Глава 6 Тающие тайны
В тот год брат, работающий телеоператором в Комитете по телевидению и радиовещанию, на время моей практики, которая была обязательной на последнем курсе института Культуры, где я училась заочно, устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру Михаилу Самсоновичу Дозорцеву я понравилась, и он предложил мне остаться.
Из записок. 1961.
«Ровно месяц, как я – помощник режиссера. Работа интересная, но иногда часами нечего делать, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами. Есть ли интересные люди? Пожалуй, журналист Николай Недвецкий и телеоператор Женя Сорокин, - умные, много читающие и даже спорящие о философии, но пока в их спорах нет для меня того, что затронуло бы душу».
... Диктор Элла Миклосова красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами... иногда распахивает их и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она - дура. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, понятна мне без наверное: да, умна, расчетлива, хитра и не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
... Вчера Элла и Алла сидели в студии, разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? Ну, я и подсказала: «Глюк*». А они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все же… Удастся ли преодолеть их высокомерие? И нужно ли это делать?
... Не увлекли меня наши комитетские философы! Особенно неприятным становится Недвецкий, который тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое... словно палкой - по штакетнику, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему - до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. А меж тем, хочет ехать в Москву преподавать в Университете. И чему научит своих студентов?
... Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост и сворачивает направо, то почему-то всегда мелькает: «Вот и кончилось всё». И «всё» это - солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра... И прямо сейчас въеду я в другое, – в застойный, спёртый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц и от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду».
И до сих пор, проезжая троллейбусом по центральному проспекту через дамбу, частенько отыскиваю глазами на краю оврага Нижний Судок тот самый домик с косо спускающимся огородом, в котором я снимала комнатку. Хозяева относились ко мне приветливо, но мне было настолько неуютно и тоскливо оставаться в ней, что почти каждый день уезжала автобусом домой в Карачев, а летом - на мотороллере с братом Виктором. И мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно. Да, мне, провинциалке, трудно было привыкать к шумному городу и от неуюта чужих комнат спасалась в областной библиотеке с её тихими залами, с обилием книг, журналов, которых в Карачеве не было («Новый мир»*, «Иностранная литература», ведь они открывали мне совсем другой мир. И было это при «Хрущёвской оттепели»*, как потом назовут те годы относительной свободы.
«Купила, сборник стихов «Обещание» Евгения Евтушенко* и он стал для меня удивительным открытием:
«Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло...
Или: Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах.
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цыпками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
В поле – робкие стайки опят.
И скрипели таинственно двери,
Только в детстве так двери скрипят…
Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
… Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну – радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну.»
Каждый день автобус отвозил нашу постановочную группу ТВ на телецентр (он был на окраине города), чтобы выдавать в эфир новости, а «офис» Комитета был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но властям понадобилось спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, подняв их над тротуаром почти на метр, обложив кирпичами, попытались засадить розами, но они не прижились и клумбы заросли травой.
«Мои мечты встретить в Комитете интересного человека быстро тают, словно снег под апрельским солнцем, и остаются лишь не тающие с четырнадцати лет вопросы: для чего жизнь, зачем живу?
...У Федора Михайловича Достоевского* нашла: «Беспокойство и тоска - признак великого сердца». Но почему моему, маленькому не живется спокойно?
...У Евтушенко есть строки:
Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой плащ до дыр,
В чьё-то детство, как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
Вот и мой «факир», обещавший мне здесь интересных и талантливых людей, покинул меня, оставив лишь одну тайну. И она - Стас».
Он пришёл в Комитет примерно через год с начала моей работы. Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, высокий лоб с тёмным чубом... Обычно, приходя на работу, он долго бродил из угла в угол, потом садился за стол, непременно ставил перед собой графин с водой, брал ручку, чтобы что-то писать, но на этом всё и заканчивалось. А еще жило в нём какое-то тихое сопротивление всему, что происходило вокруг, и это мне нравилось.
«Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок оператора и комсомольца Александра Федорова», - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, - и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она… я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
- Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!
И когда в очередной раз стал «клеймить» Сашку, то Стас Могилевский вдруг встал и молча направился к двери.
- Куда Вы? – остановил его Луньков.
- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал только что утверждённый журналист и вышел.
Молодец Стас! А Луньков… Он развел руками и на лице кроме удивления я увидела: ну, что ж, тебе это так не пройдет!»
... Бродили со Стасом по тихим, совсем сельским улочкам Лубянки, и он пригласил заглянуть в его сад, - «Ведь яблони цветут, сирень!» И я пошла. Но только взглянув на этот праздник цветов, заспешила домой. Чего испугалась? И Стас провожал, а я была счастлива только тем, что идет рядом. Когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть».
Стас был моей новой увлечённостью. Но я видела, знала, что он – вольная душа и не хочет, не может никому подчиняться, - не зря же носил усы, бороду, из-за чего в нашем городе на таких указывали пальцами. А еще Стас любил эпатировать и на каком-то торжественном заседании в Доме культуры, когда на сцене в президиуме сидели начальники и один из них делал доклад, Стас вдруг встал, вынул из кармана носовой платок, громко высморкался и вышел. Теперь на такое и внимания не обратили бы, а тогда у коммунистического президиума вытянулись лица.
«Вчера Стас провожал меня до автостанции. Когда в ожидании автобуса сидели в кафе, потом - в скверике, то я вдруг услышала:
- Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!
Взлянула на него, не скрывая радости:
- Да ты еще и поэт?
- Нет, лишь пытаюсь им стать, - усмехнулся: – Вот... позавидовал тебе, что скоро войдёшь в родной дом и…
Когда садилась в автобус, услышала тихое:
- Может, останешься?
Нет, не осталась. И потому, что отчаянно хотелось побыть одной там, в переполненном автобусе, но вместе с ним… таким! А приехав домой, радовалась – каждый раз заново! – моим родным, нашему старенькому дому, земле, солнцу, дождю, пропахшему соснами, травами, но душа рвалась назад, в большой город, потому, что в нём – Он».
Стас писал стихи и вскоре вышел его сборник. Конечно, меня покорило и это, но я чувствовала, знала, что нам не быть вместе, - не смогу ему покориться. Наверное, это же понимал и он, да к тому же решил перебираться в Москву и уже часто ездил туда в поисках работы.
«Встретила в театре Стаса, - на несколько дней приехал к матери из Москвы. И было приятно сидеть с ним рядом… Приятно? Сладостно! И был понятным и родным. Но вида не подала.
- Пригласила б на чай, - улыбнулся.
Нет, не пригласила.
Проводил до троллейбуса. Вошла, села, взглянула через стекло: стоял, смотрел грустно. Но ведь не шагнул... за мной! «Что ж ты?..» - хотелось крикнуть. Но даже не оглянулась.
Волки воют от тоски. Изливают душу? Жаль, что не могу.
Ах, гули, гули, гули
На бронзовой щепе!
Зачем встречались губы?
Зачем щекой - к щеке?
И руки, словно стебли,
Сплетались и текли.
Задумчивые тени
К поляне приросли.
И ты у края неба
Качнулась, поплыла,
А под тобою немо
Качались тополя…
Из его сборника».
А приезжал тогда Стас, чтобы продать опустевший после смерти матери дом и уехать в Москву. Навсегда.
Глава 7 Подружка Раиса
Примерно через два года моей работы на телевидении, к нам прислали журналистку, только что окончившую Университет и мне стало не так одиноко. Вскоре она начала ходить в школу преподавать французский язык и делала это для того, чтобы потом, когда отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться
