разнообразных достоинств, увивались толпами. Но он сказал сам себе: «Ша! Хватит! Нашкодничал! Так можно и скурвиться!» И всем поголовно отказывал, как настоящий семейный джентльмен, которым никогда не был даже в душе от рождения. И в этом качестве представлял большую разницу снаружи и изнутри.
Булгаков только не знал, что слава губительна, как проказа! Он моментально купил пять костюмов разного фасона и разного цвета, шитых в «Трехгорной мануфактуре» на первоклассных американских швейных машинках «Зингер», двадцать пять галстуков и бабочек всех расцветок и фасонов, а также – дюжину белоснежных рубашек. Туфли он отправился выбирать сам, не доверяя вкусу Ракалии, и выбрал новомодные, австрийские, из крокодиловой кожи, мягкие, как пух балерины. Купил три пары, и кучу носовых платков. А главное – монокль, как у Лария Похабова. Сфотографировался в ближайшем фотоателье и заказал сто двадцать пять копий, чтобы раздать всем подряд, лихо подписываясь: «М. Булгаков». Год не ставил. Год – подождёт. Останусь вечно молодым, смеялся он.
***
– Ко мне приходил инспектор Курбатов, – обронил между делом Булгаков, чтобы от него хоть сегодня отстали, в день торжества и радости.
– Как?! – едва не грохнулся в обморок Рудольф Нахалов.
Его колени затряслись, а душа ушла в пятки от одной мысли, что они капитально опростоволосились.
Он застал Булгакова с глубокого похмелья в туалетной комнате издательства, где Булгаков скопидомно пил воду из-под крана, как жираф, расставив для равновесия ноги на заплёванном полу. Двухнедельная пьянка сама собой подходили к логическому концу, потому что деньги кончились.
– Этого не может быть… – пробормотал Рудольф Нахалов упавшим голосом, бледнея на глазах, как человек, у которого мгновенно спустили всю кровь.
В его представлении Герман Курбатов приходил только в экстренных ситуациях, когда фигурант собирался повеситься или утопиться из-за творческого малодушия.
Это был признак недоверия к младшему командному составу, то бишь ко всему славному сословию кураторов; по инструкции полагалось донести письменно через канцелярию, но в данном случае их даже устно не соблаговолили известить. Стало быть, акция была тайной, быть может, даже исходила от директории, это означало ухудшение ситуации вокруг Булгакова, ибо у директории было больше информации, которой ни с кем из подчинённых не намеревалась делиться, а только спускала директивы.
– Вот это да! – схватился он за челюсть, словно она была вставная, едва не ляпнув, что Герман Курбатов – хоть и главный инспектор по делам фигурантов, но великий инквизитор, ему ничего не стоит оторвать фигуранту голову для его же пользы, а потом говорить, что так и было.
– Ничего не конец! – гордо возразил Булгаков, твёрдо помня, как к нему отнёсся инспектор, и в шутку брызнул на Рудольфа Нахалова водой.
Впрочем, это стоило ему болезненного спазма в голове. И он страдальчески застонал.
– Ты ничего не понимаешь! – крайне взволнованно закричал Рудольф Нахалов. На лбу у него выступила тяжёлая жила. – Почему ты молчал?! Почему?!
Искренние слёзы сожаления брызнули из его глаз, впрочем, сделать что-то было уже нельзя.
– Я не знал, что это так важно! – нашёл силы хихикнуть Булгаков.
Подумаешь, цаца, решил он уязвить лунных человеков. А ещё ему было весело и хорошо. Слава оказалась очень приятным бременем. Какой дурак от неё откажется?
– Сам главный инспектор! – едва не лишился сил Рудольф Нахалов. Его лицо сделалось бледным, как у покойника. – Ты даже не представляешь, что произошло!
– А что произошло? – беспечно осведомился Булгаков и снова принялся сосать воду из крана.
– Тебе надо срочно! Очень и очень срочно и день, и ночь строчить роман! И прекращай пить!
– С какого перепуга? – с любопытством покосился Булгаков.
