водятся деньжата, но самое главное, он нахально жил и существовал под вымышленным именем и ничего не боялся. Когда Булгаков понял это, то похолодел. Не дай бог, Гаем Пирсом займутся в ревкоме или в ЧК, и доллары не помогут, от смертной тоски и безысходности он всё и вся сдаст и даже расскажет то, чего никогда не было и в помине.
– Я заехал по пути осветить вашу революцию! – словно прочитал его мысли великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели на испуганный взгляд Булгакова.
Булгаков же, расчувствовавшись, хотел сказать, что когда-то великолепный Гай Пирс был для него эталоном писателя, почти как Фолкнер или Вашингтон Ирвинг, но передумал из-за опасения ляпнуть лишнее, кто его знает, как и чем теперь дышит великолепный Гай Пирс по фамилии-отчеству Давил Мачабели. Может, он совсем продался ЧК, и можно влипнуть. На самом деле, великолепный Гай Пирс не написал ни одного романа, даже – жалкого рассказика, но кто-то из знакомых шепнул зачарованному Булгакову, тогда ещё юному и неопытному в литературе, что журналист намеревается ваять нечто эпохальное о гражданской войне в США; и он с тех пор глядел на него, как на небожителя, совершенно забывая, что время судит только по написанным романам, а не по намерениям прославиться.
Великолепный Гай Пирс абсолютно ничего не замечая, отстранился, посмотрел на Булгаков безмятежным взглядом человека, не обременённого страданиями революции, и сказал всё так же громогласно, как мачо в немом фильме:
– Я сейчас занят, а вечером мы с тобой в «Магнолии» всё обсудим и вспомнил наше любимый Киев.
У Булгакова не то что на ресторан денег не было, ему даже на буханку хлеба не хватало, но он согласился, понимая, что только так может насладиться разговорами о любимом Киеве, а там, глядишь, и Батуми станет реальностью.
А ещё он понял, что с таким взглядом на жизнь, великолепный Гай Пирс продержится считанные дни, что ещё чудо, что им, при всех его кремлёвских индульгенциях, не заинтересовался ревком и ЧК, что его не заковали в наручники и не спустили в подвал, где наглые крысы шныряют, как воробьи на асфальте в центре городского парка.
***
– Если так дальше пойдёт, – в запале воскликнул Рудольф Нахалов, – я умываю руки!
Они с комфортом падишаха плыли в Батуми. В хрустальных бокалах плескалось красное вино, которое прислал гостеприимный шкипер Курцбарг, на блюде был нарезан сыр «пармезан», а вазе возлежал нежнейший и сладчайший виноград «ризамат».
Шкипер Курцбарг тоже был из их вотчины, но какой епархии никто толком не знал. Скорее всего, узкоспециализированным на всякий пожарный, когда нужно исправить ситуацию. Но дело своё ведал и любопытный нос никуда не совал, а тихо-скромно крутил штурвал и обслуживал черноморское побережье, в политику не лез и с чертями не заигрывал. О таких многозначительно говорят: «технический специалист с чрезвычайно широкими полномочиями».
Официант также принёс бутылку «Тифлиси Марани» и тонкие ломтики байоннской ветчины.
– Ещё не всё потеряно! – напомнил Ларий Похабов, пальцем пробуя коньяк на язык и находя напиток даже очень полезным в плане чистки сосудов. – Военно-Грузинская дорога открыта!
– Он ведёт себя, как полный идиот! – никак не мог утихомириться Рудольф Нахалов, поглядывая с высоты своего роста на низкорослого, широкоплечего Лария Похабова, мол, ты тоже не доезжаешь, хотя и главный.
Однако стоило тому открыть рот и выпустить пару эпохальных идей, как Рудольф Нахалов сдувался, как шарик. Он не умел ещё мыслить глобально, а удовлетворялся тактикой, и радовался, как щенок, цыплячьей косточке, когда его бесплатно учили уму-разуму.
