верный ритм.
Катерина вошла с вымытыми и вытертыми бокалами и двумя чашками кофе на подносе. Она не улыбалась, но и не грустила, смутив его умным и проницательным взглядом синих глаз, а ещё недавно он был пугливым и робким.
– Пригласите меня в ресторан. Всё равно в какой, лишь бы там было шумно и много людей, – сказала она, а ему показалось, что приказала.
– Хорошо, я не знаю в какой. Не помню, когда в последний раз ходил в ресторан сам, без шефа.
– Выберем первый попавшийся, сейчас же ещё не так поздно, самое время поужинать, как считаете? – она села за свой стол и защелкала клавишами, закрывая десятки файлов. – А вы знаете, что сегодня пятница?
– Да, я смотрел календарь, – ответил он и задумался, что это значит. А какое сейчас время года? Вроде зима, то есть он уже больше двух месяцев, как вернулся на работу, или больше? В голове его вспыхнул дерзкий план, или она ему это подсказала? – Катерина, а вы спешите домой?
– Не, не хочу домой, – ответила она и долго смотрела ему в глаза.
Он ничего не сказал, она ничего не спрашивала. В зеркале перед выходом они увидели себя, очень похожих, немолодых, но ещё и не совсем старых, он думал, что выглядит гораздо хуже. Катерина взяла его под руку и не отпускала до того момента, как они вошли в номер отеля, находившегося через три улицы от их офиса. Он оплатил номер до понедельника, она не возражала, одобрительно сжимая его локоть
Номер был большой, не меньше его квартиры. Катерина ушла в ванную, а он заказал ужин в номер Когда всё принесли, она вышла из ванной в одном халате, вся одежда была аккуратно сложена в пакеты на стирку. От неё пахло теплом и цветочным мылом, мокрые волосы струились по плечам и спине, а голые ноги выглядывали из-за пол халата. Катерина его не стеснялась, быстро насытившись и, видя, что он почти ничего не ест, она ушла в спальню. В гостевой комнате было душно, зачем-то горел телевизор. Он выключил его, приоткрыл окно и ушел в ванную.
Душ придал сил, слегка подзадорил, напомнив о былых годах, когда он был молод, и девушка не должна была долго ждать, пока он помоется, да они и не мылись особо, чтобы не терять времени. Сложив все вещи в пакеты, завтра утром их вернут после стирки, он вошел в спальню в халате, прикрыв себя так, будто бы он был молоденькой девушкой среди толпы пьяных матросов.
Катерина сидела на кровати и расчесывала волосы. Кровать была расстелена, подушки взбиты, чувствовалась рука женщины. Она встала, подошла к нему вплотную, и он склонился, чтобы её поцеловать. Музыка зазвучала сильнее, он ловил ритм её сердца, сразу не осознавая, что слился с ней в этой музыке. Халаты брошены в кресло, Катерина ничего не позволяла ему делать, шепча, что надо беречь себя. Рядом с ней, целуя её горячие губы, небольшую крепкую грудь он молодел, слушая, как расходится его сердце, как оно набирает былую силу. Ему нравились её длинные тонкие пальцы, как у пианистки, и он знал, что Катерина не умела играть, нравилась её тонкая, пожалуй, даже слишком худая фигура, тонкие крепкие ноги, как она грациозно сидит на нём, как часто дышит, двигаясь всё быстрее.
Он почувствовал силу и перевернул её на спину. Катерина обхватила его ногами, прижала к себе и не отпускала до самого конца, смотря полными счастья синими глазами.
Все дни они не выходили из номера, не вылезали из постели, вспоминая или пробуя то, что не успели за прошлую жизнь. Ей нравилось подолгу стоять у витражного окна, упершись в него ладонями и подрагивая от холода. Она смотрела, как их комната парит над громадным равнодушным городом и улыбалась, когда он накрывал её халатом и прижимал к себе, чтобы согреть. В её взгляде, улыбке в этот миг было столько простоты и бескорыстности, радости и счастья. Никогда ещё он не видел, чтобы женщины так реагировали на него, обычно ему говорили, что надо в следующий раз лучше стараться. Под ногами жила заснеженная Москва, а в их номере время застыло на месте. Катерина смеялась, что не ожидала от себя такого, и от него, называя в шутку молодоженами.
