что не колется, отучили с перепугу. Знал бы он, что Гоголь был ненастоящим, не тем всамделишных, каким его представляли предки, а всего лишь великолепной энергетической репликой, без души и тела, но тем не менее сыгравший свою роль безупречно, он бы не то ещё выкинул, сбежал бы в штыковую атаку и кричал бы: «За царя!» Однако отличить подделку не смог бы и сам Гоголь, если бы имел на это полномочия, разве что по скорости реакции и игры ума, которую никто из людей переплюнуть никогда не сумел бы. Но до разоблачения, к счастью, дело дойти не могло, потому что задел был на совесть, стопроцентный, и кому надо, подстраховывали. Но об этом никто не должен был даже догадываться, это была профессиональная гордость их – лунных человеков с железной хваткой Чарли Чаплина.
– Как пить дать, – покорно согласился Рудольф Нахалов. – А оттуда – в Париж, и будет кропать антироссийские романы. Толку от него тогда как от козла молока.
Бюро всего мира в политику не лезли, хотя негласно конкурировали между собой, но и не делились фигурантами, информация подобного рода, конечно, просачивалась, и бороться с этим было бесполезно, но это было уже издержками профессии. К тому же это была не их епархия, а департамента «Г», «государство», хотя, конечно, они негласно соперничали, но в рамках дозволенного и в политику ни-ни, носа не совали, за это можно было капитально поплатиться горячей кровью лунных человеков.
– Толстой же строчит, – бестактно напомнил Ларий Похабов, зная, что Рудольф Нахалов его терпеть не может, его литературные коленца и пустые заигрывания с революцией.
Не верил он Толстому. Считал его великим обманщиком русского народа.
– Это не наше собачье дело, – на контр фальцете напомнил Рудольф Нахалов о партнёрах по цеху, – им виднее, они в теме. Всё равно его в Москву перетянут.
– Спорим, нет! – констатировал Ларий Похабов, впрочем, скалясь, всего лишь, как на японском рождестве, где все скучно и тошно до неприличия, потому что водки нет, а есть слабенькое саке в каких-то горяченьких чашечках, которых даже на зуб не хватит.
– Спорим, да! – наставил на него палец Рудольф Нахалов и воинственно оскалился.
– Ставлю сотню фунтов, – сказал Ларий Похабов так, словно поймал Рудольфа Нахалова за причинное место и начал выкручивать, как крокодил, рывками.
– Замётано! – ещё больше разгорячился Рудольф Нахалов.
– Вернёмся к нашим баранам, – цинично сказал Ларий Похабов, пропустив мимо ушей горячность партнёра. – Чего конкретно будем делать?
Рудольф Нахалов пожал широкими плечами в кителе интенданта с жёлтой полоской за ранение. Последним он очень гордился, последнее было его личным приобретением на Зелёном рынке Владикавказа.
– А давай-ка пошлём его в Пятигорск хотя бы на один день. Глядишь, в дороге что-нибудь подцепит.
– Не что-нибудь, а возвратный тиф! – с одобрением сказал Ларий Похабов, выпучивая глаза, когда находил абсолютно верный ход. – От него не умирают, но и так просто не отделываются, полгода, как пить дать, будет маяться, к этому времени фронт развалится и красные возьмут Владикавказ.
Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! – подумал он о себе восторженно.
– Экий ты похабный, – поморщился Рудольф Нахалов, намекая на безнадежность, его возраст и вечно растёкшийся правый глазик. – Аж, противно!
– Жалко стало? – позлорадствовал Ларий Похабов, намекая на слабость партнёра по части стратегии и отсутствие мыслительных способностей.
– Да не то чтобы… – открестился Рудольф Нахалов. – А если, не дай бог, красные расстреляют?..
– Ничего, переживёт, – равнодушно заметил Ларий Похабов, – молодой ещё.
