Церковь осуждает инцест?
Пусть же объяснит тогда,
Откуда пошел род человеческий,
Если кроме Адама, Евы и их детей
На Земле никого не было?
Сегодня шел сильный ливень. Земля жадно впитывала долгожданную влагу.
Долго-долго тяжелые капли стучали в стекла, а небо то и дело освещалось блеском молнии. Все точно также, как тогда, в детстве...
Эдвард глядел в окно. То же самое воспоминание. Точно такой же ливень. Точно такие же потемневшие от дождя зеленые листья вьюнков. Он перенесся на десять лет назад, когда маленьким мальчиком также глядел в окно своего обнищавшего поместья, а мать была тяжело больна.
Эдвард знал, что она писала его отцу письмо за письмом, умоляя о помощи. Она знала, что ей осталось недолго, а мысль о маленьком сыне, который останется сиротой, без копейки за душой, не давала ей спокойно умереть.
Отец не отвечал ни на одно из писем, но как-то раз одно письмо все же пришло. Эдвард нашел его клочки в корзине для мусора. Собрав их, он смог прочесть, что отец женился второй раз, счастлив в браке, у него растет талантливый сын от второго брака, а от Эдварда он отказался и все, что касается его судьбы и судьбы его матери — отца ни капли не волнует. В общем, другими словами, это значило: "Живите, как хотите, меня это не касается, мне на вас плевать".
Маленький мальчик сжал кулаки:
— Ублюдок!
Он хотел подбежать к матери и сказать ей, чтобы она не унижалась больше перед этим уродом, но не смог...
Слеза скатилась с ярко-зеленого листа вьюнка и упала на распустившийся граммофончик.
Память перенесла Эдварда еще на четыре года назад.
Он прекрасно помнил отца. Этого деспотично-нелепого самодура, помешанного на искусстве и почему-то решившего, что его сын непременно должен быть великим певцом и музыкантом, хотя сам сын на это не давал ни малейшего согласия.
С трех лет Эдвард едва ли не каждую минуту разучивал гаммы. У него совершенно не оставалось места для детства и игр. С ним занимались преподаватели. В четыре Эдвард был маленьким пианистом. Отец собирался сделать из него великого певца и строго наказывал, если сын решался прогулять урок.
Эдварду было уже шесть. У него не было ни одного друга. Игрушки ему заменили пианино и нотная тетрадь. Детство проходило мимо, криво улыбаясь.
Эдвард ходил в ссадинах и синяках от отцовских побоев.
У него был поистине спартанский режим — вставал ни свет, ни заря, а ложился едва ли не под утро. Детство проходило за нотной грамотой, побоями и постоянными требованиями отца.
Эдварду это надоело. Он начал петь не впопад, чтобы показать отцу, что у него нет ни голоса, ни слуха и на роль величайшего певца он явно не годится. Поначалу отец сильно избивал Эдварда, срывая на нем свою злобу, но Эдвард мужественно продолжал петь невпопад и добился своего — отец оставил его в покое. Он уехал, бросив мать, лишив их всяческих средств к существованию, хотя был довольно богат. Он сказал, что видеть их больше не хочет и "такая бездарность", позорящая его, не может быть его сыном.
Эдвард возненавидел отца. И мечтал о том, что когда-нибудь сможет ему отомстить. Ему не нужен был сын — ему нужен был предмет для удовлетворения своей нелепой страсти к искусству.
Отец покинул их навсегда... В лужах раздувались пузыри. Тяжелая капля опустилась на соцветие вьюнка. Тот наклонился и зашатался.
Ему снова десять лет. Он только что похоронил мать. Денег не было совсем. Эдвард помогал булочнику, чтобы были деньги хотя бы на хлеб.
Он ходил в залатанной одежде, из которой уже давно вырос.
Как-то раз, когда Эдвард получил долгожданный выходной и сидел на дереве, болтая ногами, ему пришла на ум одна из ранее изученных арий. Музыку и пение Эдвард возненавидел. Но слова отца, что он — "позорящая его бездарность", острым ножом ранили детскую душу. Эдвард представил, что его сейчас слушает отец и запел во весь голос одну из арий. А когда закончил, то увидел, что внизу стоял какой-то господин и хлопал ему. Этот господин был одним знаменитым композитором, приехавшим из Италии, которого звали Джузеппе. Случайно услышав арию, исполненную Эдвардом, Джузеппе был очарован его голосом. Он сразу же предложил Эдварду поехать с ним в Неаполь.
Эдварду терять было нечего и некого. Его ничто, кроме нищеты не ждало. А жалкие копейки булочника были не самой блестящей перспективой.
Маленький Эдвард отправился в Неаполь. Джузеппе заменил ему отца. А своим талантом, добротой и мудростью заслужил полное уважение Эдварда.
Эдвард путешествовал по городам, он продолжил обучение музыке и пению, к которым, как оказалось, у него был врожденный талант.
Джузеппе писал для него арии. Он никогда не настаивал на постоянных уроках — Эдвард занимался, когда сам того хотел. Поэтому работа его была особенно плодотворной, потому что лилась от души в тот самый момент, когда творчество Эдварду было необходимо.
К двадцати годам Эдвард расцвел. Он получил прекрасное музыкальное образование, мудрого и любящего отца, возможность путешествовать. У него были деньги, эффектная внешность, и вскоре он стал собирать почти полные залы зрителей.
Эдвард был практически счастлив. Только воспоминание о несчастном детстве, о безвременно ушедшей матери и жестоком отце самодуре одолевали его, когда за окном стучал дождь.
Эдвард уже и сам забыл, что его когда-то звали Эдвард. Сцена дала ему новое имя — Лабертино. Он даже мог сойти за итальянца, благодаря черным, немного вьющимся волосам. Но кожа его была ослепительно-белой.