За всё время в отеле ни он, ни она не вспоминали о работе, хотя раньше каждые выходные, всё то жалкое время, что оставалось вечером после рабочего дня – всё уходило на думы об отчётах, об ошибках, о недоделанной работе, преследовавшее их как волк, выматывая, выедая до костей. Катя, они сумели перейти на «ты» с трудом, мешала незримая и подлая субординация, рассказывала о сыне, и он видел, как она в действительности любит его, как скучает, по многу раз звоня, выслушивая подростковые выпады, но уже без злости или раздражения, а с улыбкой, смеясь. Сын сразу сказал, чтобы она раньше понедельника не возвращалась, а то ЭТА, так называл он бабушку, не успеет отойти, и тогда всё по новой. ЭТА действительно отошла к понедельнику, прорычав положенное не больше получаса.
Катя несколько раз в неделю станет жить у него, наведёт в квартире порядок, поменяет всё, что следовало бы поменять много лет. Возвращаясь домой, он чувствовал её запах, её музыку, ритм сердца, даже когда её не было с ним. Он ставил метроном и отводил стрелку влево. Старый друг ровно и четко отстукивал ритм Кати, его ритм. Но это всё будет позже, много позже, после бала голов в пещере короля гор!
Прошло безвременье, пугливая тревожная реальность вытягивала к себе из безвоздушного пространства, наполненного волшебным эфиром свободы и детской радости. Катя вспоминала, как в детстве не хотела идти в школу, как каждый понедельник накануне вызывал приступы тошноты или рост температуры. С возрастом чувства притупились, как и всё остальное, осталась тихая ненависть, переходящая в неразрывную цепь хронической усталости. Он чувствовал что-то похожее, какое-то неприятное тупое чувство, давящее на шею и затылок.
Они сидели в ресторане отеля и медленно ели завтрак. Ни вкус, ни красота отеля и виды за окном ничего не могли сдвинуть в душе. Тоска, бесконечная и мокрая тоска. Не хотелось ничего видеть, ничего делать, тем более, никуда идти. Они переглядывались, держась за руку, глазами передавая друг другу остатки того восторга, когда ты паришь над городом, видишь далеко вперед, все его засыпанные снегом районы, серую обыденность с яркими вывесками, и тебе никуда не надо, мир существует вокруг тебя, а ты не существуешь в нём, пускай и недолго, но свободен.
Он впервые опоздал, как и она. Никто не заметил, что финансовый директор и его помощница, о которой постоянно забывали, что она заместитель директора по финансам, все считали Катю секретаршей, обращаясь соответственно, пришли вместе, вместе долго пили кофе в столовой, так значилось на табличке двери, долго о чём-то молчали. День предстоял тяжёлый, тягучий, у большинства головы еле держались на плечах после выходных, опенспэйс гудел от рассказов, вздохов и восклицаний, как здорово все провели выходные, если бы не дети, если бы не муж или жена. Сквозь закрытую дверь просачивался в кабинет этот гул, Катя ушла в работу, как обычно, и ничего не слышала, а он внимательно слушал этот гул, эту сумбурную музыку, выделяя ритм каждого: рваный, мелкий, ускоряющийся и падающий, затаённый и рвущийся наружу, но в основном неинтересный, безликий и пресный, как и вся современная музыка, залитая в их смартфоны. Он не был ретроградом или заносчивым знатоком, были исполнители и группы, которые ему нравились, особенно электронная музыка, транс конца нулевых, что уже должно было считаться старьем, а для него это была музыка унылой жизни, где иногда рождалось что-то красивое, тонкое, заглушаемое вскоре ритмом и однообразными лупами, на которые надвигался общий фон бесконечной тоски.
