Огромный стол посреди комнаты был завален остатками еды и бутылками.
– Конечно, нравится! – машинально согласился Анин и поймал себя на том, что безбожно врёт. – Ты же не такая?! – похвалил он её он с кривой усмешкой, дабы скрыть низменные чувства к Таганцевой.
– Нет, я на рубль дороже! – злобно вспыхнула Герта Воронцова, и её небесно-голубые глаза, бездонные, как июльское небо на закате, озарились гневным светом.
Всем своим видом она старалась показать, что отныне не принадлежит Анину, что он не имеет над ней прежней власти и что он – полное ничтожество, предатель, сволочь, негодяй, урод, но иногда забывалась и вела себя так, словно между ними произошла всего лишь лёгкая размолвка, в голосе же её звучали жалобные нотки.
– Я сожалею… – вдруг сказала она и изголодавшимися глазами смотрела ему не в лицо, а в пах.
– О чём?.. – Анин сделал над собой усилие, чтобы не прикрыться.
Ему до смерти надоело выяснять отношения, но Воронцова прицепилась, как банный лист.
– О том, что отдала тебя этой… – она с таком трагическим видом кивнула в сторону Таганцевой, что стало ясно: с новым мужем у неё, как минимум, нелады, иначе бы она не явилась сюда в параноидальном состоянии; и Анин подумал, что есть женщины, которые ни с кем не могут ужиться, даже сами с собой.
На всякий случай он всё же незаметно проверил состояние ширинки; лицо Воронцовой пошло пятнами, дыхание остановилось, она сделал шаг к Анину, по-прежнему глядя ему ниже пояса, даже дёрнулась алчущими ручками с кровавым маникюром, но вдруг опомнилась и всего лишь показала непристойный жест, который нравился Анину чувственным откровением и который когда-то связывал их крепче самых крепких пут. Анин покраснел, потому что на них пялились, и отвернулся: дилемма, которая, казалось, уже была решена месяц назад, снова предстала перед ним в виде грандиозного скандала, который назревал, как супергнойник.
Милан Арбузов спал, уткнувшись в тарелку с винегретом, художник-постановщик, Джек Баталона, чудо природы – белый негр с маленькой головой, русофоб и бабник, страдающий аденомой простаты и кавернитом, задрав на стол длинные ноги в парусиновых брюках, тискал сразу трех актрис и пил дрянной виски из бутылки, горланя что-то нечленораздельное. В кладовке, кажется, занимались триолизмом, потому что порой там бессовестно гремели инвентарём и бранились трехголосием за то, что кто-то кого-то снимал на видео, а из комнаты в комнату устало бродила «хлопушка», с серыми изумлёнными глазами – рыжая немка, Ирма Миллер с Кубани.
– Помните, завтра в десять на площадку… помните завтра в десять на площадку… – твердила она прокуренным голосом и даже самой себе не верила, глядя на всеобщий бедлам, разве что заливая своё горе бутылкой «марсала», которую таскала с собой, как пожарный – брандспойт.
Ирма Миллер давно бы присоединилась к Джеку Баталона, тем более, что он ей страшно нравился, но была новичком в группе и пока что считала, что профессиональный долг ассистента режиссёра, пусть даже во время чумы, пусть даже вопреки здравому смыслу и либидо, всегда и везде превыше всего.
– Я поехал спать, – словно очнулся Анин, чувствуя, что его лицо упрощается до презрения к вечной киношной суете.
С некоторых пор он стал различать в вещах метаморфозы времени, которые не давали надежды на благополучный исход в его профессии, на то, что всеобщая чаша забвения минует его не раньше, чем он умрёт. Он чувствовал, что распадается, как актёр, что эта его последняя, великая, бездонная любовь, не позволит ему безвозвратно пасть духом и перегореть во всех отношениях, как перегорел Коровин, и был счастлив, что разобрался хоть бы в этом, потому излучал железное спокойствие танка.
