Всеволод Эмильевич!
– Ка-а-к! – словно ужаленный подскочил Булгаков, опрокинув стакан с холодным чаем. – Что же вы мне сразу не сказали?!
И «Серп и Молот» пошёл насмарку. А ведь не позвонишь же просто так! Мейерхольд – самый занятой на свете человек в своём театре!
У Булгакова бешено забилось сердце, он сел на телефон и стал молиться на него. И выйти даже нельзя за кипятком для чая с лимоном.
– Не трогай! – закричал он на Катаева, когда он вздумал позвонить по делам.
– Ладно, ладно, – покорно среагировал Катаев (бываю же идиоты) и ушёл в отдел критики, где водились дармовые пряники.
Булгаков остался один. Мейерхольд не звонил. Он не звонил нарочно, чтобы измотать всю душу и низвергнуть в пучину горестного отчаяния. Если, рассуждал Булгаков, это отказ, то мог бы и почтой отправить. Мало ли я таких отказов получал, на всякий случай он посмотрел на полку, где обычно оставляли приходящую почту, но она была пуста. А если не отказ, то тогда – да! Да! Да! Да! Сто тысяч да! Тогда я на коне! – возгордился он самим собой. А с другой стороны, взял и мимоходом позвонил, чтобы не траться на почту. Чёрт знает что! – схватился за голову Булгаков, падая в царство Аида с высоты Олимпа. Я погибну во цвете лет! Нет, так жить нельзя! Он стал шарить водку. Однако, похоже, злопамятный Катаев, унёс её с собой, чтобы доконать Булгакова окончательно и бесповоротно.
– Тебя искал Булавкин, – сунул морду рыжий Арон Эрлих.
– Скажи, я занят, буду через два часа! – закричал Булгаков, поглядывая на молчащий телефон.
– Слушаюсь, ваше благородие! – съязвил рыжий Арон Эрлих и хлопнул дверью.
Господи, стал молиться Булгаков, сделай так, чтобы он позвонил. Мне не надо ничего: ни славы, ни денег, только один его звонок, и я буду счастлив до конца дней своих!
Всё потеряло значение, даже прекрасная Ракалия. С некоторых пор он стал так её называть, ибо делал слишком большую скидку ради её прекрасного тела. Господи! – страдал он, зачем мне эти скидки. Я не хочу никаких баб! Только славы на одно единственное мгновение!
Мейерхольд услышал его и позвонил.
– Насчёт вашей пьесы, – начал он так, словно продолжил прерванный разговор, – мне понравилось, только есть несколько сомнений. Но… если вы сочтёте нужным заглянуть, мы всё обговорим и подпишем договор!
Если бы у Булгакова вставная челюсть, она бы на радостях запрыгала, как жаба, по заплёванному полу.
– Еду! – закричал Булгаков. – Я буду через три четверти часа!
– Ну и ладушки, – вальяжно ответствовал Мейерхольд. – Жду! Жду! С большими надеждами!
Булгаков заскочил в издательство к Юлию Геронимусу:
– Дай в долг пару тысяч!
– У меня нет! – упёрся Юлий Геронимус, нервно шваркая, как крокодил, лапами под столом.
– Сам Мейерхольд звонил! – возбужденно закричал Булгаков, чтобы пронять эту тушу ленивых мозгов.
– Сам Всеволод Эмильевич! – неподдельно ужаснулся Юлий Геронимус. – А зачем?..
– А ты не понял?
– Нет…
– Имею честь быть поставленным в его театре! – выпалил Булгаков, терять терпение.
У Юлия Геронимуса возникло сообразительное лицо, он полез куда-то, чуть ли не трусы, достал мятые и тёплые купюры.
– Держи! От жены прячу, – объяснил он.
– Какой жены? – удивился Булгаков уже в дверях. – У тебя же нет жены?!
– Неважно, – отвернул глаза Юлий Геронимус.
– Ну ладно… – пожал плечами Булгаков и понёсся, но в душе у него осталась заноза от вранья Юлия Геронимуса, и он почему-то подумал о Ракалии, однако сейчас это было неважно.
***
– Ваша пьеса нам подходит! – ещё приятнее огорошил его Мейерхольд.
