Крылья Мастера/Ангел Маргариты*

Когда пьеса «Пастырь» была закончен и даже прочтена и одобрена в МХАТе, а весть об этом мгновенно разнеслась по театральной Москве, и к Булгаковым в гости вдруг явился никто иной как «маленькая острозубая скотина», как называл его Булгаков, золотушный Дукака Трубецкой, с козлиной бородёнкой, с выбитым передним фарфоровым зубом и густо-лиловым синяком под левым глазом. Вид у него было взлохмаченный, как после чудовищной трёпки, а воняло от него по-прежнему знакомый запахом батумской тюрьмы.
– Поговорить надо… – произнёс он заговорщически и проскользнул, совсем, как лунные человеки в минуту волнения, мимо изумлённого Булгакова в кабинет.
С гордым видом Дукака Трубецкой достал из-за пазухи бутылку прозрачного, как слеза, самогона и со значением поставил на стол рядом с рукописью дешёвой, ширпотребовской пьесы.
Елена Сергеевна сделала круглые глаза и побежала готовить закуску. При всей одиозности фигуры Дукаки Трубецкого, его посещении было знаковым, просто так он не являлся бы и не посмел бы явиться после попытки отравления болиголовом.
Чёрт знает, а вдруг он принёс хорошую новость, суеверно уступил Булгаков и едва не перекрестился, глядя на его испитое лицо циррозника.
– Ты ведь стремишься в Батуми?.. – с ехидными нотками спросил Дукака Трубецкой, высыпая карандаши из стаканчика художественного стёкла и подув в него для проформы, будто бы ему было не всё равно из чего пить.
– Ну да… – покривился Булгаков на его самовольство, – чего надо-то?
Пьеса о молодом Сталине была последней соломинкой, за которую он инстинктивно ухватился. «Или пан или пропал», – сказал он Гэже, имея в виду что позиция общества к нему настолько враждебна, что дальше некуда, и лишь только пьеса о Сталине способна была переломить обстоятельства. В этом плане идея Булгакова была идеальна: одним выстрелом убить трёх зайцев, восстановить доверие Сталина, его политического антуража и реабилитироваться в глазах безапелляционно настроенного народа, выбив тем самым из рук врагов все главные козыри предубеждения. Начнётся новая жизнь, воодушевлённо думал Булгаков, рисуя в воображении рукоплещущие волны масс.
– Поздравляют, – смело воскликнул Дукака Трубецкой, делая вид, что не замечает натянутого отношения к себе, – от всей души! – Демонстративно и со значением налил в стаканчик самогона и выпил одним махом, поцокав языком в знак его высоких вкусовых качеств, посмотрел на Булгакова, а потом визгливо спросил, – ты до сих пор ничего не знаешь?.. – льстиво заглянув в глаза Булгакова.
Самое время было выкинуть Дукака Трубецкой за порог, но Булгаков сдержался, лишь поморщился и удивился.
– Чего не знаю?.. Гэже, – отвернулся с презрением к дешёвым фокусам Дукаки Трубецкого, – дорогая, принеси что-нибудь закусить! – крикнул он.
Он решил, что Дукака Трубецкой припёрся клянчить денег. Деньги были, но давать их Дукаке Трубецкому не имело абсолютно никакого смысла. Пусть его Юлий Геронимус кормит, подумал Булгаков, своего денщика. 
Елена Сергеевна принесла варёную баранину, горчицы, хлеба и стаканы. При ней Дукака Трубецкой таинственно замолчал и принял многозначительный восточный вид, означающий: при женщине о делах ни слова.
– Выпьешь с нами? – нарочно спросил Булгаков, чтобы озлить Дукаку Трубецкого.
– Нет, я такую гадость не пью, – ответила Елена Сергеевна с укором и взглянула Булгакова, мол, не перебери, и ушла.
– Я же понимаю… – сладострастно поморщился ей вслед Дукака Трубецкой. – Молодая жена и всё такое…
– Э-э-э… – с угрозой предупредил его Булгаков, – не про твою честь! Что случилось-то? – И на правах хозяина разлил по стакан самогон, нацеливаясь на баранину с горчицей.
– А ты точно не знаешь?.. – загадочно посмотрел на него Дукака Трубецкой и тоже потянулся за закуской, от которой исходил сладостный запах специй.
