Тишина

– он всегда советовался с женой, а когда Хаим подрос, и с сыном, а в минуту хорошего настроения даже посмеивался:
–Лучше спросить мнения жены, а не то она сама решит и там уже не спросит.
Тем более решение, которое сейчас нужно было принять, было роковым. Возможно – спасением. А возможно…
–Если бы они хотели нас убить, они убили бы нас уже давно! – Ирэна прочла мысли отца.
Хаим вздохнул. Да они и убивали. Где на улицах подстрелят, где просто, ради забавы, где на нарушение комендантского часа, а где и просто вломившись в квартиру. Им всё было можно. Здесь они были господами, а такие люди как Хаим с семьёй – неполноценными, подлежащими грабежам и любому унижению.
Но нужно было решиться. На что-то решиться. Хаим взглянул на жену. Та ждала его взгляда. А что она могла думать? Она была матерью и, прежде всего, желала жизни детям. Сама она была бы и готова умереть, но видеть угасающих рядом с собой детей? У них и без того были поломаны лучшие годы и неясно было ещё, как повернётся жизнь и вся эта проклятая война. Ирэна должна была выйти замуж, но теперь не до того. Она и не обмолвилась о своём сгинувшем в дни первых переселений из квартир женихе, напрягла все струны души, чтоб не лопнула сама душа и ждала, выживала. А Яков – её ласковый сынок с горячностью настоящего поэта, с душой романтика – ему ли уготована была участь выживания в этой смрадной безысходности? Он собирался поступать два года назад, изучать языки – у него всегда была к ним тяга! А теперь?..
Рут медленно, едва заметно кивнула. Всё её мысли Хаим прочёл уже в её взгляде, а кивок стал последним подтверждением.
–И сколько же ему надо? – спросил отец, обращаясь к сыну.
Яков назвал. Хаим задумался. Эта сумма была у них на половину. Что ж, денежный вопрос ещё решаем. Деньги теперь имеют мало ценности. Здесь нет товаров. Здесь выменивают на еду и тёплые вещи, но тёплые вещи отняли эти, а еду можно раздобыть только обменом. Даже в том, стоящем ещё пока мире дела плохи и падает ценность денег.
–Прежде всего, надо, чтобы ехали вы, – сказала мать. Голос её слабел, но решение было сильным. Это её дети. Им надо жить.
–Что? – Яков, обрадованный уступкой отца, вскинулся, – нет! Либо все вместе, либо никто!
–Я согласна, – подала голос Ирэна. – Здесь пропадать. Там есть шанс. Вы ещё молоды.
Молоды… они уже и забыли об этом. Голод, страх, нищета и холод старят острее всяких прожитых лет, слабят лучше всякого тяжелого труда, и затягивают в безысходность быстрее всякого болота.
Хаим не сдержал слабой улыбки. Они вырастили замечательных детей. Да, не всегда Ирэна и Яша были дружны, были у них и каверзы друг другу и обоюдное ябедничество, но вот, дошло до рокового решения и они выступили вместе.
Хаим поднялся, сказал:
–Я схожу к Романовским. Спрошу у них…
Яша и Ирэна переглянулись – победа! Скоро они уедут. Романовские дадут, вне всякого сомнения.
–Может, они с нами поедут…– неуверенно предположил Яша.
–Вряд ли, – вздохнула мама, – у них тут сын лежит. И они давно уже решили, что от дома никуда. Здесь родились, здесь и…
Она не договорила. Говорить о смерти в такой час показалось ей неприличным. И потом – и сама Рут оставляла город, в котором родилась, в котором кончила школу и работала, город, где родились её собственные дети. Но она оставляла этот ставший чужим и мерзким город ради детей, и оставляла вместе с ними.
***
–Я думала, нас будет меньше…– Ирэна была в мрачном удивлении и всё вертела головой, как в детстве, оглядываясь по сторонам на бесчисленных пассажиров – молодые люди и старики, матери с грудными младенцами, здоровые ещё и уже покашливающие, хромающие, и каждый с чемоданами, с мешками, свёртками.
И все, как и их семья – прочь отсюда.
