Предисловие: Мне приятно представить еще один рассказ итальянского автора Barabba (Гаэтано Гризафи, Палермо, Сицилия).
"Ла Мерика (посвящается тем, кто вынужден эмигрировать)" – полное название рассказа. Она почти украдкой наблюдала за морем, одетая в чёрное, в тот вечный траур, что напоминает о жизни через смерть. В восемнадцать лет она осталась с маленьким ребёнком у высохшей груди, с девочкой, которую её Гнасио не успел увидеть. Он уехал в поисках счастья в Америку и пообещал молодой жене вернуться, накопив кое-какие деньги. Столько, чтобы хватило на покупку крошечного участка земли с домиком из старого камня и на ожидание лучшей жизни в своей стране, разорённой нищетой, которая, похоже, и не думает отступать.
«Одному Богу известно, как далеко эта Ла Мерика», – пробормотала Мария на своём диалекте, расставаясь с мужем перед бесконечной голубизной моря, и заплакала, позволив слезам смешаться с брызгами солёной воды, хлеставшими её по лицу.
«Земля не похожа на море», – сказал однажды Гнасио, возвратившись после работы на чужом поле, где он гнул спину, распахивая пыльную и твёрдую целину, которую, однако, никогда не смог бы позволить себе купить. «Земля – это богатство, Мария. Если её обрабатывать, если её любить, ухаживать за ней, земля тебе ответит, принеся свои плоды».
«Как человек», – проговорила про себя Мария, и на этот раз мысль её была текучей и ожила в словах. Она смотрела на крепкие руки своего Гнасио и вспоминала, что полюбила его с тех самых пор, когда ещё девочкой ходила за ним между скал в поисках крабов или бежала вдогонку по переулкам, пахнущим водорослями. Лишь бы быть рядом.
«Ты права», – немного подумав, ответил Гнасио. Ибо каждое слово его Марии было достойно понимания, он размышлял над ними спокойно и с почтением. Потому что, хотя Мария и не умела ни читать, ни писать, она обладала невинной душой серафима и живым умом ребёнка. «Ты права, – повторил он, – прямо как христиане. Земля – золото, если её возделывать, но, когда никто ею не занимается, становится бесполезной!» И Мария была горда тем, что муж прислушивается к ней, дорожит её мнением, хотя сама она часто не понимала его доводов, и много раз мысли и заботы её Гнасио казались ей странными и далёкими, как далеко была Ла Мерика от Сицилии.
«Я скоро вернусь, не бойся», – пообещал он ей на перроне станции, направляясь в Геную, где его ждал пароход, который изменит их жизнь. «Ты жди меня, и если будешь сильно скучать, смотри на море и думай обо мне». Мария опустила свои грустные чёрные глаза и пообещала: «Я буду смотреть на море с другого материка, и оно соединит нас».
Мария смотрела на море каждый день, начиная со дня его отъезда. Потому что она скучала по своему Гнасио каждый день, и его отсутствие было подобно глубокой открытой бездне посередине груди. Прошёл месяц без новостей от мужа, за ним другой и третий, но Мария не могла и подумать, что он умер или забыл о ней, несмотря на то, что завистливые старые девы, встречавшиеся случайно во дворе соборной церкви, утешали, шепча злые слова, которые питали её тревогу и тоску, усиливали страхи.
И эта бездна в груди вместо того, чтобы заполниться и исчезнуть, всё больше углублялась и разрасталась. Однажды утром пришло письмо со странными марками: красивыми, блестящими, с весёлым звёздно-полосатым флагом. Это был её Гнасио, он писал из города, названного Брукколино, прямо как равнины между Марфой и Калатафими. Гнасио рассказывал ей о своей любви и грусти, описывал то удивительное место, где дома были стеклянные и высотой с горы, а люди поднимались наверх с помощью быстрейших механизмов, называющихся elevators. Он рассказывал ей, что в Ла Мерике все были богаты, что в каждом доме был красивый деревянный пол, и все комнаты обогревались бездымными жаровнями, прикреплёнными к стене, а самое главное – никто не умирал от голода. «Даже самый бедный из бедных. Даже самый невезучий из детей божьих», – писал он ей. Дальше в письме были новости о сыне тётушки Четтины, который уехал из Брукколино, чтобы осесть в сказочном месте, под названием Калифорния. И о кузене Миммо, который женился на мериканке с белыми волосами, которая говорила так, что ничего не было понятно, жила в двухэтажном доме с пятью детками, и всегда повторяла им sciarap, sciarap.