– Ну знаешь! – изобразил возмущение Рудольф Нахалов, хотя ему тоже было ровным счётом на всё наплевать, и Ларий Похабов знал об этом. – Тогда вытащим Максима Курилова?! – предложил он, хотя понимал, что энергии на эту операцию никто не выделит из-за неочевидности конечного результата. Что из него выйдет: кастрат-одиночка, или очередной математик? Кому это надо? Сумасшедших и так хватает. А писателей-стилистов крайне мало.
Ларий Похабов засмеялся от неожиданности. На Курилове бюро поставило крест. С Куриловым было покончено. Курилов давно был вычеркнут из табеля о рангах. Так что разговоры об этом были пустым сотрясанием воздуха.
– А как ты всё провернёшь? – поюродствовал он, забыв, что у него нелады с желудком.
– А я к нему больного штабс-капитана приставлю, пусть он его везёт сюда, во Владикавказ. Пусть пожалеет на свою голову.
Ларий Похабов, нацепил монокль и некоторое время думал, забавно щурясь в лому.
– А потом мы подгребём, – подмигнул ему Рудольф Нахалов.
Он дал понять: в том смысле, что тогда общая ситуация в Москве вполне созреет и Булгакова можно брать тёпленьким.
– Замётано! – бездумно согласился Ларий Похабов и от радости плеснул себе и партнёру вина, хотя его всё ещё тошнило от вчерашнего коньяка.
***
И действительно, через сутки Булгакова отправился в Пятигорск проконтролировать эвакуацию седьмого перевязочного пункта энергичным и здоровым, а вернулся уже тяжело больным: с лихорадкой и температурой под сорок.
Ему попался старый знакомый по Киеву, Георг Кутулуцкий, служивший старшим адъютантом в штабе Кавказской гренадерской дивизии. Вместо того чтобы отправить его с офицерским обозом, Булгаков взял его с собой в машину и с ужасом наблюдал симптомы возвратного тифа, и хотя вовсю посыпая носилки, в которых лежал Георг Кутулуцкий, полынью с пижмой, это мало, чем помогло: вши расползлись словно нарочно в поисках новых жертв.
– Стоило просто посидеть на сквозняке в старом вокзале, – посетовала Тася с перекошенным от горя лицом.
Однако Свешников Иван Егорыч, клиницист госпиталя, где служил Булгаков, объяснил ей, что такое возвратный тиф и что он, действительно, «возвращается» три-четыре раза, а то вообще, все десять, и только на последнем этапе человек выздоравливает, а раньше – никак.
– Всё зависит от иммунной системы, а она… – но посмотрел на лежащего в постели с мертвецким видом Булгакова, – не ахти какая. Это месяцев на пять-шесть. Самое малое. Так что в случае отступления просто не довезёте, и не думайте! – возразил он, заметив, что Тася собирается возразить. – Михаил Афанасьевич может умереть от кровотечения селезёнки или поражения других внутренних органов, снаружи не видно, а внутри лопнет, похороните в дороге, и всё. Поверьте мне, я таких уже навидался. У нас до восьмидесяти процентов постельных больных – тифозники, троих-четверых каждый день хороним. Так что, покой, лекарства, хорошее питание, всё что могу рекомендовать, и никакого напряжения.
Что оставалось делать? Тася изошлась в горе, но с присущей ей верностью и движимой инстинктом выживания, устроилась бухгалтером в кафе напротив и каждые два часа бегала домой проведать любимого. Покупала курочек на рынке, сама голову рубила, сама потрошила и поили Булгакова лечебным бульоном. Через полгода Булгаков на куриный отвар смотреть не мог без содрогания.
К несчастью, бедную Тасю вскоре с треском выгнали из кафе за профнепригодность, и она с отчаянием взялась торговать зеленью на разнос и едва сводила концы с концами. Булгаков всё не выздоравливал и не выздоравливал да ещё и попрекал её тем, что они попали под красных из-за её бабских страхов:
– Довезла бы! – глядел он не неё своими белыми глазами, как лещ на поводке.
Не то чтобы он красных страшно боялся, он их на дух не переваривал ещё со времён Скоропадского и директории.
– С печи на полати! – возразила замученная жизнью Тася.
– Сейчас в Париже кофей бы пили! – сказал он мечтательно, но с претензией к Тасе.
На её внешний вид, на потрескавшиеся руки и бабский платок, он уже реагировать не мог, его всё чаще привлекали девушки за окном и пышные дамы в дрожках.
– Подох бы! – вскипела Тася, подавая ему кисель на кислых яблоках.
– Пари-и-и-ж! – назло ей бредил Булгаков. – Хочу в Пари-и-и-ж! В Париже – марципаны!
– Далась тебе эта шамовка! Я тебе лучше сделаю! – опрометчиво пообещала она, прикидывая, что у неё есть из запасов, главные из них дрожжи, но сахара не было вовсе.
Тася уже наслушалась речей на привокзальной площади, где она торговала, и в голове у неё случился маленький-маленький переворот, который Булгаков так и не смог ей простить, она вдруг полюбила советскую власть за то, что она ей подарила с барского плеча ларёк на «выступе», перед раскатной, самом бойком месте, а бывшего хозяина рынка, миллионера, Бенуа Сегюр – расстреляли как матёрого спекулянта, и теперь не надо было мокнуть под дождём и страдать под солнцем. Поэтому Тася в тайне испытывала революционный порыв.
В тот момент Булгаков едва не швырнул в неё тяжелую пепельницу, однако в голове у него вовремя что-то щёлкнуло, и он закусил губу до крови, воскликнув на болезненной ноте:
– Там Толстой! Ё-моё!
– Метет улицы! – зло возразила Тася, помня о ларьке на «выступе».
Что ей ещё оставалось делать? Уговаривать она уже язык отбила. Булгаков проявлял упрямство, свойственную всем Булгаковым, весь в мать, которая без стыда и совести выскочила замуж за друга покойного мужа, у которого ещё ноги не успели остыть, и родила ребёнка, Елену.
– Уйди! Уйди, саратовская Горгия! – снова хватался Булгаков за пепельницу.
Они возвращались к этому зубодробительному спору раз за разом, и Тасю уже начало трясти от тупости мужа. Бежать было некуда, разве что на Мадагаскар, хотя новая власть оказалась не так уж страшна, как её живописали, правда, в памяти ещё свежи были киевские расстрелы и всякого рода устрашения: то красные терроризировали буржуазный Киев, то Махно истреблял людей «неправильных национальностей». Тася инстинктивно понимала, что в Париже Булгакову с его необъятной киевской тоской делать будет нечего, это всё равно что забраться на Луну и выть на Землю, без всякой надежды на возвращение.
Хотя если уж на то пошло, то Мишка, конечно же, прав, когда прятался от красных на даче в Буче. И как теперь всё обернётся, она не знала, его приобретенная малороссийская идентичность давала о себе знать на бессознательном уровне. Ревком вызывал людей на допросы; и они договорились:
– Заявим, что тебя насильно мобилизовали!
– Ну, конечно! Как ещё! – ерепенился Булгаков, поглядывая на тумбочку, где прятал наградной офицерский револьвер системы «наган», представляя, что он с ним сделает в случае чего.
На самом деле, они уехали, как добропорядочная семейная пара в офицерском вагоне, в отдельном купе, им подавали кофе со сливками и котлетки на пару. Однако об это никто не должен был знать, это была тайна за семью печатями.
Но Тася всё равно боялась, что Булгаков ляпнет что-то непотребное, с его-то горячностью-то и патологической любовью к правде. Существовала реальная опасность, что новая власть узнает о том, что Булгаков работал в белой газете «Кавказ». А это уже было очень серьёзно, за это могли и расстрелять без суда и следствия. Поэтому самое малое, что могла сделать Тася в этой ситуации, избавиться от деникинской формы мужа, и он довольный, похожий на скелет, покачиваясь и щурясь на солнце, выхаживал в цивильном, радуясь летнему теплу и лягушкам в канаве. Это, должно быть, их и спасло, когда в ревкоме увидели доходягу, который назывался