–Ну, – Яша сглотнул неприятный комок в горле. Ему самому не нравилось, что слишком много людей набралось. Знаток, с которым его свели и которому он отдал деньги, боясь обмана (не денежного, а обмана надежды), всё говорил об очереди. Но Яков не представлял, что поток будет таким огромным!
Однако он нашёл этому объяснение и даже лицо его прояснилось:
–Видимо, они собрали как можно больше нарочно!
–Им и в самом деле нечего больше с нами делать, вот и выпускают! – хмыкнула Ирэна. – Свиньи!
–Тише! – испугалась мать, в отличие от детей и она, и отец тревожились. Да, слова детей звучали разумно – и толпа ясно была к этому, но всё же что-то было не так. Что-то было совсем не так.
–А почему поезд товарный? – спросил Яков, заметив, наконец, среди моря  людей и чемоданов, ожидавший их эшелон.
–Они нас за людей не считают, – тихо объяснил отец, но его глаза смотрели не на поезд, а на лица этих, уже, конечно, собравшихся подле эшелона и о чём-то переговаривающихся. Лоснящиеся, ухоженные лица. Нет, не это смущало Хаима – ко всему этому он привык. А вот взгляды…
Липкие, насмешливые.
И с чего вдруг эти разрешали вырваться из-под их скотской власти стольким людям? И с чего вдруг стали так добры, что разрешили выезжать и детям, и старикам? И с чего вдруг разрешали даже вещи?..
–Грузимся! – Яков дёрнул его за рукав, – грузимся!
–Как, говоришь, называется место? – осторожно спросил Хаим, не подрываясь (и очень этим раздражая) за сыном.
–Обер-Майдан, папа! – Яков уже изнывал от желания действовать, вырваться в новую жизнь, – оттуда на работу хоть на все стороны света!
Хаим переглянулся с женой в который раз за это утро, она молча кивнула и, потупив взгляд (она не умела скрывать отвращения на лице при взгляде на этих) пошла вместе со своей семьёй в последнюю надежду.
Надежда качнулась и оборвалась в каждом сердце, когда в душном товарном вагоне стало нечем дышать. Негде было даже вытянуть ноги – стояли. Сбились в духоту и в какую-то общую тишину.
Никто не проронил в их вагоне и звука в первый час. Несмотря на то, что ехали они прочь из своего загнанного и униженного мирка триумфа не было. Царило общее подавленное состояние и такая же общая тишина.
Но вот кто-то не выдержал, вздохнул:
–Скоты, хоть бы щель какую пробили…
Тут же произошло некоторое оживление. Начали возмущение. Но возмущение не задалось. Затихли опять. Мерно стучали колёса, но этот стук, который когда-то был умиротворением для Якова, помнившего своё детское путешествие по родному краю к родственникам, не успокаивал, напротив, выстукивал что-то нехорошее, тревожное.
–Послушайте, – провозгласил кто-то в этой тихой духоте, – братья и сёстры, если бы они хотели нас убить, они не везли бы нас куда-то. Что мешало им это сделать там?
Наверное, это была общая мысль, но почему-то никто не отваживался высказать её. Поговорили ещё немного и затихли. В духоте проще было молчать. Кто-то и вовсе терял сознание, но даже упасть не мог. А сползал на близко стоящих. Тяжелее всего было старикам.
О еде и воде, ровно как и о естественных потребностях эти, конечно, не позаботились. Это уже никого, кажется, не удивило. Природная стыдливость уступала место естественным потребностям, кое-как приспособили пару чемоданов, и теперь к духоте примешивался смрад. Но смрад не был в новинку. Ехали в нём. Те, у кого была с собой кое-какая еда, захваченная из дома, располагались с нею тут же. 
Рут, например, приберегшая к этому дню масло, раздала мужу и детям по кусочку хлеба с ним. А ещё – и что самое ценное – раздала из маленькой фляжки по глотку воды. Жажда не прошла, но это было хотя бы что-то.