– Да, согласен, но это люди! Они все такие! Ещё будет Батуми и куча всяких неприятностей! – ему надоело перечислять очевидное, он затянулся мексиканской сигарой, которая помогала ему перенести качку.
– Он не доживёт до Батуми! – вспылил Рудольф Нахалов. – У него нет шансов. Связаться с американцем!
Ларий Похабов задумчиво посмотрел на него:
– Ладно! – почмокал толстыми губами. – Доносы не возбраняются!
Он предпочитал цветочные ароматы южной Европы. Местные вина были грубы и примитивны, как невысокие горы Абхазии. А вот коньяки были хороши, мужские и грубые, они были подстать холодному морю и местному населению, заросшему жесткими, кучерявыми волосами по самые ноздри.
– А как же мораль? – делано удивился Рудольф Нахалов, иронически задирая брови и опуская углы рта, мол, журавль в небесах всегда лучше синицы в руках!
– У меня плохое воспитание, – признался Ларий Похабов. – К тому же я болен сердечной болезнью, – он показал на свой правый глазик с растёкшимся зрачком. – Я полагаю, что в дальнейшем при том, что здесь творится, ему часто придётся этим заниматься, – цинично добавил он.
И для Рудольфа Нахалова всё встало на свои места, а ведь он только сомневался, Ларий же Похабов разложил всё по полочкам и расписался в приказах.
– Ну пусть пишет, – согласился он, – кто мешает?
– Пусть пишет! – деловито кивнул Ларий Похабов. – А я пока подумаю! – И посмотрел в иллюминатор, за которым виднелся зелёный, крутой берег, однообразный, как вся земная, не очень разнообразная и крайне утомительная жизнь.
***
И действительно, когда казалось бы, что всё уже налаживается и господь Бог готов носить на руках, Булгаков прибежал домой с трясущимися руками и сжёг во дворе последний вариант пьесы, против которой яро выступал Гвоздырёв.
– Что случилось?! – побледнела Тася.
– Ты не представляешь, кого я сегодня встретил в редакции института! – обернулся он белыми глазами.
– Кого же?! – ещё пуще испугалась Тася.
Она этого и ждала, она знала, что этим кончится – полным крахом всей их непутёвой, хотя и счастливой, молодой жизни. Надо было бежать в Саратов, думала она, да где он теперь? Нет: отчизна, родина, патриотизм! Все лозунги ничего не значат, если жизнь дорога!
– Ты помнишь, Гая Пирса?
– Гая Пирса?.. – старательно наморщила она лоб, хотя, конечно, помнила, потому что он ей дюже нравился, и подозрительный Булгаков готов был учинить сцену, если бы Тася дала повод.
– Да! – в раздражении сказал он, давая понять, что он не такой наивный дурак, как кажется с первого взгляда.
– А-а-а… Этот тот, такой… – сделал она изумлённое лицо, которое он страшно любил и ревновал ко всем проходимцам типа американца.
Она ещё не потеряла милуй, влекущую девичесть, королевский поворот головы и её шикарная копна волос и кожа цвета оливкового масла, страшно волновали Булгакова.
– Да, – иронично подыграл ей Булгаков, – высокий, длинный, как раз такой, каких ты любишь!
– А что он здесь делает?! – удивилась она, пропуская его инсинуации мимо ушей.
Великолепный Гай Пирс представился им в Киеве репортёром из Военного пропагандистского бюро Америки, он писал также и для Бюро военной прессы в Германии под именем Бориса Верле и периодически наезжал к Петру Тыклавкину, секретарю СП Киева за новостями, и они слушали его, открыв рот – заграница как-никак, райские кущи!
– Служит, – язвительно объяснил Булгаков, – как же! Только он теперь не Гай Пирс!
– А кто?.. – окаменела она, чтобы не дать повода вспомнить Булгакову прошлое и её невинные шалости с тайными рукопожатиями, когда они шли жаркой украинской ночью по Бибиковскому бульвару и Тася сунула руку в карман великолепному Гаю Пирсу, и он чувственно сжал ей руку с намёком на тайное свидание; конечно же, ни о каком продолжении не было и речи, это был один из редких моментов слабости, который могла себе позволить любая красивая, крайне самоуверенная женщина, влюбленная равно настолько, насколько это возможно, чтобы не нарушить идиллию семейной жизни.
