Окаменелые сердца, или Медуза Горгона, ч. 1, гл. 8

пообедать,  на что, естественно, Павел согласился с большим удовольствием: действию водки это не помешает, скорее, наоборот. Затем выщел на лестницу покурить и опять уселся на диван рядом со своей любимой.
  - Я вещи свои забирать не буду, они тебе пригодятся.
  - Нет, Паша, я так не могу: заберешь, когда сможешь.
  - Нет, я не заберу.
  Смотреть на лица бандюг из Петербурга уже не хотелось, и Павел предложил поставить старый испанский фильм «Пусть говорят» с чудесной музыкой и песнями Рафаэля.
  Под звуки бойкой и зажигательной мелодии любимая вдруг обняла Павла, и они слились в долгом и страстном поцелуе. Как будто ничего не было, как будто ничего не решили, а вот только-только встретились и соединились в одном взаимном чувстве. Потом она отстранилась от него, Павел хотел обнять ее еще раз, но на этот раз ее руки несгибаемо оттолкнули его. Павел взглянул ей в лицо - сузившиеся глаза, сжатые губы, заострившийся нос, злое, надменное, мрачное лицо. Как… как тогда, ночью, в зеркале, отражение максимально требовательной к человеку Максумовой, которое разрушало и , наконец, разрушило их только складывающиеся отношения.
  - Павел… ты не сдержал слова… не бросил курить… ты не можешь быть моей опорой в доме… и вообще - ты не тот, кто может быть моим мужем….
  Она это говорила каким-то особенным, бесчувственным, полумужским, голосом, абсолютно лишенным тех душевных интонаций, которые всегда были ей присущи. А руки… руки тянулись к Павлу, хотели обнять его, губы нервно подергивались в немом стремлении к поцелую…. Он опять обнял ее, и опять был отброшен прочь. Тело, душа Тамары звали его к себе, а холодный разум отталкивал, трезво считая, что они не пара.
  Павел опять отлучился в ванную, выпил и опять вышел на лестницу покурить. Когда он вернулся несколько более спокойный, Рафаэль пел песню «Пусть будет что будет».
  Зажигательный и мелодичный ритм сразу заставлял подняться на ноги и участвовать в звучании этой прекрасной музыки не только душой, но и телом. И Павел с Тамарой встали, сливаясь в танце, Тамара вновь стала прежней, она улыбалась, радовалась той жизни, которую утверждал Рафаэль наперекор всем препятствиям и неудачам. Пульсирующий ритм песни захватил не только нас: диван, на котором мы сидели, круглый стол и даже стулья-инвалиды, которых я так удачно недавно склеил, опускались и поднимались в такт мелодии, и это казалось естественным, а не игрой больного воображения. Тамара… Тамара в этой музыке и танце была моя, моя, я точно знал это, поэтому она кидалась в мои объятия, крепко обнимая, прижимаясь ко мне всем существом своим, и мы были в это время едины, одним телом и душой, потому что в нас была эта чудотворная музыка, рожденная любовью.
  Но вот закончилась песня, угас последний звук, а мы стояли и стояли в объятиях друг друга, долгий поцелуй завершил это стояние, и мы сели на диван. Тамара медленно освободилась из моих рук, ее лицо угасло:
  - Ну что ж, надо убрать со стола, - сказала она и пошла на кухню, именно в тот момент, когда Рафаэль наконец-то обрел своего брата, которого так долго и безнадежно искал. А мелодия, когда-то сочиненная братом Мигелем, мелодия, которая привела Рафаэля к нему, продолжала звучать….
  «Надо выпить, - подумал Павел и вернулся в ванную.
  Долго он стоял на лестничной площадке с сигаретой в руке и думал: вернула ли ему эта чудесная музыка Тамару, стерла ли она с ее гордой души горестное мнение обо нем, так мешающее им обрести друг друга? Очень вряд ли, голова, которая Тамаре не была нужна ночью, нужна днем: она не представляет, как можно отказаться от ее схоластических выводов, практических рассуждений: ведь они основаны на опыте, не только ее личном, но и опыте родственников, окружающих ее людей, на опыте науки, которую она так глубоко уважает. Нет, мое дело швах.
  Когда Павел вернулся в комнату, она вновь смотрела «Бандитский Петербург», и вновь звучала песня «Чужой». Тем не менее, когда он сел рядом, Тамара улыбнулась, взяла его за руку и немного сжала ее. О чем она думала? Павел обнял ее – она не отстранилась. Поцеловал – ответила поцелуем.
  - Тома, - сказал он взволновано, - может, начнем все заново, ведь еще ничего не поздно?
  И тут он впервые пожалел, что пил водку: любимая вдруг отшатнулась от него, округлила глаза и впилась в него ими и всем свои страшным лицом, полным злобы и ненависти:
  - Ты опять пил?!
  - С чего ты взяла?
  - Да ты говорить не можешь: язык заплетается….
  Павел сделал паузу и ответил:
  - А что мне оставалось делать? Я ведь прощаться к тебе пришел, я ведь тебя люблю… а это… очень трудно выдержать. И бутылка, как видишь, моя, и я ее у тебя не украл.
  - Вот теперь действительно прощай, Паша! Ты сделал для этого все!.. У меня уже теперь, действительно… на тебя не стоит… понимаешь… не стоит!!
  Павел повел ее в ванную и показал ей, где он прятал бутылку. Еще в более диком гневе она выскочила из ванной, а он допил остатки. Вернулся на кухню и опять предложил ей все начать заново. Она зло и уверенно снова отказала ему.
  - Кончено, между нами все кончено… - пела Буланова.
  Павел оделся, взял пустую бутылку и, спускаясь по лестнице, поставил ее на подоконник, где всегда курил при встречах с Тамарой. Поставил как памятник их отношениям, своей любви и крикнул наверх Тамаре, что сделал это. Сверху донесся вопль ужаса.
  А на улице так хорошо и светло – послезавтра Новый год. Везде белоснежный покров, расцвеченный и оживленный взрослыми и детьми, их говором и смехом. Павел будто сбросил с себя тяжкий груз надежд, сомнений и мучений – быстро зашагал в свой бывший дом. И вот здесь, при переходе через небольшой пригорок, поскользнулся и упал. Не ушибся, хотел встать… и не смог. Ползал, приноравливался, но ноги не поднимали, потеряли свою обычную силу. Немало пролежал он тут времени на глазах у оживленных прохожих, пока две сердобольные женщины, средних лет и молодая, подошли к нему и спросили: «Что случилось?». Павел объяснил, что никак встать не может. Они помогли ему подняться, он поблагодарил, и они отпустили его. На улице и среди людей было по-прежнему спокойно и уютно, а тоска в душе Павла опять повела его к Тамаре. На этот раз она ему дверь не открыла. Павел пошел домой, немного разозленный, но еще более уверенный, что разлука его с Тамарой правильная, что она, на самом деле, бездушна, так что не дай Бог такую жену, которая в старости и воды не подаст.
  Уже в своей комнате, лежа на своей кровати, поздним вечером, страдая от боли, как собака с разорванным у сердца боком, Павел не смог удержаться и позвонил.
  - Сволочь ты, - сказал он Тамаре, своей любимой.
  А потом опять позвонил и извинился. Она сразу простила, голос у нее был добрый, привычный, почти родной. Потому что никогда не любила она Павла, он был для нее только эпизодом в жизни, поэтому и не злилась на него особенно, ведь, в сущности, ей было все равно, что с ним и как с ним.