"За туманом" глава 1

Повесть, склеенная из осколков.


                                               

                                Все события и персонажи вымышлены. Любое сходство
                                с реальными событиями случайно.


                                                 Я начинал это повествование, как цепочку забавных историй.
                                                Не подозревал, что, разрастаясь, оно превратится в мое
                                                прощание с молодостью.
                                                Михаил Бутов. Свобода.                                                                          

Эх, Сахалин-батюшка!!! Моя любовь и моё проклятье… Вспоминаешь ли хоть иногда непутёвого своего пасынка, колесившего по просторам твоим сорок лет тому назад в попытке отыскать счастье, а, может быть, пытаясь от себя убежать?
Ты снишься мне все эти долгие годы, пролетевшие как миг.
Не могу забыть твои крутые, лесистые, осыпающиеся сопки. Глубокие распадки, раскрывающие объятия навстречу солёному морскому ветру. Снежные бураны, заметавшие за ночь дома по крыши. Слепящий мокрый снег, секущий лицо. Хмурое и  дождливое, холодное на севере, и нестерпимо жаркое, как в субтропиках, - на южной твоей оконечности, лето. Берега, усыпанные частоколом выброшенных штормом брёвен, серых, просоленных, изрезанных забитыми галькой продольными глубокими трещинами, облепленных гниющими водорослями. Неистребимый запах рыбы, солярки и горящего каменного угля. Деревянные тротуары. Твоих жителей: суровых, ярких, грубоватых и непосредственных. Дышащий влажными ветрами Великий Тихий океан, так похожий характером на человека. То мирно спящий, усталый и умиротворённый. То разыгравшийся, весёлый и озорной от избытка силы. То вздорный и упрямый, в ярости уничтожающий всё, до чего сумел дотянуться, способный лишь ломать и крушить. То вновь спокойный, уверенный в себе гордый красавец-мужчина, умеющий любить и прощать. Чувствую во сне вкус морских брызг и далёкой молодости на обветренных губах своих...
Здесь я любил. Здесь - возмужал.
Нет краше времени, чем юность. Зовёт меня в то время неугомонная память.
Вас, родившихся в другой уже стране, на другой планете, приглашаю попутешествовать со мной во времени.
Поверьте, мы были такими же: страдали и радовались, ненавидели и любили, верили, надеялись и ошибались.
И сердца наши были открыты.

