Слишком яркий свет. Почему он так бьёт в глаза? Кто-то шутит, специально направил прямо в глаза прожектор или стробоскоп, как это у них называется, и слепит, слепит, слепит! Надо встать и уйти, а тело не слушается, будто бы связали по рукам и ногам, ноги надутые и безобразно огромные, как набитые чем-то мягким. Теперь он понял, что значила фраза «ватные ноги», попробовал повернуть голову, и это не удалось. Какие-то голоса вокруг, крики, кто-то дёргает за щеку.
«Прекратите это немедленно!» – крикнул про себя, рот открылся, не выдав ничего, кроме судорожного дыхания.
– Вызовите скорую! – кричали вокруг него. Одна из женщин мочила платок и обтирала его лицо, мужчина, сидевший рядом, пристально всматривался в его лицо, а потом дал ощутимую пощечину.
– Нет, точно не инсульт, – уверенно заявил мужчина, с ним стали спорить, шум голосов стал настолько нестерпимым, что сидевший в кресле бледный мужчина нервно затряс головой.
Концерт ещё не закончился, пять минут назад должно было начаться второе отделение, зал был полон, все успели вернуться из буфета, а оркестранты с живым интересом смотрели на суетливую группу в пятом ряду. Мужчина сидел ровно по центру, многие его помнили, он ходил по абонементу и садился всегда на одно и то же место. Если бы не бледность и отсутствие реакции, признаки жизни были, мужчина медленно моргал, на него никто бы не обратил внимания, сколько таких же сидело в зале, задумчивых и неподвижных, оглушённых великой музыкой или коньяком в буфете.
– Ну, вы вызвали скорую?! – нервно взвизгнула одна из женщин, потрясая сумочкой.
– Да, обещали скоро быть! ¬– раздалось несколько голосов.
– Инфаркт, – глубокомысленно проговорил один старик в видавшем долгую жизнь костюме, старомодном, но выглаженном и чистом, только запах приближающейся смерти нельзя было отстирать. Старик взял левую руку умирающего и пощупал пульс, – плохо дело.
И, с грацией, достойной балеруна, отскочил в сторону, насколько это позволил узкий проход между креслами. Больного начало тошнить. И свет померк, и отключились все голоса разом – тишина и покой, долгожданный покой.
Снова яркий свет, много белого вокруг, невыносимо воняет спиртом и отчаяньем. Больница, знакомое место. Мужчина заворочался на койке, ему вторили глухим кашлем другие выздоравливающие в палате.
– Очнулись, очень хорошо, – врач склонился над больным и долго что-то рассматривал в лице, зачем-то посветил в глаза и, довольный чем-то, улыбнулся, сунув руки в карманы халата. – Вам очень повезло, вы не находите?
– Не знаю, – ответил мужчина, – с трудом поднимая длинную тонкую руку с костлявыми пальцами. – Что со мной.
– Ну, что-что, инфаркт. Доигрались, не думаете же, вы, что это случайность? – мрачно сказал врач, его маленькие глазки в узких очках в тонкой золотой оправе горели праведным гневом, как всегда горят у врачей, наткнувшихся на настоящего «безбожника», плюющего на достижения медицины и профилактическое лечение, а чего? Так это не важно, здоровых, как известно, не бывает.
– Я не знаю, – повторил мужчина и закрыл глаза. Разговор не столько утомлял его, сколько злил. В ушах застучало раз-два-три и раз-два-три и раз-два-три! Странный ритм сердца, тут же сменившийся торжеством вальса из первой части концерта. Но кто автор, кто композитор? Как ни старался он вспомнить, звучала музыка, лицо композитора расплывалось в восковой дымке забвения, голова кружилась, уносясь в нарастающем вихре танца.