– Ну и топай! – напутствовала Герта Воронцова, потеряв всякую надежду на то, что Анин забудется и возьмётся за старое, то бишь будет кривляться, строить из себя шута и волочиться за ней напропалую до самой постели и даже в ней не успокоится, а сотворит то, что сотворял всегда к безмерному удовольствию измученного женского сердца.
В былые времена он так бы и поступил, в былые времена всё происходило по шаблону, на уровне рефлексов; да и вообще, оказывается, он мало думал о последствиях, а алкоголь только возбуждал чувства, делая ситуацию взрывоопасной, как сухой порох, чем безнравственная Герта Воронцова не преминула бы воспользоваться; но времена до странности изменились, словно мир стал другим, не гедоническим, простым и естественным, а страшно запутанным, с намёками, кивками и предположениями, и только ставил новые вопросы, в которых предстояло ещё разобраться. И Анин даже забыл о своём фирменном смешке, который приводил Герту Воронцову в исступление.
– Прощай, – бросила она дрожащим голосом и направилась туда, где алкоголь тёк рекой.
Плечи её так и остались дерзкими и откровенно хрупкими, а между голыми лопатками появилась надпись: «Дурак, останови меня!» Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!», мрачно подумал Анин, разворачиваясь в другую сторону, хотя ему неожиданно понравилось, что Герта Воронцова всё ещё на что-то надеялась и строила насчёт него кармические планы.
Он нашёл в груде вещей свою мятую куртку, выскользнул за дверь и стал спускаться вниз. На лестнице было тихо и гулко. Знакомая тоска всколыхнулась в нём, жизнь казалась конченой; остаётся только одно: играть, играть и ещё раз играть. Больше я ничего не умею, думал он обречённо. Мир оскудел до безобразия; в нём не было перспективы, одна лишь совесть в сухом остатке, как тонкий запах выветрившегося вина на дне бокала. Женщин побоку, думал Анин, трезвея медленно, как всякий алкоголик, женщины ничего не понимают; друзья – тоже, они требуют слишком больших усилий, в моём положение – это роскошь. Сто раз прав Виктор Коровин, актёр во второй половине жизни – одиночка. Анин подумал о Базлове, с его грязной историей шантажиста. И хотя Базлов через общих знакомых уже закидывал удочки с предложением заключить мировую, Анин не говорил ни «да», ни «нет», не в силах абстрагироваться от произошедшего. И плевать на деньги, думал он, гордясь тем, что так легко отказался от них.
Наконец он услышал, как наверху хлопнула дверь, и каблуки Таганцевой. Она нагнала его уже на выходе и долго бежала рядом, стараясь попасть в такт шагов.
– Ну, подожди… – сказала она капризно, закусывая губы и подхватывая его под руку, – ну, подожди… – заглянула, сердится, или нет, потому что почувствовала, что заставила ревновать, что он застыл, как цемент, и что она провинилась, потому что привыкла вести себя так, как вела всегда до появления в её жизни Анина. Тогда зачем Воронцова крутит тобой? – задавала она молчаливый вопрос, не зная, как на него отреагирует Анин.
– Жду, – Анин остановился на переходе, ничего не удосуживаясь обсуждать.
Главное, чтобы она не фальшивила, только бы не фальшивила. И главное, чтобы не обманывала ни себя, ни меня, молил он, пиная бордюры. Если будет нечетное, загадал он, то всё сбудется. Что именно сбудется, он ещё не знал; будущее ещё не открылось ему с этой стороны; и он мучился. Бордюров оказалось ровно семь. Анин вздохнул с облегчением.
– Ты меня совсем не слушаешь! – воскликнула она.
– Слушаю, – терпеливо сказал он, полагая, что ей тяжело с ним и что она его едва терпит из-за банальной сердечной привязанности.
Казалось, он давно сделал ей великое одолжение – отпустил вожжи и даже забыл о них, скользя в безвременье, как по великой реке жизни.