Рудольф Нахалов выглядел сам не свой. Обычно маловыразительное лицо недоросля на этот раз источало крайнюю степень нервозности.
– Тогда, возможно, и пронесёт! – разозлился Рудольф Нахалов и пошёл пятнами. – Отныне к тебе не будет снисхождения! Я, конечно, поговорю с Ларием Похабовым, – пообещал он милостиво, как новоиспеченный неофит, – но вряд это что-то изменит.
– А что происходит вообще? – взбеленился Булгаков и оторвался наконец от спасительного водопоя.
Его охватило дурное предчувствие, но на фоне славы это была всего лишь слабая червоточина.
В это момент в туалет влетел Юлий Геронимус. Рудольфа Нахалова он, конечно же, не заметил в силу своей приземлённости.
– Ты что, с самим собой беседуешь? – захохотал он, торжествующе. – Дружище, ты сошёл с ума! У тебя белая горячка! – И потрогал холодный лоб Булгакова.
– Иди к чёрту! – дёрнулся Булгаков. – Ссы и проваливай!
– Не груби старшим! – надул толстые губы Юлий Геронимус и полез в кабинку.
С достоинством вышел, застёгивая ширинку.
– Кстати, дружище, уже третий тираж пошёл в магазины! Полный и безоговорочный успех! Народ, оказывается, всё ещё любит батюшку-царя! За это стоит выпить!
Однако при упоминании об алкоголе, Булгаков позеленел, как крокодил, и его стошнило прямо на фасонные туфли Юлия Геронимуса.
Юлий Геронимус ловко подскочил, уклоняясь от струи, бившей изо рта Булгакова, сделал соответствующий жест у виска, обозначающий, что у Булгакова не все дома, и спешно покинул туалетную комнату.
– Ты знаешь, что происходит? – проявился Рудольф Нахалов со свирепым лицом.
– Пошёл к чёрту! – сообщил ему, Булгаков, мучительно сохраняя равновесие на скользком полу.
Рудольф Нахалов прикрыл нос красным батистовым платком, источающим запах дорогих духов.
– Ты доигрался! Три против одного, что ты произвёл на Германа Курбатова удручающее впечатление. Ты переведён в другую категорию!
Он соврал, конечно, никаких категорий не существовало. Фигуранта просто элементарно вычеркивали из табеля о рангах и ставили на нём жирный крест. Акция была одноразовой: или пан или пропал.
– Какую? – едва мог вымолвить Булгаков, его качало, словно березу в непогоду.
– Безнадёжную! – ещё раз соврал Рудольф Нахалов, чтобы пронять упёртого Булгакова.
Лунные человеки экспериментировали совершенно с разными людьми: что у кого, с кем получится. С Булгаковым получался следующий результат: и талант у него был, и работал, как вол, и психика у него железная, и «жёлтого» дома избежал, и адаптировался легко и естественно, только конечного результата не получилось. Не был Булгаков суперспособным учеником. Но даже в таком виде он представлял для лунного мира большущий интерес.
– Не думаю! – Удивил его Булгаков.
– В смысле?.. – выпучил глаза Рудольф Нахалов и поперхнулся от своих же глупых подозрений.
Он анализировал ситуацию, пока откашливался. Такого ещё не бывало, чтобы начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов самолично опустился до уровня фигуранта. Как правило, его функция сводилась к общему впечатлению: продолжать или не продолжать сотрудничество? Значит, между Булгаковым и Германом Курбатовым произошло нечто такое, что не вкладывалось в стандартные рамки. Надо было узнать точнее и приготовиться к самому худшему, подумал Рудольф Нахалов. Однако принимать какие-либо решения без Лария Похабова было невозможно. Лария же Похабова в Москве не было уже третью неделю. Он отбыл в Казань для лечения родственника жены и забрал у Рудольфа Нахалов все запасы энергии. Самое время было слать ему панические телеграммы с призывами срочно вернуться и вразумить самовольного Булгакова.