Потом были капельницы, уколы, капельницы, уколы, тугая грудь медсестры, немногим старше его, которой она укладывала его на койку, поправляя подушку и одеяло, и снова капельницы, уколы и отвратительная еда. Он смотрел на эту немолодую медсестру, не то заигрывавшую с ним, не то просто ещё веселую по натуре, не обозлённая гундящая жаба, как его ровесницы, и думал, как же им тяжело носить на себе эти два баллона. Вот у Любы, его жены, были такие же, на которые он и повелся когда-то. Люба поправилась с годами, но осталась вполне стройной, в чем-то даже стала привлекательней. Но сейчас он бы, не раздумывая, поменялся на эту медсестру, смотревшую на него с доброй укоризной и особым нежным чувством, которое видится больному. Сразу вспоминаются книги про войну, фильмы, госпиталь и куча калек, влюблённых все как один в медсестричку. И ему тоже захотелось влюбиться, может, когда он выйдет отсюда, пригласить эту женщину на концерт, послушать музыку, он много может о ней рассказать, сыграть, если она захочет Как здорово было бы просто так влюбиться, без ответа, что уже не важно, не тот возраст, лень, способная сжечь любые романтические порывы, а просто влюбиться, чтобы чувство и жгло, и грело внутри, заставляло и радоваться, и печалиться, смеяться, улыбаться солнцу и дождю.
Глухо и темно, в душе и в сердце, полная пустота и капля злости, куда-то она вся вытекла, видимо, где-то уже образовалась дыра, разъело. Он и сам чувствовал, что его разъело, весь в дырах, как дуршлаг, а жизнь не кончается, вытекает из него тонкими струйками, а он всё жив. Как же живуч человек, зря, ошиблась природа, дав человеку столько сил. А на что они ему? Зачем вообще всё это вокруг, зачем он сам? На этот вопрос он знал ответ ещё с детства, со школы от завуча старших классов, которая назвала его конченным ублюдком и мразью, добавив, что вот из-за таких как он страна и сломается. Почему-то она думала, что страна может сломаться как телевизор или плита польская, о которой она так мечтала. Страна в итоге и сломалась, рухнула, дала дуба, приказала долго жить, но обещала вернуться, и всю взрослую жизнь он с ухмылкой нес в себе эту миссию, то, что вот из-за таких как он всё и сломалось. А что было то? Всего лишь сыграл на отчётном школьном концерте пару песен Элтона Джона, еще и оделся, как он, вот только был слишком худой, поэтому никто и не понял, а очки были знатные – взял у бабушки взаймы, цилиндр делал сам вместе с мамой, которая нашила ему блёсток на папин свадебный пиджак, а брюки выкрасили в полоску. Папа, был бы жив, может всё вышло иначе, и с сестрой тоже.
– Да что это вы такой грустный? – спросила его как-то молоденькая медсестра, румяная круглолицая киргизка с живыми блестящими синими глазами. – Вы же завтра выписываетесь. Не хотите от нас уходить?
– Конечно, где я ещё смогу пообщаться с такими прекрасными девушками, –ответил он, улыбнувшись ей.
– Шалите, – весело ответила она, потрепав по голове. Как давно никто не гладил его по голове, по коротким тонким почерневшим от жизни волосам, в которых, назло жене, не было ни одного седого волоса, зато борода вся поседела, но он не носил ни бороды, ни усов. – Не переживайте, доктор же что сказал? Вам надо искать больше положительных эмоций.
– А где искать? – спросил он, поставив девушку в тупик. Она надолго задумалась и, не найдя ответа, лишь пожала плечами.
Из больницы его забрал угрюмый водитель шефа, филигранно проталкивавший Мерседес S-класса через московские пробки. Водитель взял сумку с вещами, потом схватил больного под локоть и без слов, не принимая никаких возражений, протолкнул его через неиссякаемый поток больных и выписанных, перемешанных с усталыми родственниками и друзьями, вылечившихся здесь не было, сюда попадали не просто так. Уже в потоке, водитель, посмотрев на бледного человека на заднем сиденье, начал говорить.
– Илья Александрович жалуется на вас, что не позвонили, не сообщили.