– Ох! – Булгаков расслабился, чуть ли не как медуза ни солнце.
Они сидели в кабинете, заставленной то ли театральным реквизитом, то ли старорежимным антиквариатом. Сам Мейерхольд выглядел всклокоченным человеком с больной печёнкой и немецким профилем, как на кайзеровских монетах. В потёртом пиджаке с небрежно вшитыми рукавами, видно было, что он не придает значения одежде, а весь устремлён в революцию.
– Только надо подогнать несколько сцен под биомеханику, и вполне, вполне… очень даже свежо и актуально. Нам ещё никто не предлагал таких текстов. Вы первый! Поздравляю!
Его голос с модуляцией, похожая на звук виолончели, мягко прогудел и запутался в рифматонике. Зато губы дёрнулись в несколько этапов, словно он слышал внутри себя мелодию и всецело подчинялся ей.
– А что… с биомеханикой?.. – осторожно, как скалолаз над пропастью, спросил Булгаков.
– Эт-то-о-о… всё нормально. – Смычок ещё не оторвался от струн, и ноты басовито плыли в воздухе. – Я вам покажу, вы поправите. Надо двигаться от внешнего к внутреннему, – объяснил Мейерхольд с натугой, как будто очнулся и вспомнил, для чего пригласил Булгакова.
– Так везде и есть! – погорячился Булгаков, весь в своём молодецком нетерпении, которое он в себе не любил, но не смел изжить из опасения постареть душой и телом.
Мейерхольд успокаивающе улыбнулся своим хищным лицом аспида; всё-таки его профиль, похожий на лезвие топора, сильно нервировал Булгакова. И всё из-за впечатления от театра, который выглядел, как после обстрела артиллерией. Окна выбиты. Внутри гуляет сквозняк. Артисты чихали и кашляли. «Для натуры времени, – объяснил Мейерхольд. – А ещё на сцену будет въезжать грузовик с красногвардейцами, и на их штыках будет играть красное веление времени! Расстрельчик натуральный организуем», – мечтал он, снова убегая в себя, как улитка в раковину.
– Всего пару сцен, поменяете последовательность, чтобы актёры не путались. Я даже не буду смотреть у такого автора… – Мейерхольд сделал многозначительный акцент, – как вы. Я вам полностью доверяю, в отличие от Станиславского.
– Константина Сергеевича?.. – ужаснулся Булгаков, и у него слегка закружилась голова от одних фамилий театральных гениев.
Он представлял богему дружной, единой семьёй, а здесь, оказывается, черти водятся. Вообще, ему разное говорили о театральной жизни. Не во всё хотелось верить. Где-то ж есть островок спокойной жизни? – часто наивно думал он и горько ошибался.
– Да! – неожиданно взбодрился Мейерхольд. – Его самого! Между нами существуют разногласия по поводу, что является первичным! Курица или яйца! Но это неважно! Это к вам не имеет никакого отношения. Сейчас подпишем договор. Получите аванс в бухгалтерии, и у вас пара дней!
– Да я хоть сейчас! Прямо на коленке! – воскликнул Булгаков и вскочил.
– Пара! Па-ра! – очаровательно произнёс своим хищным голосом Мейерхольд. – А пока я начну подбирать актёров и всё такое прочее не менее приятное, – добавил он бархатисто.
И позвонил в производственный отдел, дабы принесли договор, а в кассу – по поводу аванса.
И на Булгакова свалились огромные деньги, которые он никогда не держал в руках; он, как никогда, был безумно счастлив, хотя догадывался, что случайная слава крайне опасна в метафизическом плане! На крыльях любви он полетел в Елисеевский, купил две бутылки шампанского, три коньяка, огромный круг домашней колбасы типа «краковской», конфет немыслимое количество, зефира, ещё каких-то сладостей и в нетерпении понёсся к Ракалии на съёмную квартиру, где его ждали плотские утехи в неимоверном количестве и фантазии на всякие разные темы.
Конечно, Булгаков воображал, что секс – это и есть смысл жизни, немного потёртый, как фронтовая шинель, но ему было всё равно – так он её хотел.