Его подбитый глаз смотрелся, как светофор на тёмной дороге. Булгаков начал что-то подозревать, например, проказу у половины Москвы.
– Сейчас ткну сюда, – пообещал он, показав на горчицу.
– Утонул… – прожевывая кусок мяса, торжественно шмыгнул носом Дукака Трубецкой. – Утонул на святках!
– Когда?.. – понял Булгаков причину прихода Дукаки Трубецкого и моментально прочистил осипшее горло.
Ну да, обычно они везде шлялись вместе, а нынче Дукака Трубецкой – один. Как я сразу не догадался, подумал он, цепенея от траурных мыслей. 
– В прошлом годе, однако, – непонятно почему с укором сказал Дукака Трубецкой, – катаясь на Клязьме.
Булгаков с изменившимся лицом налил себе самогона, не предлагая Дукаке Трубецкому, и выпил. Он вспомнил, как пришёл к Юлию Геронимусу зимой в женской шубе и поиздевался над ним всласть за его беспомощность в литературе. Ему стало совестно. Таких, как Юлий Геронимус, пруд пруди, и ещё столько же в окрестностях Москвы, что ж всех презирать? Презиралки не хватит, подумал он сокрушенно.
– Мне никто ничего не сказал!.. – упрекнул он с каменным лицом.
Он не хотел раскрывать то, о чём подумал: всё же Юлий Геронимус был его другом, пусть аховым, пусть говновеньким, но другом, которых в жизни не так уж много.
– Так вы ж… на ножах… – выжидательно посмотрел на него Дукака Трубецкой, скосив голову, и бесхитростно поскрёб себе морду лица.
И Булгаков неожиданно для себя купился на этот дешёвый приём: ему стало жаль прошлого, друзей, с которыми разошёлся и больше никогда не увиделся, оказывается, до могилы, и, конечно же, Тасю, которую самозабвенно любил. Всё кануло в небытие! Ему стало страшно. Жизнь была безжалостна, как карцинома. 
– Ты… это… не форси! – возразил он с горя, давая понять, что всё это полнейшая ерунда, друг он всегда остаётся другом, почитай, до конца жизни.
– О… о… о… – юродствуя, простонал Дукака Трубецкой и завихлял для острастки плечами, намекая на попытку отравления, Ракалию и прочие инциденты типа дуэли и сплетен за спиной Булгакова. Кое-кто на это купился и вовсю шустрил в правительстве перед Сталиным, дабы только опорочить Булгакова.
Но Булгакову было не до его шуточек. Он хотел спросить, помог ли кто-то Юлию Геронимусу, что сейчас дюже модно, или он сам прыгнул за борт в чёрную, ледяную воду, но не спросил. Какая разница, подумал он, «внутренняя эмиграция». Но почему? Мысль о том, что Юлия Геронимуса банально убили, поразила его. За что? Уж куда меня сподручней, подумал он, и ещё раз удивился судьбе, которая имела очень странные, если не сказать, нелепые предпочтения.
– А-а-а… – с пониманием отозвался Дукака Трубецкой, открыв плоский, как у леща, рот с выбитым зубом и заскулил в своём вечно идиотском сарказме. – Я неделю пил!
– Где похоронен? – спросил, не слушая его, Булгаков.
– На Донском… Да… – вспомнил Дукака Трубецкой и поморщился, потому что здорово напился и подрался с гробовщиками, а они его нещадно побили черенками от лопат.
– Гэже… – позвал Булгаков, – Змей Горыныч умер…
– Да?.. – удивилась она, заглядывая в кабинет. – Туда ему и дорога, чёрту толстому!
– Не говори так… – моментально расчувствовался Булгаков, глядя на её прекрасное лицо, дышащее заботой и любовью.
– Миша… – остановила она его, не обращая внимания на Дукаку Трубецкого, – сколько он тебе гадостей сделал? Сколько?!
– Много… – сморщился Булгаков, – много… ну а что же теперь?.. – Давая понять, что о покойнике ни единого плохого слова.
– Дело хозяйское, – сделала она возмущенное лицо на его бесхарактерность, – я бы не простила! – и ушла, гордо тряхнув головой с красиво закрученными кудрями.