Катю он отправил домой после семи вечера, всё сделать не переделать, но что толку торчать, когда через час начнется козлодрание, совещание у шефа, на которое сгоняли всех, кто не успел сбежать из офиса. Он никогда не брал её на такие совещания, когда как другие руководители отделов тащили всех ведущих менеджеров, ассистентов и всех-всех-всех, чтобы было на кого наорать, перед кем хвост распушить. Перед уходом Катя закрыла кабинет, и этого никто не заметил. Без макияжа ей было гораздо лучше, она стала выглядеть ещё моложе, чем разозлила телочек из отдела маркетинга и отдела продаж. У неё некрасивое лицо, не вписывающееся в общепризнанный стандарт, черты больше резкие, придающие ей на первый взгляд образ законченной стервы, горюющей над своей жизнью и проклинавшей всех за своё горе. Но это только на первый взгляд, пока не взглянешь в темные синие глаза, но люди разучились смотреть друг другу в глаза. А зачем это делать, что там можно увидеть? Пустоту или?
Они целовались под шум офиса, готовившегося к публичной порке, шеф уже приехал и пил кофе чашку за чашкой, готовился, не хватало ещё, чтобы он вымачивал розги в мужском писсуаре, как любили делать наставники военно-морских училищ в царское время, чтобы и больно, и унизительно одновременно. Как любим мы уничтожать, унижать других, радуемся этому, гордимся, требуем от окружающих понимания и признания своей благодетели, ведь не зря же, ведь на пользу же униженному. Об этом он подумает позже, а сейчас в ослабевших от болезни руках была живая любящая женщина, безумно красивая, теплая, добрая, которую надо скорее выгнать из этого гадюшника. Сколько же лет они работают вместе? Неужели уже семь лет бок о бок? Столько длится крепкий брак, и как же хорошо она знает его, а он её, как мало надо слов, чтобы понять друг друга. Семь лет, как и их разница в возрасте, и, глядя на неё, отбрасывая счастливое число в сторону, он становился моложе, глухая, давящая тоска, окутавшая всю жизнь липким вонючим туманом, будто бы рассеивалась, он стал слышать новые звуки, новую музыку, её музыку, и он сыграет ей, обязательно сыграет. Пускай это попурри из Бетховена и Шопена, отрывки, порой рваные куски, соединенные вместе мастерством пианиста, переходящие в аллегро Грига, затухающие, как последние аккорды ноктюрнов Шопена, и взрывающиеся минимализмом неоклассики и скоростью Бешевли. Он слышал это в ней, в себе, запоминая, как юноша дрожа от нетерпения сыграть девушке, поразить её, влюбить в себя.
В таком настроении он и сел за длинный овальный стол в зале для переговоров. Во главе восседал шеф, на подушке, кресло большое, как трон, а личность маленькая. В курилке все посмеивались над этим, но так никто бы не осмелился и вида показать, что знает об этой хитрости. Шеф сидел выше всех, оком епископа обозревая еретиков, один взмах пальца, и этого на костер, а этому кишки выпустить и намотать, влить расплавленный свинец и ждать прозрения, предсмертного видения. Офис стих, все сидели смирно, не смея лишним движением проявить неуместную сообразительность, ум или характер: лихие и бессовестно глупые лица, ждущие первых слов оракула, супербожества.
И началось! Не хватало грома и молний, чтобы лампы на потолке дрожали, ссыпались плиты подвесного потолка, а по углам зала лилась грязным потоком вода, нет, лучше лава. Вопросы, отчеты, восклицания, крики, требования, опять вопросы, отчеты и так далее до бесконечности. Очередь до директора по финансам не доходила никогда, к нему не было вопросов, но сидеть он был обязан, чтобы знать ситуацию, понимать, как оно на самом деле. И не докажешь, не объяснишь, что цифры,