                               Глава 1

Человек я упрямый и избалованный. С самого раннего детства такой. Мне, если что захотелось, хоть из-под земли достань. Как говорится, вынь да положь!
Это у меня от мамы.
Отец, тот деликатный был, мягкий, несмотря на то, что прошёл с боями две войны: Отечественную и Японскую. Не любил и не умел он командовать людьми. Работал слесарем на заводе, вечерами сочинял стихи, а по выходным любил с удочкой посидеть на тихой речушке или в лес сходить по грибы. Совсем маленькому читал мне «Конёк-горбунок» Ершова, когда я чуть подрос - сказки Пушкина.
В доме всем заправляла мама, добрая, любящая, но властная донельзя и чрезмерно нас с отцом опекающая.
- Мишенька, надень шарфик, золотце, сегодня ветер.
- Хорошо, мама.
- В восемь часов чтобы был дома! - с металлом в голосе. - По лужам не бегай.
- Ладно, мама.
Шарф прятался в рукав отцовского пальто, а домой я возвращался в десятом часу вечера  с мокрыми ногами. Просто так, из чувства противоречия.
Да, зовут меня Буров Михаил. Родился в Ленинграде пятидесятых, на Охте, фабричной окраине города. Жизни тогда учились во дворе. Родители много работали (в те годы – шесть дней в неделю, отпуск короткий, двенадцать рабочих дней). С детьми так в то время не нянькались - одел-обул, накормил, нос вытер  и ладно.  Разве что моя мама всё старалась единственного сыночка заслонить «крылом» от мира.
Ленинградские послевоенные дворы… Все друг друга знали, здоровались, как в деревне. Какая-нибудь тётя Тося конфеткой угостит, а дядя Вася, тот мог и уши надрать, если за дело, конечно.
Забросишь, бывало, портфель домой, схватишь кусок булки, посыпанный сахарным песком, и - скорее на улицу, пока не засадили за учебники. Не успеешь выскочить из подъезда, пацаны кричат хором скороговоркой:
- Сорок восемь, половинку просим!
И булка делилась на всех, иначе к тебе прилипнет обидное: «жадина-говядина».
Мальчишки играли в войну. Что и немудрено, война долго ещё будет жива в памяти людей. Фильмы в кинотеатрах ставили про войну, книги писались о войне, половина детей во дворе росли без отцов, не вернувшихся с фронтовых дорог. Поделившись  на «наших» и «немцев», носились мы с самодельными автоматами по двору, распугивая игравших в классы и прыгалки девчонок.
- Тры-ты-ты-ты-ты… Лёха, убит!
- Так нечестно, ты подглядывал…
«Немцами» никто быть не хотел.
- Давай на «морского»?! Раз. Два. Три.
Выбрасывали растопыренные пальцы. Толкались, хватали друг друга за грудки, спорили.
Девчонки, те считались красиво:
- На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…
-А мы - или на «морского», или лаконично:
- Шишел, мышел – вышел!
В детстве меня дразнили Буром, не только по фамилии, но и за нрав, за умение пробивать лбом стены. Большие мальчишки не трогали, не связывались со мной. Однажды во дворе заступился за неуклюжего рыхлого Вовку Самойлова, соседа по коммуналке. Играли в лапту. Вовку тогда «заводили». Он не сдавался, но чувствовалось, что был уже на пределе. Грязная мордашка кривилась, плечи опустились, на глаза наворачивались слёзы. Без лишних слов я вырвал из его рук «арабский» мячик и изо всей силы запустил им в самого здорового, второгодника Игизбаева.
- Води!
- Ты что выёживаешься, – оскалился переросток и сбил меня с ног подсечкой.
- Каждый играет за себя!
- Каждый за себя? – всё время переспрашивал я, вставая и бросая в него грязный мячик.
И летел опять в лужу.
Я поднимался с земли раз сорок… Бить по лицу Загиб, как прозвали Игизбаева, не решался. Я поднимался, он опять ставил мне «подножку» и толкал. Я вставал и вставал… И пёр на него, пока тот не ушёл с площадки, бессильно ругаясь сквозь зубы.
- Сынок, ну, в кого ты у меня уродился? Запомни: простота - хуже воровства! Каждый - за себя, - ворчала мама.
Отец усмехался в усы:
- Пусть дерётся, пока мал. Скорее  пыль с ушей стряхнёт.
После восьмого класса по настоянию мамы я поступил в Ленинградский физико-механический техникум. Как все…
И вот однажды она вместе с газетой «Ленинградская правда» принесла домой повестку из военкомата. В тот день занятия закончились поздно, и, забежав через две ступеньки на свой третий этаж, я сразу понял: что-то произошло. Отец нервно курил на лестничной площадке, в квартире пахло валерьянкой, а всегда встречавший меня в прихожей кот Маркиз, сверкал глазами из-под дивана.
С трудом скрывая радость, читал я смазанные чернильные строки на сером шершавом бланке повестки: «Михаил Андреевич Буров, Вам надлежит явиться … по адресу … для прохождения медкомиссии. Райвоенком, полковник…»
«Наконец-то! Армия – это то, что надо. Во флот буду проситься или на границу…»