– Да? Интересно, зачем мне надо было ему звонить? – удивился недавний больной, медленно примерявший на себя новый статус «выписанного». Статус ничего не меня в ощущениях, сил не было даже смотреть в окно, а каждое слово приходилось выжимать из груди.
– Ну, будто бы вы не знаете Илью Александровича – рвал и метал, что вас запихнули в клоповник, а он бы устроил самую лучшую клинику. Поставил за стол академиков. И так далее, гремел каждый день, уши до сих пор болят, – водитель состроил гримасу и обернулся назад, машина как раз догнала хвост пробки. Не смотря на то, что у водителя и шефа лица были совершенно разные: у водителя широкое, смуглое от солнца с густыми усами, а у шефа маленькое, с такими же мелкими глазками, зубами, носом и ртом. Глядя на эту комичную гримасу, выписанный засмеялся глухим сыпучим кашлем, как же похоже, а главное, почему у шефа всё было настолько мелким, вся его жизнь, всё его существо?
– Ты прямо мастер. Шефу не показывал?
– Нет, что вы. Я хочу здесь проработать до самого конца, – ответил водитель.
– До пенсии? – уточнил пассажир.
– До последнего вздоха. Шеф меня в любом случае переживет, а значит, мне бояться нечего. Вы же знаете, как шеф дорожит надежными людьми, как не любит ничего менять?
– Да, знаю, как и все остальные это тоже знают, – ответил выписанный пассажир и задумался, не пора ли поменять самого шефа или пусть правит, лишь бы не мешал работать?
Дома было невыносимо душно, воняло пластиком и разочарованием. Водитель помог занести сумку, не спрашивая, раскрыл окна, по-хозяйски заглянул в холодильник и стал выгребать в пакет оттуда всякое замерзшее гнилье.
Бледный хозяин сел на стул в кухне и бесстрастно смотрел на всё, ему было всё равно, была б его воля, он бы выбросил отсюда все вещи, мебель – всё, в первую очередь себя. Отдав карточку водителю, он, видимо, заснул на стуле с открытыми глазами. Водитель вернулся с пакетами и аккуратно раскладывал продовольствие по полкам холодильника. Почему-то едой это называть не хотелось, вот продовольствие для широких масс и слоев населения звучало более гармонично.
– Что ещё сделать? – спросил водитель, готовый к новым приказам, которых и не было, всё, что происходило сейчас на кухне и в комнатах, где он тоже навёл порядок, была его инициатива.
– Давай обедать, а потом я буду спать.
И проспал он так две недели, а может, и три, счет времени, как и счет чего бы то ни было потерял всякую ценность. Бледность не ушла, она стала новым в облике и без того чахоточного образа, но появилась сила, воля к приказам себе, желанием заставлять себя что-то делать, жить, наконец. Жить, на самом деле, не хотелось совсем, сама жизнь, как и всё остальное, потеряло какой-либо смысл.
Он ходил по знакомой, когда-то любимой, когда-то ненавистной квартире, где прошла большая часть жизни, когда он был счастлив, как зомби или нет, как живой мертвец среди кладбищенских плит, часто останавливаясь, читая имена, годы, эпитафии, оценивая степень понтов, примеряя к себе, как намётанный взгляд девушки сразу видит то самое платье.
На работу звали, с каждой неделей всё активнее, настойчивее. Он и сам хотел туда, посмотреть на тех, с кем работал столько лет, с кем по сути жил все эти годы. Он не помнил никого, как стёрли из памяти имена и лица старым ластиком, испачканным в чернилах, поэтому оставались грязные разводы вместо людей, кроме своего заместителя, молчаливой и умной женщины, которая настойчиво приходило в его сны, вытесняя бывшую жену и сына. С бывшей семьей у них была полная идиллия и взаимопонимание – они ненавидели друг друга. Диета, упражнения, режим дня, лекарства, ровной пирамидой стоявшие на столе – ничего из этого не раздражало, но и не радовало, что было, что не было – пустота. И в голове, и в душе, и в сердце – одна пустота. А что было ещё ожидать? Семья бросила,