***
– Да, – заметил долговязый Жорж Петров с лицом хитрой и жадной лисицы о том, что их роднило. А Илью Ильфа – особенно в патологическом вранье.
– Надо быть скромнее… – он словно вынырнул из-под взгляда Булгакова.
– Не понял… – удивился Булгаков.
Илья Ильф притащил виски с запахом политуры и был особенно ловок в суждениях.
– Нам ли вас обсуждать? – заявил Жорж Петров, потыкав пальцем в потолок, имея в виду, что для этого есть высокое начальство.
Они делали вид, что побаиваются его. На самом деле, замыслили посмеяться от души и ждали удобного случая.
Весть об удаче Булгаков разнеслась по газете, как пожар в степи, и все приходили и смотрели на него, как на красную китайскую панду, а все, умеющие держать перо, уже стояли на низком старте: тотчас бросились строчить пьесы и аннотации к ним, дабы потрафить тонкому вкусу Мейерхольда и пробежаться по следам Булгакова, дабы заработать революционную славу и большие деньги.
Булгаков, разозлился не на шутку.
– Если я не будите говорить о себе в великолепнейшем тоне и ждать соизволения толпы, то она… – Булгаков неловко повёл пьяной рукой окрест, имея в виду даже околицы Москвы и её запределы, – благородно промолчит, а скорее всего, с удовольствием распнёт вас и забудет, как неудачников! – Так что не будьте взаимовежливы, господа! – выдал он им, пьяно елозя тощим задом по стулу.
Его тщательно прилизанная голова с модной стрижкой «помпадур» казалась эталоном удачи. И хотя он выпил уже изрядно, почувствовалось, что он тихо, но верно звереет и сейчас откопает топор войны и опрокинет двухтонный сейф Юлия Геронимуса.
К счастью, до этого не дошло. Юлий Геронимус, которому нужно было выпить три литра водки, чтобы слегка опьянеть, кисло поморщился: Булгаков просто так со своей любимой лошадки не слезет, а будет доказывать своё превосходство всем и вся любыми доступными ему методами, то бишь даже драться, кусаться и лягаться, как рысак. Последнее следовало прервать на корню, и он налил ещё по полстакана политурного виски.
– Да мы что?.. – вдруг покраснел хитрый Жорж Петров и вспомнил, что это он как-никак брат Юлию Геронимусу и, стало быть, не так прост, как кажется со стороны. – А твои тексты, – набрался он храбрости, – кажутся очень простыми.
– Циничное стечение обстоятельств, – весело засмеялся Булгаков и посмотрел на Юлия Геронимуса, который беззастенчиво скрутил ему дули.
– Совсем примитивными… – поддакнул вечно ухмыляющийся Илья Ильф.
– А вот хамить не надо! – напомнил им Булгаков, кто есть кто.
Юлий Геронимус давно крутил дули, ещё под столом. Потому что Булгаков его страшно раздражал.
Булгаков это почувствовал, замахнулся, но не рассчитал угол и силу, промахнулся и, как броненосец, лёг носом в салат оливье, который приготовила Тася, чтобы захрапеть самым настоящим образом, аки свинья в грязи.
Его подняли, нежно, как любимую тёщу, и перенесли в уголок, на кожаный диван с большими круглыми валиками и резкой спинкой, где он, не меняя позы, проспал до пяти часов вечера.
Всем входящим с вопросом, куда пропал любимый Булгаков, почему не приходит за малиновым вареньем, показывал на него и говорил:
– А вот… – с усмешкой похохатывали Жорж Петров и Илья Ильф. – Снимите шляпу, господа, перед прахом гения!
Однако Булгаков был настолько чист и наивен, что зависть товарищей по перу абсолютно не прилипала к нему. Всё было именно так, кроме славы. Слава свалилась на него, как снег на голову. В газетах появились статьи о его романе и выходящей пьесе. Абсолютно незнакомые люди прямо на улице просили у него автограф в его же книгу и норовили затащить выпить водки в любой на выбор ресторан, а таксисты и извозчики же подвозили абсолютно бесплатно и говорили исключительно о достоинствах романа и о его концепциях. Булгаков стал, аки ангел во плоти. Женщины, красивые, строгие и непорочные, нарочно для него источающие запахи самых