Мария чувствовала себя вновь родившейся, когда господин приходский священник раз за разом терпеливо перечитывал ей письмо, потому что она снова и снова просила прочесть его с самого начала, чтобы насладиться, как мёдом, словами, написанными на бумаге. И с того дня она начала ждать конверты соломенно-жёлтого цвета, как потерпевший кораблекрушение ждет ливня, чтобы утолить свою жажду. И каждое утро, что Бог дарит этой земле, Мария, как паломница, идущая на Святую Землю, продолжала приходить на берег моря, чтобы позже, с ребёнком на руках, бежать домой к письмоносцу, который ворчал раздраженно: «Несносная девчонка, дай мне хотя бы дойти до почты…».
Письма начали приходить аккуратно, как божий день, каждую неделю, и Мария радостно встречала их приход, словно Святое Рождество или Воскрешение Господне. Выхватывала конверт и нюхала его, как собака для охоты за трюфелями, думая, что сможет почувствовать запахи той далёкой страны, а, может быть, и запах Гнасио. Трогала бумагу, гладила её, тёрла между ладоней, мягкую, как ткань богатых господских одежд, хрустящую, как хлеб, испечённый ко дню Святого Джузеппе. И в каждом письме Гнасио рассказывал ей о чудесах Ла Мерики, что в Брукколино земляков даже больше, чем во всей стране, и однажды он написал, что почти передумал возвращаться на Сицилию. На этих словах Мария почувствовала себя растерянной и огорчённой, несмотря на то, что её Гнасио обещал выслать билеты в Ла Мерику для неё и маленькой Нунции, которая носила полное надежды имя Благой вести.
Сердце Марии волновал простой страх оставить место, где она была рождена, страх быть оторванной от земли предков, единственного места, которое она когда-либо знала и которому принадлежала. А ещё мысль о старой матери, единственном человеке, что остался у неё после гибели отца в кораблекрушении у берегов Калибии*. Но время шло, Гнасио не вернулся и не прислал обещанные билеты. Прошло шесть месяцев, год, и всё те же старые девы снова начали твердить, что Гнасио нашёл себе мериканскую жену, а Марию просто дурачит. И вот однажды ей пришла большая коробка: внутри, вместе с множеством стеклянных баночек, полных варенья и консервов с незнакомыми названиями, было два толстых бумажных прямоугольника.
«Мария! Это билеты для вас двоих в Ла Мерику», – закричал счастливый господин приходский священник, размахивая билетами в правой руке и расплывшись в беззубой улыбке. «Наконец ты сможешь вновь обнять своего Гнасио. Ты довольна?»
«Да, я довольна», – ответила Мария, и её чёрные глаза наполнились слезами.
*Калибия – побережье Сицилии со стороны Ливии. Послесловие: LA MERICA (dedicato a coloro che sono costretti a emigrare)
Pubblicato da Barabba il Lun, 08/08/2011 - 14:44
Osservò il mare quasi di nascosto, vestita di nero, in quell’eterno lutto che ricorda la vita attraverso la morte. A diciott’anni, con una piccola creatura che il suo ‘Gnazio non fece in tempo a veder nascere, attaccata ad un seno già arido. Partì in cerca di fortuna ‘Gnazio... in America, e promise alla giovane sposa di tornare con qualche soldo in tasca. Quanto fosse bastato per comprare un fazzoletto di terra con una casetta di vecchie pietre, e tenere viva la speranza in quel paese sconfitto da una miseria che sembra non voglia mai avere fine.
