В детстве два праздника у меня любимых было – Первое Мая и Седьмое ноября. Оба этих дня знаменательны были тем, что мы ходили на демонстрацию. С шариками, флажками, транспарантами. Всё это два раза в год повторялось. Правда, лет до восьми я не очень понимал, что это за портреты моим родителям всегда давали нести. Но мама говорила, что это разные трудовые люди, и что их портреты на заводской доске почета висят тоже. А ещё я не мог взять в толк, что это за важные дяди стояли на большой трибуне, и почему надо было им махать руками. Сами-то они не очень махали. Так, чуть-чуть разве только, совсем незаметно. А вот кричать «Ура!» я любил. Так каждый раз старался, что один мамин сотрудник (он тоже на демонстрации любил ходить) меня однажды удивленно спросил: «Димка, у тебя, что внутрь тромбон, что ли, засунут?»
Сестра моя, Даша, училась в музыкальной школе, так что я знал, что такое тромбон. Я вообще много музыкальных инструментов знал. И тромбон, и флейту, и гобой. Даша, конечно, училась на скрипке играть. Потому что на отделение духовых инструментов только мальчиков брали, но картинки она мне всегда охотно показывала. Им в музыкальной школе картинки те специально давали, чтобы в тетрадь наклеивать. И картинку с оркестром тоже как-то раз дали. Вот я названия инструментов и выучил с детства.
А тому дяденьке, который про тромбон спросил, я с обидой ответил: «И ничего смешного нет. Тромбон не самый громкий инструмент. Вот если в валторну подуть – там звук громче будет!» И сердито посмотрел на него. Но дяденька почему-то совсем не обиделся, а захохотал так, что у него даже шляпа с головы свалилась. А потом он куда-то отлучился и вернулся совсем веселым. В руке у него был бутерброд с сыром, а из кармана он мне вытащил шоколадку «Седьмое небо».
Я сначала не хотел брать, потому что мне не понравилось, как он про музыкальные инструменты отозвался. Но чувствую, мама меня тихонечко так за воротник дёргает: мол, возьми, не обижай человека. Ну, я шоколадку и взял. Она, кстати, очень даже вкусная оказалась.
А с моим умением громко кричать я даже один раз в телепередачу попал. Не верите? Сейчас расскажу.
Первое мая было, это я точно помню. Потому что я был уже без вязаной беретки, которую мама на меня каждый раз чуть ли не насильно надевала. Беретка красивая была, фиолетово-синяя. Мне её бабушка, которая в деревне жила, связала. Я бабушку очень любил, ну, и беретку эту носил, потому что тепло бабушкиных рук через неё, как мне казалось, чувствовалось.
А потом как стал постарше, мальчишки уже носили или кепки с козырьками, или вообще ничего. А Андрей из дома напротив – у него отец в такси работал – он важно в фуражке таксиста расхаживал. Во гордость была! Это сейчас у таксистов нет фуражек, а во времена моего детства были. Андрей, он не жадный был, всем давал фуражку примерить. Мы надевали и каждый, конечно, себя за рулем воображал. И все мальчишки с нашего двора мечтали таксистами быть. Из-за фуражки этой, значит.
А беретка, что… Смех один! Я даже гулять в ней стеснялся, снимал в подъезде, складывал аккуратно и в карман прятал. И так бы мне это с рук и сходило, пока как-то раз мама с балкона меня не засекла. И прямо сверху на всю улицу как закричит, чтобы я беретку надел. Так и пришлось надевать, а то она бы меня домой загнала. Да и не очень это приятно, когда на тебя весь двор смотрит из-за какой-то там беретки фиолетовой.
