз становилось тягостно и противно…
10
В августе и, особенно, в сентябре он и вовсе перестал выходить на улицу днём - только поздно вечером это делал, перед тем как спать ложиться. Постоянно врать людям про своё прекрасное будущее житьё-бытьё он не хотел уже - стыдился. Да и не получалось у него это толком: он краснел всякий раз как рак, нервничал, суетился и опускал глаза при разговорах на данную конкретную тему, чем сильно смущал и напрягал собеседников, чувствовавших неладное.
К тому же, ближе к осени родственники и соседи по дому узнали страшную новость, что Максим в Касимове опять прописался, в квартире родителей. Естественно, все были в шоке от подобных известий и стали тормошить ежедневно отца и мать (из-за невозможности поговорить с самим виновником торжества, не выходившим из дома), спрашивать тех: что случилось, и где будет жить и работать сын? почему до сих пор на службу не уезжает?
Кремнёвы отнекивались, как могли, отвечали быстро и в один голос, что всё у Максима нормально, дескать, что прописка домашняя - это временное явление: до Нового года сын непременно выпишется, когда всё уладит и утрясёт в Москве, не волнуйтесь, мол, и плохого не думайте, с работой всё у него хорошо. А потом приходили домой, бледные и расстроенные оба, передавали сии разговоры сыну, валявшемуся на диване с книжкой в руках, и под конец просили его с дрожью в голосе и траурным видом: «Уезжал бы ты побыстрее в Москву, сынок, от греха и пересудов подальше, не мозолил тут людям глаза, не дразнил их своим присутствием. А то уж нам неудобно стало встречать соседей на улице и перед ними ежедневно оправдываться, дурные подозрения развевать, которые поползли по городу… Уезжай, Максим, уезжай пожалуйста. Принимайся в Москве за работу - хватит без дела болтаться и задницей диван протирать. Быстрее возьмёшься за дело - быстрее получишь положительный результат. А под лежачий камень вода не течёт, как известно»… «Уеду скоро, уеду, не переживайте, - с натужной улыбкой отвечал сын, пытаясь утешить расстроенных батюшку с матушкой, а сам думал при этом с грустью: - Только кому я там, в Москве, буду нужен теперь? У меня ведь даже собственной койки теперь там нет. И не известно - будет ли…»
11
Чтобы понадёжнее спрятать тоску и внутренний страх перед будущим, Максим, живя два месяца дома, с головой погрузился в литературу, что стала для него отдушиной настоящей или спасательным кругом. Записавшись в городскую библиотеку на правах местного жителя, он перечитал за лето и половину сентября все художественные произведения Тургенева и Куприна, которые были созвучны его тогдашнему настроению и лучше всего ложились на сердце, нежно ласкали и лечили сознание своими сюжетами, мыслями и переживаниями героев; потом познакомился с рассказами и повестями Льва Толстого и Чехова (последними, лучшими рассказами Антона Павловича, в частности, написанными в период 1895-1903 годов); несколько раз перечитал из начала в конец сборник стихов Есенина, который ему девушка Димы Ботвича Оля великодушно одолжила на лето. Сергей Александрович Есенин всем своим небогатым в смысле объёма творчеством настолько оказался близок Кремнёву, настолько внутренне сроден ему, - что и передать невозможно словами! Максим большую часть сборника без труда запомнил тогда наизусть, в том числе и поэмы своего великого земляка-рязанца, и бережно хранил потом есенинские поэтические шедевры в
