чему он, на самом деле, был очень рад, не хватало ещё этих жадных морд и слюнявых причитаний. Как все перестали врать друг другу, лицемерить, сняли маски и стали при каждом удобном случае уничтожать соперника, ещё недавно бывшего не то, чтобы союзником, а так, близким человеком.
Он сел за ноутбук, вычислительная машина радостно взвизгнула вентилятором и послушно загрузилась. Сколько же ему лет, а до сих пор работает. Сколько раз ему предлагали поновее, помоднее или помощнее, и он всегда отказывался, а старый ноутбук работал и работал, выполняя всё, что от него хотел пользователь.
Почта была завалена письмами, читать которые не имело никакого смысла, шеф много раз вывернет всё на совещаниях часто длившихся до поздней ночи. В таких собраниях не было никакого смысла, как и во многом, что происходило на работе, но шеф не мог остановиться, что-то кричал, что-то доказывал, выспрашивал, выматываясь сам больше всех, наверное, это и была какая-то психическая болезнь, изредка проступавшая в лице шефа, делавшая его похожим на одну из масок греческого театра, каждый раз разную, но каждый раз мёртвую, так не мог выглядеть живой человек. Руки всё делали сами, а голова думала, кто из его коллег был ещё жив? А жив ли он сам? Вроде жив, сидит, нажимает клавиши, смотрит тупым взглядом в экран: по всем признакам он живой организм.
Не осознавая, а, может, просто не мешая себе, он писал письмо сестре. Как же давно они не виделись, как же давно они рассорились. А из-за чего? Он не помнил, скорее всего, она помнила, но могла и забыть. Внутри оставалось чувство обиды, до инфаркта жгучее, горькое, а сейчас, как и все остальные чувства и ощущения, пустое и мелкое. Пока писал письмо, оно куда-то делось, будто бы он смог залезть к себе в душу, развернул грудную клетку и выскреб из замученного сердца эту грязь, вот бы так поступить со всем остальным.
В голове зазвучала соната Бетховена, он не помнил, какая, а не всё ли равно? Кто же это играл? Наверное, Рихтер, кто же ещё, больше пластинок не было. Музыка начиналась тихо, постепенно раскрываясь, становясь громче, пока пианист не начинал лупить по клавишам в безумном экстазе. И раз! И всё затихало, опять слышались слабые клавиши, затухающая мелодия. Музыка уже давно пропала, но он слышал, чувствовал её ритм, не понимая, что так билось его сердце, как метроном, запущенный незримой рукой.
Он встал и ушел в другую комнату. В книжном шкафу стоял старый поцарапанный метроном. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, как бьется сердце, он выставил нужный ритм и перечитал письмо. Захотелось вернуться в ту комнату, где рядом с его кроватью стояло старое немного расстроенное пианино, и сыграть сонату. Всё равно чью, что взбредет в голову, но сыграть. И желание быстро иссякло. Вытекло на пол, как из дырявого бурдюка с вином. Опустошённый, но отчего-то восторженный, он три раза перечитал письмо к сестре, расценив его слишком слезливым и жалким. Рука уже набрала команду, выделила весь текст и застыла над клавишей del. Да жалкое, как и он сам, да слезливое, а ему хотелось, чтобы кто-то его понял, свой человек, которого он знает лучше себя, так чего же он боится и стесняется? Себя? Да, себя, такого жалкого и никчемного, как и большинство людей на планете.
«Гиблое место, одни нытики и ничтожества живут», – подумал он и не стал удалять, а приписал в конце:
«P.S.
В первый раз я написал честно, без тайных замыслов. Ты же всегда видела их, не правда ли? Я помню, как в детстве, ты ещё только-только пошла в школу и была не по годам умна, и ты мне сказала, что я лицемер, жалкий тип, переполненный социальным лицемерием. Тогда мы первый раз серьёзно подрались, помнишь?
Ты была права, таким я и был. Сейчас остался только жалкий скелет, оболочка, вместо человека».