А, да, про Первое Мая значит…
Я говорю, что день теплый был, раз голова моя была не покрыта. В ноябре мне такого ни за что бы не разрешили, чтобы без шапки выйти. А тут тепло, стало быть – беретку долой. Иду я вместе с мамой и её подругами. Они смеются, какие-то веселые истории рассказывают. Я на них смотрю, особо не понимаю, но гляжу – они смеются, и я вместе с ними улыбаюсь. Ну, вроде как за компанию, значит. Шёл-шёл, под ноги не глядел и вдруг ка-а-а-к бухнусь вниз! Видно, там неровность какая-то на асфальте была, я и не заметил. Все тут же ко мне побежали, жалеть стали, штанину задрали до колен – а там кровь маленечко виднелась. И брюки чуть-чуть порвались. Я скривился только, но не заплакал. Кругом песни, смех, музыка играет, как тут заплачешь? Да и не дело мальчишке слабость показывать. Пока чужие тётеньки охали да ахали, один мужчина громко так говорит: «Ну, что ротозейки? Проморгали мальца, да?»
Я и не понял, что это он про меня говорит, а он ещё более сердито продолжил: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля… идут, ни о чём не думают! Знай себе балаболят, а за ребёнком и не смотрят!»
Мама ему что-то хотела ответить, но – гляжу – не решилась. Это я потом уже узнал, что дяденька этот маминым начальником был. А он вдруг улыбнулся и подхватил меня на руки. «Экой ты лёгкий, - говорит, - как пушинка!» И прямо к себе на плечо меня посадил. Мама не хотела, чтобы меня нёс, но он только руками замахал: «Идите уже, трындычихи, я за мальчишкой сам пригляжу». И так он это уверенно сказал, что мама даже спорить с ним не решилась. Дома-то она папе не разрешила бы с собой так разговаривать. И никому бы не разрешила, а тут, к моему удивлению, ни слова в ответ. Посмотрела только на меня, но этим всё и закончилось.
А потом этому дяденьке большой транспарант дали нести. Он мне и говорит: «Давай-ка малый, помогай мне! А то я не удержу и тебя, и транспарант этот». Я тогда не понял, что он просто так это сказал. Потому что он, наверное, ещё и Дашу удержал бы, если бы она была с нами. Такой он был высокий и сильный. А тут транспарант какой-то… Но я вцепился в деревянный флагшток и на полном серьёзе думал, что помогаю этому дяде. И тут мы как раз мимо трибун пошли. Он и говорит: «Ну, Димка, кричи «ура», да погромче!» Я и давай стараться! Кричал, не жалея сил. И этот дядя не сравнивал мой голос с тромбоном, а, наоборот, всё меня подначивал: «А ну, ещё погромче! Ну-ка, поднажми!» Я и поднажимал.
Вот только вечером, когда наш город по телевизору показывали, там и демонстрация тоже была. Вернее, там только она одна и была. Вдруг Даша, которая сидела ближе всех к телевизору, как закричит: «Димка! Димка! Димку показывают!»
Все побежали к экрану, а там всё то, что утром было, как раз и показали. И как я сижу на плечах у незнакомого дяди, и как транспарант держу, и как кричу громко! – всё это прямо на экране и было.
- Везёт тебе, - сказала Даша, и я почувствовал, что ей было немного завидно, - в телевизор попал!
- Так, - отвечаю, - шла бы тоже на демонстрацию вместо того, чтобы на скрипке целый день пиликать. И такая важность на меня сразу напала – сказать не могу.
А папа засмеялся и назвал меня «кинозвездой». Я как представил себе, что я теперь словно звезда с неба всем свечу – и меня ещё больше гордость разобрала. Так я и ходил целый вечер, задрав нос: не всем, мол, дано в телевизор попасть!
А вечером, когда я ложился спать, я спросил у мамы:
- Выходит, это неплохо, если бы у меня внутри тромбон находился?
Мама засмеялась и ничего не ответила. Она только погладила меня по голове, погасила свет и вышла из комнаты.
… Эх, куда эти дни ушли – не знаю… Нынче жизнь другая стала. Не та. Совсем не та.
А я всё нет-нет, да вспоминаю и беретку свою первую, и Андрейку с его шоферской кепкой. Но самое главное – вспоминаю, как меня по телевизору показывали! Целую минуту, наверное!
И про тромбон вспоминаю, как мой голос с ним сравнивали. Правда, играть я на нем так и не научился. Да и не хотел никогда.
Вот на станке токарном научился работать – это дело. И теперь моя фотография на доске почета висит. Совсем как те дяденьки, фотографии которых я во время демонстрации видел.
Жаль, на демонстрации сейчас не ходят…