«Dio solo sa quanto è lontana la Merica,» mormorò Maria nel suo dialetto, prima che egli partisse, di fronte allo sterminato azzurro del mare. E poi pianse, lasciando che le lacrime si confondessero con gli spruzzi d’acqua salata che le frustavano il viso.
«La terra non è come il mare» precisò un giorno ‘Gnazio, tornando da una lunga giornata trascorsa a spezzarsi le reni nei campi altrui, a dissodare terra polverosa e dura che comunque non sarebbe mai stato in grado di acquistare. «La terra è ricchezza, Maria. Se la coltivi, se la ami, se la curi, la terra ti ricambierà producendo i suoi frutti».
«Come una persona...» commentò tra sé Maria e quella volta il suo pensiero divenne liquido e si animò di parole. Osservò il suo ‘Gnazio dalla mani forti e ricordò di averlo amato fin da quando era bambina quando, pur di stare con lui, lo seguiva tra gli scogli alla ricerca di granchi o lo rincorreva tra i vicoli che odoravano di alghe.
«Hai ragione» rispose ‘Gnazio dopo averci riflettuto. Perché ogni parola della sua Maria meritava d’essere compresa ed egli vi si soffermava con pazienza e devozione. Perché se era vero che Maria non sapeva leggere né scrivere, ella possedeva l’anima candida dei Serafini e l’intelletto vivace dei bambini.
«Hai ragione... » ripeté, «proprio come li cristiani. La terra è oro se si coltiva, diventa inutile se nessuno se ne occupa!»
E Maria fu fiera di essere ascoltata dal marito e perfino apprezzata, sebbene spesso non afferrasse le sue ragioni, sebbene molte volte i pensieri e le preoccupazioni del suo ‘Gnazio le apparissero diversi, distanti dai suoi come lo era la Merica dalla Sicilia.
«Torno presto, non temere», le promise sul marciapiede della stazione, diretto a Genova, dove l’attendeva il piroscafo per cambiar vita. «Tu aspettami e, se ti manco troppo, guarda il mare e pensa a me». Maria abbassò i suoi tristi occhi neri e promise: «io lo guarderò dall’altra parte del mondo e sarà il mare che ci terrà uniti».
E Maria guardò il mare ogni giorno a cominciare da quello della sua partenza. Perché il suo ‘Gnazio le mancava ogni giorno e la sua lontananza era simile a una profonda voragine aperta al centro del petto. Trascorse un mese senza sue notizie: due, poi tre e Maria non riuscì a pensare che fosse morto o che si fosse dimenticato di lei, nonostante le zitelle invidiose che incontrava sul sagrato della chiesa madre la consolassero mormorando parole livide che alimentavano le sue angosce e accrescevano le sue paure. E quella voragine nel petto, anziché colmarsi, s’approfondì e s’ingigantì sempre più. Una mattina arrivò una lettera, con degli strani francobolli: belli, lucenti, con una bandiera colorata e allegra tutta stelle e strisce. Era il suo ‘Gnazio che le scriveva da un posto chiamato Bruccolino, proprio come le campagne tra Marfa e Calatafimi. E ‘Gnazio le scriveva tutto il suo amore e la sua nostalgia, passando a descriverle quel posto meraviglioso, dove i palazzi erano di vetro e alti come montagne e li cristiani ce li portavano su con delle macchine velocissime che chiamavano elevators. Le raccontò che nella Merica erano tutti ricchi, che ogni casa aveva il suo bel pavimento di legno e tutte le stanze erano riscaldate con dei bracieri attacati alle pareti che non facevano fumo e, soprattutto, che lì nessuno moriva di fame. “Neanche il più povero dei poveri. Nemmeno il più disgraziato dei figli di nostro Signore,” le scrisse. E poi le diede notizie del figlio della zza Cettina, che migrò da Bruccolino per andare ancora più lontano: in un posto favoloso chiamato California, e del cugino Mimmo, che si era fatto una moglie mericana, tutta bionda, che quando parlava non si capiva nulla e viveva in una casa di due piani con cinque picciriddi a cui ripeteva in continuazione sciarap, sciarap.