И отправил, не перечитывая, чтобы не вернуться обратно, не совершить ошибку и снова не стать учётчиком своих мыслей, чувств и лжи.
Выход на работу, как спуск в подземелье, кишащее червями, с жёлтым серным туманом вместо воздуха, с капающей водой. Где-то глубоко гномы зарыли мешки и сундуки с сокровищами, бессмысленность которых становится яснее с каждым шагом вниз, в глубь чрева дракона. И этот дракон поглотил всех, переварив до песка и стойких оксидов металлов, и вся эта пыль ещё сохраняла образ и подобие человека, бредущего дальше вниз с безумным жадным и пустым взглядом. Он смотрел в эти лица, слушал речи, читал, изучал документы, лавиной обрушивавшиеся на него, и не понимал, что они все здесь делают, на что тратят свою жизнь.
Молодые девушки, для него молодые – тридцать с небольшим, щеголяли новыми нарядами, стягивающими упругие тела, вышколенные и высеченные бесконечными тренировками в фитнес-клубе, от них всегда пахло всеми цветами сразу, перемешанными с медом и айкосом. От мужчин пахло почти также, но больше сигарет или айкоса, пополневшие, лысеющие, постоянно шутившие в окружении красивых женщин, отвечавших им полунамеками на случайный секс в офисе, если вдруг они и останутся здесь одни, тогда может быть, а может и нет, как он себя поведет и так далее. И как он раньше этого не замечал? Вспоминались, обрывками, как флешбеки в кино, его пассажи, глупые шуточки и влажные взгляды на молоденьких секретарш или бухгалтерш, отвечавших ему политкорректным флиртом, не подразумевавшим ничего за собой, достаточное удовольствие для импотента, каким он себя ощущал вот уже много-много лет. И дело было совсем не в физиологических возможностях, с этим особых проблем никогда не было, просто стало скучно, а скука пострашнее любого недуга. Скольких она уже выбросила на встречку на мотоцикле или отправила в ад после безумных трюков или путешествий в самые «дружественные места»?
В его кабинете стояло два стола, его решение, а на двери красовалась гордая табличка «Директор по финансам». Вместе с ним работала Катерина, его помощница, женщина за сорок-под пятьдесят, но тоже поддавшаяся этому аттракциону тщеславия. Худая по природе, скорее даже чахоточного вида, в его молодости таких называли «суповой набор» и ДСП, она, в перерывах между паникой о двенадцатилетнем сыне который всё время то школу прогуливал, то бездельничал вместо уроков, старалась не уступать более молодым телочкам, что часто выглядело смешно, если не знать о том, как ей завидовали молодые, её фигуре, не менявшейся с годами. Так и живем: каждый завидует другому, не довольствуясь своими прелестями.
Катерина стойко тянула работу в его отсутствие, допоздна засиживалась на работе, как делала это обычно и в его присутствии. Наверное, она не хотела идти домой, к сыну, не слушавшемуся её, к матери, укорявшей за то, что не нашла второго мужа, к пустоте быта, который часто путают с жизнью. Он сидел за столом, погрузившись в экраны двух мониторов, изредка поглядывая на ссутулившуюся худую женщину, казавшуюся до сих пор ещё девушкой, сидевшую к нему боком, как задирается тёмно-синее платье, открывая красивые ноги в колготках телесного цвета, как падает на лоб прядь чёрных волос, как она отмахивается от неё, злится и не может вырваться из бездны пустых цифр. Потом он окунётся в эту бездну, не видя, как с тоской и материнской жалостью она смотрит на него, закусывает до красна тонкие губы, пытается скрутить волосы в косу, быстро устает и небрежно закалывает их на затылке, чтобы через полчаса распутать снова, и так весь день, весь вечер, пока он не выгонит её домой.
