Мальчик со скрипкой

разделённый надвое; уже ближе к концу пьесы меня наконец-то покинули тревога и страх, я сам как будто немного отделился от тела, приближаясь к познанию свободной и первозданной Музыки.
Наташа, та, которая сразу восхитилась папой, хлопала громче всех. У неё в глазах был какой-то детский смущённый восторг, который с годами вылился в настоящую влюблённость; мне казалось, она даже подружилась со мной для того, чтобы бывать у нас и чаще видеть объект своего обожания. Папа был несколько равнодушен к таким вещам, как человек, в некотором смысле находящийся между земным и небесным; его вообще мало интересовали другие, кроме меня и мамы, и, возможно, ещё пары друзей-музыкантов, которые заходили к нам довольно редко. Он жил верой, искусством, своми причудливыми историями, которые всё-таки начал записывать и частично публиковал; с мамой его изначально связала дружба, общее дело на двоих, желание обрести семью; позже эта дружба, уже почти на моих глазах, превратилась в огромную, сиящую, но очень тихую любовь, которая едва заметно присутствовала у него во взгляде, когда он смотрел на неё, в манере объятия, в голосе, в тоне, которым он произносил её имя, Марина, и ласковое прозвище — «моя морская дева»...
Наташа казалась мне несколько чужеродной, противоположной моей стихии и стихии нашей семьи — громкая, восторженная, неуёмная натура. Наверное, слишком земная. В первом классе меня это мало волновало, я и не думал такими конструкциями; она была весёлой, а мне нравилось, что меня замечают.
Мы сидели вместе и рисовали в прописях крючки и закорючки; я уже умел писать вполне сносно и находил прописи бессмысленными. Впрочем, в этом было и особенное удовольствие: оказаться лучшим в классе, справиться быстрее всех, рассказать наизусть таблицу умножения, пока в головах у других она ещё не начала умещаться. На скрипке я продолжал заниматься с папой, а педагога, к которому меня распределили, до этого видел раз в жизни; занятия должны были начаться в середине сентября, и до этого времени я был почти счастлив...

Маленький мышонок

Первое занятие с педагогом, если память мне не изменяет, в конце концов состоялось чуть ли не в мой день рождения (тридцатого сентября). Оно не было плохим, как не было и хорошим; я был недоволен тем, что в моей жизни появился чужой взрослый, указывающий, как правильно играть. Заниматься с папой — другое дело, в первую очередь, из-за особого отношения учителя к родному, скажем так, ученику; чужой человек, в лучшем случае, не станет выделять тебя из толпы, в худшем, ты будешь плестись где-то сзади (это далеко не всегда определяется степенью таланта или его отсутствия). В учениках у твоего наставника может быть сын подруги, любимый внук троюродной тётушки, случайный ребёнок, чьи родители не поскупились показать готовность основательно вкладываться в учебный процесс своего чада — и будь ты хоть трижды талантливее соучеников, это нисколько тебе не поможет, если так будет угодно педагогу. Везунчиков, оцениваемых по достоинству, немного.
Преподаватель, у которого оказался я, знал папу ещё десятилетним печальным мальчиком с моими кудряшками вдоль лица (я видел фотографии). Не знаю, каковы были их взаимоотношения во время папиной учёбы (насколько мне известно, они сталкивались лишь на зачётах и экзаменах), но ко мне он отнёсся тепло и доброжелательно, в той особой манере, которая свойственна в обращении взрослым людям с теми детьми, которых они находят очень милыми и вполне способными. Ни его улыбка, ни снисходительный тон, опять же свойственный многим, кто принимает детей за неполноценных существ (которым только предстоит стать личностями в полной мере), мне тогда не понравились. Мне не нравилось, как он поправляет мне руки (я всегда щепетильно относился к чужим прикосновениям и терпеть не мог, когда малознакомые люди или даже родительские друзья стремились облобызать меня со словами: «Какой хорошенький!»), меняет постановку на смычке (к моменту поступления я уже многое умел, и с моими навыками было крайне неудобно что-либо менять), ограничивает репертуар. Последнее удручало меня больше всего. Я привык, что дома после работы над этюдами или пьесами, которые папа подбирал для меня соответственно возрасту и необходимости, я мог пробовать те произведения, которые любил слушать (так уже в шесть лет я прочитал с листа первые страницы «Интродукции и Рондо каприччиозо» Сен-Санса). Педагог не желал ничего слушать, кроме ужасающе скучных упражнений, которые я прошёл больше двух лет назад. На первом зачёте (ещё без оценки) я должен был играть пьеску, тоже слишком для меня простую. Папа «тайно» продолжал заниматься со мной так, как считал нужным сам, и со смешком говорил мне про уроки в школе, что это «нужно перетерпеть». Мне было не смешно.
На уроках слушания музыки нас заставляли делать в альбоме рисунки-ассоциации (фломастерами и цветными карандашами). Надо признаться, что до определённого возраста (лет до пятнадцати) рисовал я из рук вон плохо (а потом вдруг сам научился делать простым карандашом вполне удачные наброски). Педагог по изобразительному искусству совал мне под нос гуашь и заставлял изображать графины и амфоры, дороги, уходящие в даль (не удосужившись предварительно объяснить бедному семилетке, что такое перспектива), лошадей, немыслимые здания и так далее; после этих заданий я чувствовал себя по-дурацки, особенно когда он говорил слащаво-сокрушённым тоном: «Посмотри, как Даша замечательно рисует! Мишенька, неужели ты не можешь так же?» Я утешал себя тем, что Даша никогда не сможет так играть на скрипке (что, кстати, впоследствии оказалось правдой; музыку она бросила после девятого класса).
В целом мне всё-таки нравилась школа, но в то же время было жаль ждущих меня дома книг, на которые теперь почти не хватало времени, привычной домашней тишины, созерцания альбомов с классической живописью, обедов с папой (пару лет после того, как меня взяли в семью, он не работал).
В выходной мы всё-таки успевали, как раньше, смотреть вместе фильмы; я уютно устраивался между родителями, словно в маленькой норке, и почти мурчал от удовольствия, когда то он, то она легонько целовали меня в затылок. И сейчас, когда я, бывает, чем-то занят в своей комнате (например, рисую за столом в свободную минуту), а мама приходит и едва ощутимо целует меня в затылок, я вспоминаю тёплые, чудесные моменты детства; какими юными родители были тогда, как трогательно, с душой нараспашку любили друг друга, как я забывал, что на самом деле им не сын, потому что всегда был средоточием этой любви... Как быстротечно всё и преходяще, неотвратимо безвозвратно; спроси кто моих родителей, я уверен, они бы сказали, что хотели бы сохранить свою юность, как я хотел бы сохранить детство и вечно оставаться маленьким мышонком, как меня называла мама, в своей уютной норке...