Однако все считали Лабертино родным сыном Джузеппе.
Шум прервал череду воспоминаний и рассуждений. Это вошел слуга, который принес букет ослепительных роз и записку. Лабертино вздохнул. Он догадывался, от кого это... Один человек, посещающий его концерты, не давал покоя вот уже целый месяц, влюбившись в его голос. Он присылал красивые дорогие подарки, стихи и заваливал его букетами роз, будто Лабертино был женщиной. Эта мысль заставила его улыбнуться. Он небрежно развернул записку:
"О... Ваш голос сводит меня с ума, заставляя дрожать каждую жилку, в которой закипает кровь, как только я касаюсь его своим слухом... Ваш голос — лучшее, что может быть... Он безбрежный, бескрайний, как океан... Я утопаю в нем... Находя усладу лишь тогда, когда имею счастье его слышать"...
Лабертино поморщился.
"Это какой-нибудь сумасшедший фанатик. Такие люди могут быть опасны".
Он отшвырнул записку в сторону.
2
Старый и добрый Джузеппе был при смерти.
Лабертино сидел на коленях у его одра, со слезами прижав руку учителя к своей щеке. Теперь он останется совсем один.
— Учитель... Вы дали мне все, — проговорил Лабертино, но слезы начали его душить раньше, чем он смог докончить фразу.
— Полно, мой мальчик, — длинные седые волосы Джузеппе разметались по подушке, делая его похожим на святого. — Продолжай выступать — ты добьешься величайших высот. Все мое состояние теперь твое...
— Разве деньги и положение смогут заменить мне вас?! — обиженно проговорил Лабертино.
— Это не все, сынок, — старик вложил в руку пасынка ключи от сейфа. — Там хранится сотня написанных мною и никем еще не исполненных композиций. Теперь они твои.
— О... — проговорил Лабертино с еще большим жаром припав к руке Джузеппе. Он заснул, прижавшись к его руке, а когда проснулся — рука была уже холодной.
Лабертино скорбел. Он отменил все концерты и приемы. Земля опустела для него со смертью Джузеппе — единственного человека, которого он любил. Его душа пела реквием.
Лабертино не мог понять, кто такая Смерть и почему она имеет право забирать людей с собой. Сначала она забрала мать, теперь Джузеппе. Больше у Лабертино на этом свете никого не осталось. Он впал в депрессию.
И погода будто скорбела вместе с ним — которую неделю шел дождь!
Все утратило сенс. Подвергнувшись печали, Лабертино наблюдал за стекающими по стеклам дождевыми каплями. Было мерзко от ощущения, будто какую-то его часть, помимо воли, насильно от него оторвали. Этой частью был его учитель и отец — Джузеппе. Человек, которому он не только был обязан всем, человек с редкими душевными качествами, которыми можно было только восхищаться.
Лабертино отрывал по одному лепестку бархатной красной розы и выбрасывал в окно. Записки от надоедливого поклонника уже утомили. Этот человек пишет, что любит его? Его голос? Лабертино криво улыбнулся. Этот человек думает, что умеет любить лишь потому, что ему понравился его голос? Этот человек его нисколько не знает, понятия не имеет как терзается его душа!
Будто прочитав его мысли, слуга принес еще одну записку, в которой в какой-то безумной форме, поклонник передавал свои соболезнования и говорил, что понимает его горе.
— Да, Земля слухами полнится! — воскликнул Лабертино.
Понимает его горе! Как же Лабертино хотелось бросить вызов этому наглецу, который кидается такими громкими фразами, говоря о человеке, которого абсолютно не знает!
Лабертино приказал слуге, чтобы он передал человеку, который приносит ему эти записки, что завтра в шесть будет ждать незнакомца у себя в апартаментах.
Эта серая тоска подкралась и крепко сжала в цепкие когти. Весь мир начал казаться Лабертино абсурдным и бессмысленным. К чему стараться и вылезать из кожи вон, когда жизнь человека всего лишь вспышка, мгновение, и в любой момент Господь может призвать его душу к себе. К чему стараться, чтобы умереть великим артистом? Ведь когда он умрет, ему будет уже все равно. Или, он с небес будет наблюдать за тем, как люди прославляют его, восхищаются им, и удовлетворять свое тщеславие? Возможно, так удовлетворяли свое тщеславие Бах и Моцарт. А, возможно, они просто умерли и им стало все равно.
Священники говорят, что есть жизнь после смерти и все мы будем гореть в аду. Но, если это так, тогда лучше, чтобы жизни после смерти и вовсе не было.
Лабертино не был слишком ревностным христианином. Он, как любой человек, имеющий хоть каплю здравого смысла, сомневался во всем.
Смерть близких отложила на его ранимую душу неизгладимое впечатление. Лабертино радовался, что в его жизни больше нет людей, которые ему дороги — он больше не почувствует острый нож, вонзившийся в душу и боль утраты.
Лабертино начал представлять в гробу себя самого и дрожь пробежала по коже.
Он представил, как люди оплакивают великого артиста. Как его бездыханное тело с лицом, как у восковой маски, несут на площади, а сзади идут скорбящие, среди которых много завистников, желавших ему смерти. Траурная процессия продолжает шествие, чтобы проводить усопшего в последний путь.
Лабертино расхохотался от этой мысли. Ему захотелось пустить пулю себе в лоб, чтобы бросить вызов смерти, кинуться на нее первым, атаковать, а не ждать, когда она, затаившись, ударит в спину.
Охладив свой пыл по поводу схватки со смертью, Лабертино взглянул на круглые часы, болтающиеся на цепочке — было немногим более шести. Он совершенно забыл, что пригласил в свои апартаменты господина, не дающего ему покоя своими безумными записками вот уже второй