Офис опустел, перестали взрываться диким визгом звонки смартфонов, по которым он отслеживал последние тенденции в популярной музыке, перестали булькать бездонный кулер и свистеть кофемашина за стенкой. Столовая, а на деле маленькая комнатка с холодильником, кулером и тремя круглыми столами смотревшими на грудь проголодавшегося работника, находилась прямо за левой стенкой, сделанной из бумажного листа. Пальцы медленнее нажимали на клавиши, рука застыла, устало держа мышку, и он стал слышать стук. Тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук. Стук то приближался, то отдалялся, переходя в мерные удары его старого метронома, поверх которых наплывала мелодия. Это была та же соната Бетховена, но уже без эмоционального нарастания Рихтера.
Он застыл, слушая эту мелодию, представляя себе, как пальцы скользят по клавишам инструмента, едва касаясь, чтобы извлечь ноту, но не сделать громко, не потревожить звенящей тишины. Гул вентиляторов, усталый скрежет жестких дисков и мерное дыхание. Так дышал он, закрыв глаза, примеряя этот стук, эту мелодию и удары метронома к себе, слушая свое сердце, но это было не оно. Метроном усилился, сбился с мелодии, забился в рваном ритме, будто бы кто-то специально двигал стрелку, желая ускорить, раздавить его. Он слушал этот стук чужого метронома, чужого сердца и не мог понять, откуда он.
Катерины не было на месте, сумка на столе, ноутбук включен, она ещё не успела собраться, закрыть базу и уйти. Он вспомнил, что ей кто-то звонил, как она побледнела и быстро вышла. Он поднялся и вышел в офис, застыл на месте, слушая тишину, бульканье кулера в столовой, как включилась программа очистки в кофемашине, и все эти звуки были фоном, который можно было легко отбросить. Он пошел к туалетам, одна из дверей была закрыта, а за ней слышался приглушенный плач.
– Катерина, с вами всё в порядке? – спросил он, постучал и спросил ещё раз. За дверью кто-то задвигался, послышались громкие всхлипы, а от шума в голове, от рваного стука метронома у него закружился мир, вот-вот потолок рухнет прямо на голову, а пол вздыбится, кинет в стену. ¬
– Я вхожу.
Дверь не была закрыта на защелку, и он вошел, обнаружив Катерину на банкетке возле раковины и огромного зеркала. Это была его идея много лет назад оборудовать женские кабинки вот таким большим и ярким зеркалом с подсветкой, позже появилась и банкетка со столиком для косметички. Катерина глухо всхлипывала, утирая левой рукой лицо, тушь потекла, губы скривились в некрасивую гримасу, она была сейчас очень похожа на школьницу старших классов, которую бросил первый парень. В правой руке она сжимала телефон, увидев его, она выронила телефон на пол, он успел поймать. Последний вызов отразился в журнале, больше получаса она разговаривала с матерью.
– Идемте, нечего здесь сидеть, – сказал он и взял Катерину за руку.
– Простите, – только и сумела она выдавить, губы не слушались, в какой-то момент ему захотелось дать по ним, чтобы успокоились.
Он отвел её на кухню, поставил за стол и ушел к себе. Вскоре вернувшись с бутылкой бренди и двумя бокалами, хранившимися у него в нижнем ящике стола. Бутылка была открыта десять лет назад, кто-то подарил этот дорогой видавший лучшие годы бренди. Налив ей и себе, он кивнул, чтобы она выпила.
– А разве вам можно? – забеспокоилась она, смотря, как он разом выпил свою часть.
– Неважно, пейте, а то придется влить вам это в горло силой, а я не хочу этого делать, – сухо, даже как-то зло ответил он. Катерина испугалась, и страх внезапно успокоил её. Она выпила и пристально посмотрела ему в глаза. – Ещё?
– Ещё! – уверенно ответила она и добавила. –¬ А себе не наливайте, вам нельзя.
Он налил ей и унес бутылку. Сев за стол, он стал сохранять документы, смакуя вкус бренди. Соната заиграла снова, он прислушался к своим чувствам и улыбнулся, метроном еле слышно отстукивал