Кстати, она так и не поняла, знал ли Булгаков о её симпатии?
– Давил Мачабели! Репортер из «Дейли стар»! Стало быть, предатель! Стопроцентный предатель! Я их знаю!
– А что это значит?! – не поняла она.
– Это значит, что мы оба смертельно опасны друг для друга, – вспомнил свою ревность Булгаков, словно она была навечно записана не невидимом манускрипте. – И ты тоже!
– Я?! – удивилась она, словно отстраняясь от него.
Булгаков едва не поперхнулся от женской наглости; он давно и безотчётно был великодушным, но это не значит – слепым, и Тася была как на ладони. Он впервые подумал и отбросил мысль о том, что она заметно стареет, как всякая русская женщина, и эти её манеры опрощаться, которые потихонечку день ото дня съедали его страсть к ней, ни к чему хорошему не вели, словно колодец непоправимо истощался без надежды на пополнение и на то, второе дыхание, которое редко кому удавалось в этой паскудной жизни.
– Что делать? – театрально, как показалось ему, ужаснулась Тася.
– Не знаю! – выпучил он свои белые от ярости глаза.
Но сил не было, сил не было, чтобы даже как следует разозлиться. Возвратный тиф всё ещё давал о себе знать приступами мудрствования; должно быть, какие-нибудь бактерии в кишечнике исторгают свои яды, думал его той стороной натуры, которая имела отношение к медицине и злила его безмерно своей конечностью формулировок.
– Пойти и расскажи всё, как есть! – сказала она не без сомнений, памятуя о ларьке на «выступе» и о щедрости новой власти, которая ей крайне импонировала.
И он понял, что зря ревнует её к прошлому и что она его личная собственность от ресниц до кончиков милых ногтей, которые она, как всякая медицинская сестра, стригла под корень, и кончики пальцев становились шершавыми, как наждачная бумага. Здесь и крылась великая скидка номер один.
– Да, и меня тут же сгоряча расстреляют! – вскипел Булгаков на фортепианную неразумность жены. – А при наличии документа, не посмеют. Это даже для революции подло… Но писать надо!
– Ну так пеши! – подстегнула она его.
И он ещё больше обрадовался тому, что зря её ревнует, и на душе у него, как к медицине, с этой стороны отлегло.
– И напишу! – набычился он, понимая, что делает дурной поступок, потому что надо было предать, а он поначалу не переваривал этого, считая поступок неблагородным.
– И напиши! – подзуживала она.
– И напишу! – твёрдо пообещал он, словно откладывая жизнь на потом.
Он сел и ловко накатал десять страниц убористого текста. Тася прочитала и сказала, сжав чувственные губы, которые он любил, как первые снежинки в ноябре:
– Не поверят!
– Пока буду проверять, мы с тобой уже в Батуми укатим! – самоуверенным тоном пообещал Булгаков. – Иди сюда!
– Вот ещё! – сказала она мило, по-девичьи, делая обходной манёвр.
Он попытался её поймать. Но она оказалась ловчее и ускакала на кухню.
– Ладно… – удовлетворился он, укладывая рукопись в жёлтую папку с красными тесёмками.
– И то правильно! – крикнула она, выглядывая поверх занавесок. – Господи, спаси и пронеси! – и перекрестилась, глядя на свечу и икону в тёмном углу, хотя бога не до конца верила, с детской оглядкой на саратовскую жизнь, где всё было не так, а многозначительнее.
Свечка одобрительно мигнула, и Тася со зла показала ей язык.
***
Булгаков побежал к следователю.
Следователь Арбазаков крайне внимательно прочитал первую страницу и сказал веско, с тем акцентом, который отражал превосходство народной революции над невежественными белыми врагами, плетущими интриги:
– То, что он не Давил Мачабели, а Гай Пирс, нам известно. – И