Ему была приятно тепло её руки, взволнованное дыхание и запах алкоголя. Лицо у неё было тонким и тревожным. От былого веселья не осталось и следа. Даже бесстыжие глаза, были совсем не бесстыжими, а виноватыми, и он отнёс их на счёт своей дальновидности и простил, хотя и не подавал вида, что сердится.
Мысль, что она целиком и полностью принадлежит ему, приятно тревожила его: не осталась, не увлеклась, а следила за каждым шагом, значит, значит, значит… действительно, любит, что ли? Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой, думал он. Эта мысль почему-то неотступно преследовала его последнее время, и он ещё не ужился с ней, помня, что всё кончается, как обычно – неизбежным, стопроцентным отрезвлением чувств. Однако Таганцева не давала ему повода к тому, что он перерос абсолютно всех женщин. Может, она исключение, боялся думать он, полный всеобщего скепсиса; и Таганцева, казалось, догадывалась об этом, глядя на него таинственно и лучисто. Пусть у неё будет шанс, давал он ей поблажку, а большего мне и не нужно, с большим я как-нибудь разберусь.
– Я совсем не обижаюсь! – сказала она, намекая на то, что не сумел сделать Анин.
– Правда? – насмешливо скривился он в своей обычно идиотской манере запутывать собеседника и сообразил, что она ещё в том возрасте, когда ей нужен тот, кому можно поплакаться. Однако я не принадлежу к их числу; я слишком ехиден не в силу вредности, а в силу привычки всё извращать, и поэтому я не могу удержаться, чтобы при случае не вставить шпильку; разве что сделать исключение для тех, кого люблю, думал он, страдая от своей идиотской прозорливости.
Но Таганцева уже мучилась тем, что пока ещё не умела разжалобить Анина; он, кстати, так и не признался ей в любви; и она не знала, плюс это или минус, признак настоящего мужчины, или нет, и глядела на него с недоверием, и даже королевский поворот головы, не исправлял ситуацию, а делал Анина, как казалось Таганцевой, только насмешливей, словно он знал нечто, чего не знала она.
– Котя… ещё не всё потеряно. – Отвлёк от мрачных мыслей. – Вдруг кто-то из актёров бросится на рельсы?.. – Кривая ухмылка, за которую он сам себя же и ненавидел, блеснула у него на губах.
И Евгения Таганцева всё поняла, и серебристо рассмеялась, однако, в её смехе не было ни нотки огорчения, хотя Анин так и не сумел выбить из Милана Арбузова для неё роль, даже выпив с ним три бутылки водки кряду, даже подписавшись, что Львов – красивейший город мира, а не бандеровский рассадник, даже наговорив кучу лести и пообещав играть, как бог, даже согласившись подписать контракт на любую роль в любом следующем опусе Милана Арбузова. Стыдно, брат, стыдно, краснел Анин, вспоминая, что из-за Виктора Коровина стараться не стал, а из-за Таганцевой – стал, но стыда почему-то не испытывал, словно в нём не сталось абсолютно никакой совести.
Арбузов, последним глотком водки демонстративно прополоскал зубы, царственным жестом подманил к себе доверчивого Анина и поведал заплетающимся языком: «Я лучше съем свои башмаки…»
Анин едва рефлекторно не дал ему в глаз, только сжал кулаки. Не дал лишь потому, что Арбузов с явным облегчением, словно выполнил долг, упал мордой в тарелку и захрапел, как извозчик. Второй режиссёр кадровых вопросов не решал и был равнодушен к страданиям Анина, а идти на поклон к Парафейнику не имело смысла, не тот он человек, чтобы к нему ходить с подобными просьбами. Так что извиняйте, хотел сказать он, но Таганцева, к удивлению, даже не расстроилась. Весь её вид говорил о том, что она плевать хотела на кино и его дрязги; вот за это я тебя и люблю, думал он, однако, языка не развязывал и лишнего не болтал, хотя был сильно выпившим. Тайна у него была от Таганцевой, тайна: «Какова девиация либидо замужних актрис в