– В том самом... – как показалось Рудольфу Нахалову крайне тупо высказался Булгаков. – Подумаешь…
Ого, едва не сдал назад Рудольф Нахалов и совсем запутался. Не помогла даже способность читать мысли людей: Булгаков словно был закрыт на все мыслимые и немыслимые шторы. Научился, скотина, обозлился Рудольф Нахалов. Но разбираться в этом не было ни сил, ни времени.
– Пока мы тебя курировали, мы могли всё решить келейно, без лишнего шума, и ждать, – Рудольф Нахалов сделал лицо, внушающее доверие, – сколько надо. А теперь?..
– Что теперь?.. – до Булгакова начало кое-то доходить.
– Теперь, как карты лягут, – стал собираться Рудольф Нахалов, то есть одёрнул пиджак и вытер вспотевшее лицо.
– Ты куда? А я?.. – наконец забеспокоился Булгаков.
– Я к Ларию Похабову, – отвернул морду Рудольф Нахалов. – А ты работай! – и провалился сквозь загаженный пол.
– Свинья не выдаст волк не съест… – высказался ему вслед Булгаков и снова принялся с жадностью хлебать воду.
На душе у него заскребли даже не кошки, а самые настоящие гиены, и он понял, что дальше тянуть с романом, который лунные человеки непонятно почему нарекли странным названием «Мастер и Маргарита», больше нельзя.
Этот долгострой чрезвычайно его мучил. Долг обязывал Булгакова раз за разом безуспешно штурмовать «Мастера и Маргариту». Не хватало как раз того самого, чего он не понимал.
***
Булгаков предложил Тасе жить втроём. Он пришёл и сказал, пряча глаза блудливого кота:
– Если хочешь… конечно, сейчас это модно… даже в Европе… – сказал он, стараясь держать самоуверенно. – Я могу привести её сюда? Отгородим ей угол…
Реально дело не дошло бы до триолизма, о чём он мечтал с вожделением. Ему хватило ума не сообщать об этом Тасе. Но картинки, одна соблазнительней другой, промелькнули у него в голове.
Тася, не медля ни секунды, вспыхнула, как мак.
– Нет! – и нервно забегала по комнате, теряя остатки былой грации.
– Но почему нет?! – удивился он, как будто не знал её, свою прежнюю, ненаглядную, но в миг забытую Тасю. – Ей негде жить! – надавил он. – Она ютится по родственникам!
Скидки, которые он делал для женщин, отошли далеко на задний план. Ракалия была неочевидна, как сто двадцать третья любовь, сомнения поселились в нём сами собой, но он отринул их.
– Пусть ютится где угодно! – зло бросила Тася. – Хоть на луне!
– Я не знал, что ты такая безжалостная! – упрекнул её Булгаков, адресуя её к тем временам, когда они понимали друг друга. – Человек погибает!
– Нет! – в бешенстве крикнула Тася и притопнула. – Нет! И ещё раз нет!
Ах, как она пожалела, что отмахнулась от Маши Клубничкиной, которая её предупреждала:
– У этой Белозёрской только ангельское лицо! Но деньги водятся! Я её обшиваю! Она болтлива, как ещё та сорока! У неё есть авто, и она катает мужчин! Катает! Сама! Она не та, за кого себя выдаёт! Она вертит твоим мужем, как игрушкой!
Если бы она вняла её словам, она бы уговорила Булгакова уехать в Саратов! Она бы раскрыла ему глаза на суть вещей! Теперь же поздно: он втюрился по уши и не поверит ни единому моему слову, лихорадочно думала Тася.
Глядя на плачущую жену, увядшую и ссутулившуюся, Булгаков испытал к ней одно-единственное чувство – жалость. Ни о какой любви речи не могло и быть. Его держала только привычка. И эта привычка говорила ему, что можно жить сразу с двумя женщинами. Что тут такого? Пол-Москвы так делает. Что касается скидок, то он плевать на них хотел. Оказывается, приятно быть неразборчивым и порочным, это избавляло от мук совести.
Через неделю он нарочно принёс пахнущий краской экземпляр книги «Белая гвардия».
– Не передумала?..
Тася открыла книгу и прочитала: «Посвящается Любови Белозёрской», отбросила, как гадюку, и влепила ему прямо в