К какому-то часу заголосил один из детей, но недолго и неуверенно. Несчастная мать, державшая всё долгое время его на руках,  не обращая внимания на затёкшие руки, и на бесчувствие уже своего живого тела, взглянула на пассажиров, как бы извиняясь, что в духоте, смраде и почти устоявшейся тишине, нарушаемой лишь краткими разговорами, теперь ещё и плач…
–Давайте его сюда, – распорядилась Рут, стоявшая к этой женщине ближе всех, – не бойтесь.
Женщина поверила. В иное время едва бы пришло ей в голову передавать своего ребёнка в руки незнакомке, но в минуты беды просыпается в человек обострённое чувство интуиции, позволяющее угадывать кому можно верить.
Но вот кончено. Ехать оказалось недолго, однако, добрались все измученными. А некоторые и вовсе без сознания или в смерти…
Яков не сразу заметил пару тел, оставленных в вагоне. Он цинично успел подумать о том, что хорошо что сейчас не лето и тела не начали разлагаться и устыдился собственных мыслей. Мама всегда говорила ему, что всякого человека надо жалеть и всякому человеку надо сочувствовать. Но в последнее время, глядя на сытые рожи этих или на заискивающие рожи их прихлебателей, налетавших и бивших, унижавших и грабящий даже хлеще, Яков понимал: не каждый достоин жалости и сочувствия, и умирай хоть кто-нибудь у его ног, и завись их жизнь от Якова…
Нет, он бы не облегчил их страданий. Он бы остался смотреть на их муку. Он бы торжествовал над ней.
Впрочем – мама говорила о людях, а разве кто-нибудь из этих к ним относился?
Приехали, но стояли ещё будто бы вечность, пока, наконец, не раздвинули тяжёлые двери, пока не скомандовали громко, грубо и равнодушно:
–На выход! Живо!
Погнали, посыпали их. От тяжести пути ноги не слушались, отказывалось слушаться и тело, затекло без движения, но Яков вывалился из вагона в облегчении. Воздух! Простой воздух, которого, кажется, не замечаешь в обычной жизни, стал благословением! Яков потянул его с наслаждением и…
И, наконец, очнулся. Что-то было горькое разлито в этом воздухе. Что-то противное. Он огляделся – сотни людей из вагонов. Сколько же всего их прибыло?.. бледные, осунувшиеся, выползающие, выходящие в сцепке рук знакомых и незнакомых, прижимающие к себе свёртки и мешки, поправляющие замятую в пути одежду, застёгивающие сбережённые полопанные от невзгод плащи и куртки.
Вот его семья. Отец – растирает спину, но взгляд впился в стрелы-указатели: "Посадка на Белосток",  "На  Барановичи", "Посадка  на  Волковыск" и ещё какие-то, которые не мог разглядеть уже Яков. Ирэна оглядывала саму пассажирскую станцию, кассы…
–Здесь даже оркестр есть! – шепнула мама им.
Да, Яков даже не заметил, что здесь играет музыка. Слишком шумно было в его голове от мыслей.
Вокзал как вокзал. Но что же не нравится его чутью?
Сначала он заметил, что дорожка под его ногами торопливо подметена. Странно? Да нет, разве на вокзалах не убираются? Потом он увидел брошенный мешок недалеко от себя. Потеряли что ль? И вот ещё – чей-то чемодан раскрыт.
Сердце Якова провалилось в какую-то глухоту. Он в ужасе обернулся к своим и заметил, что те уже что-то спешно сообразили. Да, были слухи, были… но как можно было поверить им? В эти месяцы говорили слишком много. И сейчас они ещё не верили. Если эта бутафория, то зачем?
–Мама…– голос Ирэны дрогнул, она смотрела на вокзальную платформу, сообразив, что её смутило, – а где дорога?
Дороги не было. Поезд прибывал сюда и дальше уже не шёл. Обрывался путь его здесь. а дальше…проволока?!
Не они одни заметили всё это. Прибывшие мужчины и женщины, парни и девушки, старики и старушки – самые разные внешне, различные в характере и жизни, теперь были одинаково в смятении и в отвратительном предчувствии.
Некоторые, впрочем, ещё вели себя так как на обычном вокзале: матери выговаривали детям; старики перевязывали удобнее свои вещи; девушки