Maria si sentì rinascere quando il signor parroco le lesse la lettera con tremolante pazienza, perché ad ogni uno e due voleva che ripetesse daccapo, per gustare come miele quelle parole scritte sulla carta. E da quel giorno cominciò ad aspettarle quelle buste d’un colore giallo paglierino, come un naufrago che, assetato, attende uno scroscio d’acqua dal cielo. E ogni mattina che il Signore regala a questa terra Maria, come fosse una pellegrina diretta in Terra Santa, continuò a spingersi in riva al suo mare. Per poi, con la creaturina stretta al collo, correre a casa del portalettere che le brontolava seccato: «benedetta ragazza, almeno fammi arrivare all’uffico postale... »
Le lettere cominciarono ad arrivare puntuali come il giorno del Signore, ogni settimana, e Maria festeggiò il loro arrivo come il Santo Natale o la Pasqua di Resurrezione. Afferrava la busta e l’annusava come un cane da tartufo, credendo di poter sentire gli odori di quel paese lontano e persino quello del suo ‘Gnazio. Toccava la carta, l’accarezzava, la strofinava tra i palmi aperti, morbida come la stoffa dei vestiti dei signori, croccante come il pane di San Giuseppe. E a ogni lettera ‘Gnazio le raccontava le meraviglie della Merica, di come a Bruccolino vi fossero più paesani che al paese stesso, finché un giorno le scrisse che quasi si era levato dalla testa di ritornare in Sicilia. A quelle parole Maria si sentì confusa, inquieta, anche se il suo ‘Gnazio le annunciava che avrebbe inviato dei biglietti per farla venire nella Merica, lei e la piccola Nunzia che portava il nome gonfio di speranza dell’Annunciazione.
Agitava il suo cuore il primitivo timore di lasciare il paese in cui era nata, l'indicibile distacco dalla terra dei padri, l’unico posto che avesse mai conosciuto e a cui appartenesse, e il pensiero per la vecchia madre, l’unica persona che le era rimasta dopo la morte del padre in un naufragio nella Calibia. Ma il tempo passava e ‘Gnazio non tornò, né mandò i biglietti promessi. Passarono sei mesi, un anno e le solite vecchie zitelle ripresero a dirle che ‘Gnazio si era fatto una moglie mericana, che la stava prendendo in giro. Infine un giorno arrivò una grande scatola: dentro, insieme a tanti vasetti di vetro colmi di marmellata e di conserve dai nomi sconosciuti, v’erano due spessi rettangoli di cartone.
«Maria! Sono i biglietti per la Merica per voi due», strepitò felice il signor parroco, agitando i biglietti con la destra, allargandosi in un sorriso senza denti. «Finalmente lo potrai riabbracciare il tuo ‘Gnazio... Non sei contenta?»
« Sì, sono contenta» rispose Maria, con gli occhi neri appannati di pianto. |
Спасибо!
Но, я совсем не обрадовалась такому финалу. Мария тоже, мне так кажется... Оставить свою мать, оставить место, где она родилась для нее было равносильно смерти . Ее пугает заокеанская страна. Она не понимает, как можно жить в шумном, тесном мире. Ей он не нужен, ей нужен ЕЕ мир, в котором любимый Гнасио, дочь, старая мать и Сицилия. Мне кажется, что в глубине души она уже смирилась с мыслью о том, что Гнасио ее бросит и никогда не вернется. Казалось, ей на роду написано ждать и страдать. И для бедной неграмотной религиозной женщины это было, вероятно, привычным образом жизни. Хотя, я могу и ошибаться.
Спасибо Вам, Галина! Вы открываете для меня особый мир Италии, далекий от проторенных туристами маршрутов. Мир, где нет места Итальянскому синдрому, и жизнь показана без прикрас.
С уважением, Фрида.