                                   *

Как сейчас помню босую, раздетую до трусов толпу пацанов в коридоре медучреждения, жажду перемен, охватившую меня, и тайные слёзы в туалете после приговора: «Негоден». Подвело слабое зрение. Мама ликовала. Никогда ещё она меня так не «облизывала», как в тот год.
После окончания техникума  распределили в оборонный НИИ. По инерции работал и провожал, провожал, провожал ребят на «действительную». Друзья служили, а подруги, между тем, выходили замуж. А Наташка всё ждала…
- Выйти замуж за любимого, нарожать детей, встречать мужа с работы – разве надо что-то ещё для счастья?  - говорила она. - Когда же ты, наконец, повзрослеешь?
Девушке хотелось  семью. Просто – семью. А мне этого было мало. Меньше, чем на целый мир я не соглашался. А может быть, просто не любил?!  Нет, мы продолжали встречаться. Но уже не так щемило в груди, как раньше, когда всё начиналось.
В отделе, где я числился техником, работа текла неторопливо, без перекатов и водоворотов. Мужская половина отдела - техники и рядовые инженеры - большую часть рабочего времени проводили на лестнице под табличкой «Место для курения», до хрипоты споря о состоявшихся накануне футбольных и хоккейных матчах, боксёрских поединках и шахматных турнирах. Сотрудницы потихоньку вязали, устраивали чаепития, вели бесконечные разговоры о детях, внуках, грядках на садовых участках, своих любимых питомцах: собачках, кошечках, хомячках и попугайчиках. И, конечно же, бурно обсуждали просмотренные накануне кинофильмы: а что она ему сказала? а что он ей ответил? а как она была одета и что на нём было надето? Сотрудники рангом повыше - старшие и ведущие инженеры, завлабы и начальники отделов - держались чуть обособленно, с этаким отстранённо-деловым видом. Создавалось впечатление, что они всё время смотрят вдаль и что-то там, как ни странно, видят. Правда иногда и они на минутку задерживались в курилке, чтобы по-быстрому рассказать или прослушать свежий анекдот, - мол, мы одной крови, - затем, взглянув на часы, напомнить курильщикам о сроках сдачи очередного отчёта и убежать с деловым видом опять туда – вдаль. Нет, работа кипела, но как-то без пара и пузырьков, на самом медленном огне, никому не мешая и не отвлекая от главного, личного.
А я мечтал совсем о другой жизни: взахлёб читал в «Юности» о подвигах полярников, покорителях Енисея. «Станцию Зима» и «Братскую ГЭС» Евгения Евтушенко помнил наизусть.
Поправляя запотевшие очки, на утренней пробежке выдыхал в промёрзший воздух:
«...В самом сердце Братской ГЭС
чуть не акробатом
я,
глаза тараща,
лез
к люкам, к агрегатам.
А веснушчатые жрицы
храма киловатт
усмехались в рукавицы:
«Парень
хиловат!..»
«Никогда и никто мне не скажет, что я хиловат», - задыхался я, сгибая весла гребной "двойки". Сунулся было в секцию бокса, но туда очкариков не брали.
Неужели я так и буду всю жизнь перебирать бумажки? Поступлю в выбранный мамой институт, женюсь на понравившейся маме девушке? К сорока годам растолстею и облысею, как Анатолий Николаевич, начальник отдела. И все?!
Нет! Не бывать этому!.. Хочу туда, где настоящая жизнь, где
«…Над гуденьем эстакад,
над рекой великой,
над тайгой косматой,
над
техникой-владыкой.
Всё...
всё...
всё...
всё...»
А мир между тем менялся. Уже был отправлен в отставку Никита Сергеевич Хрущёв. Лидер страны, который реабилитировал тысячи политических заключённых, освободил колхозников от «крепостного права», выдав им паспорта, и одновременно обложил налогами их так, что сельские жители стали пилить яблони и резать скот. Подавил восстание в Венгрии, расстрелял демонстрацию рабочих Новочеркасска, запустил первого в мире человека в космос и чуть было не «взорвал» планету в Карибском кризисе.
Оттепель плавно переходила в застой. Погиб Юрий Гагарин. Введены советские войска в Чехословакию. И певец-романтик Евтушенко пишет своё пронзительное «Танки идут по Праге».
Начал свой "прерванный полёт" Высоцкий. Огромные «ящики» бобинных магнитофонов, выставленные на подоконниках,  ещё вчера встречавшие тебя лиричным:
«…И опять во дворе-е
Нам пластинка поё-ё-о-т...",
теперь хрипели его голосом. Бард утверждал, что:
"...Петли дверны-ы-е многим скрипят, многим поют...",
звал, тревожил, лез в душу, спрашивал:
"...Кто вы таки-и-е? Вас здесь не