Дукака Трубецкой опять же с чисто восточным порицанием посмотрел ей вслед: женщина есть женщина, что с неё возьмёшь?
– У меня план, – заговорщически наклонился он к Булгакову, делая вид, что всецело на его стороне.
– Что ещё за план? – инстинктивно отстранился Булгаков, потому что ни под каким соусом не доверял Дукаке Трубецкому, низкому, золотушному человеку.
– Сделать ноги в Турцию… – возбуждённо зашептал Дукака Трубецкой.
– Ты что, спятил?! – ещё больше отшатнулся Булгаков, чувствуя, как у него самопроизвольно кривятся губы. – Я знаю, что ты провокатор, но не до такой же степени!
– Я?! – сделал обиженный вид Дукака Трубецкой. – Провокатор?! Я, может, и завидовать твоей славе, но никогда на тебя, в отличие от некоторых, не доносил!
Булгаков знал, что они его ненавидели за один талант. Он ещё ничегошеньки приличного не сделал, а они уже загодя враждовали и плели за его спиной заговоры.
– Ну всё! Хватит! Забирай свой самогон и вали!
Обсуждать скользкую тему с человеком, который запачкан с головы до ног, было не с руки да и просто опасно.
– Я-то уйду, – почему-то обрадовался Дукака Трубецкой, блеснув фарфоровой улыбкой с выбитым зубом, – только ты можешь быть следующим. Не утопят, так застрелят!
– Топай, топай… – миролюбиво процедил Булгаков, дёргая своим прекрасным носом-бульбой, – пока цел.
– Ладно… – с достоинством согласился Дукака Трубецкой, – как хочешь.
И пошёл к выходу. Булгаков – за ним, и главное, уж потом сообразил, что без всяких щелчков в голове, словно лунным человекам было всё равно, вляпается он в дерьмо или нет, что это и есть главная интрига Дукаки Трубецкого.
Около двери Дукака Трубецкой снова горячо зашептал, прижимаясь к Булгакову, как бумажка к клею.
– Найдёшь Ираклия Вахтангишвили и отдашь ему это письмо! – и сунул в руку Булгакову конверт.
– Иди к чёрту! – дёрнулся Булгаков, и конверт отлетел в угол.
– Ладно… пока, – разочарованно молвил Дукака Трубецкой, блеснув лиловым глазом, – только когда за тобой придут, вспомнишь мои слова!
Как классик жанра и главный редактор журнала на Садово-Триумфальной, Дукака Трубецкой говорил суть только в конце сцены. В этом была его натура. Но до трагизма он не дотягивал ввиду хилости конструкции души.
– Бывай! – сказал Булгаков и вытолкал его взашей, а потом стал искать злополучное письмо.
Оказывается, оно провалилось за тумбочку, где, как на чердаке, было полно пыли и запустения.
Булгаков вскрыл конверт, чтобы узнать, к чему приговорил его Дукака Трубецкой, однако письмо было на грузинском языке.
– Что-о-о… такое? – удивилась Елена Сергеевна.
– Не знаю, – повертел письмо в руках Булгаков, – Дукака Трубецкой оставил.
– А что там написано?
– Без понятия, – пожал он плечами.
– Выбрось! – посоветовала Елена Сергеевна.
И вдруг того самого момента план побега показался Булгакову до умопомрачения простым, а главное, естественным: они приезжают, находят шкипера Гочу, падкого до денег, арендуют его шаланду до Трапезунда, и дело в шляпе. Одно название «Трапезунд» звучало для Булгакова как музыка.
– А если же с ним не выгорит?.. – спросила Елена Сергеевна.
– Тогда можно обратиться и к Ираклию Вахтангишвили, – мечтал Булгаков. – Письмо Дукаки Трубецкого весьма кстати…
Елена Сергеевна только осуждающе покачала головой, но остановить Булгакова не могла.

***
«И Миша что-то задумал, ночью стал приставать ко мне со странными разговорами.
– Я вот думаю… – сказал он почти весело, – почему мне не везёт?..
– Потому что ты крайнее меньшинство, – ответила я.
– А как бы мы в Париже хорошо с тобой зажили? А?..
Я посмотрела на потолок, по которому пробежали огни от машины за окном, и ответила:
– И не думай! Тебе здесь пробиться