Серебристый голос

Больше всего я любил петь в школьном хоре. Мой серебристый, чистый и звонкий голос остался на записях (их делали родители) с нескольких концертов, где я исполнял сольные партии. Вся наша жизнь — сплошное обречение на потери, заканчивающееся потерей самой жизни (по крайней мере, здесь, на земле). Мне жаль и этого голоса, и беззаботности, которая присуща детству (хотя у меня она была выражена в меньшей степени из-за страха потерять родителей; мне даже снились кошмары о сиротстве и детских домах), и постоянного ожидания чуда, и вечного оптимизма, надежды на лучшее (у взрослых она обычно сменяется уверенностью, что будет только хуже).
У нас было два хоровика: маленькая забавная учительница, которую все боялись, потому что она имела свойство кричать на учеников за малейшую провинность (позже, в консерватории, курс истории искусств у меня вела педагог с очень похожей внешностью, и они так перемешались в моей голове, что мне до сих пор трудно отделить одну от другой, чтобы восстановить точный образ каждой из них) — и преподаватель лет тридцати, очень серьёзный, холодный и равнодушный, с бородой и каким-то стеклянным взглядом (совершенно не похожий на моего юного папу с пушком на щеках, от которого он регулярно избавлялся, и открытой детской улыбкой, хотя они были ровесники). Это было удивительное сочетание: кричащая на очередную жертву седая крошка и застывший рядом человек, заторможенным голосом объясняющий другому ученику особенности исполнения того или иного музыкального отрывка. В такие минуты Наташа, стоявшая рядом, что-то заговорщицки шептала мне на ухо до тех пор, пока не ловила на себе взгляд учительницы, предвещающий очередную бурю. Но с Наташей всё обычно обходилось красноречивым молчанием; она умела нравиться и была любимицей почти всех учителей. Голосок у неё был обычный, не особенно сильный и не выделяющийся среди других, но иногда её ставили солировать, опять же, из-за необъяснимой симпатии и приязни, которую она вызывала. Она была довольно хорошенькой, с толстой косой вьющихся на кончиках тёмных волос, с лукавыми карими глазами и тоненьким смехом, который она позволяла себе на переменках (и который меня немного раздражал, но нравился той учительнице; она считала, что барышням не пристало гоготать на весь коридор). Наташа изредка бывала у нас в гостях; я не слишком любил (не люблю и сейчас), когда посторонние люди нарушали нашу с родителями идиллию втроём. У нас дома она вела себя ещё более образцово, чем в школе, говорила о книгах (мы оба рано научились читать, в четыре года), которые брала из родительской библиотеки и старательно поглощала (среди упомянутых писателей были, например, Стендаль и даже Ремарк) — и в которых, как я думаю теперь, мало что понимала в силу возраста (и в силу того, что Бог уберёг её детство от ужасов этого мира). Мне кажется, она постоянно старалась впечатлить папу, даже когда ей было всего семь-восемь лет, и здесь не было ничего дурного; она не имела представления ни о какой любви, кроме возвышенной, а также восхищения, доведённого до абсолюта. Похожие чувства я испытывал к литературным персонажам, к изображённым на полотнах великих мастеров; думаю, и для Наташи мой папа был кем-то вроде ожившей скульптуры гениального художника (в определённой степени так и было, но вряд ли Наташа тогда задумывалась о Творце всего сущего). Надо сказать, папу всё это действо несколько утомляло; он относился к Наташе с благосклонной усталостью (ведь она всё-таки была моим другом). Несмотря на его огромную любовь ко мне, он равнодушно относился к детям в целом, а надоедливых, громких и капризных вовсе старался избегать (по этой причине он не смог работать в музыкальной школе).
Что касается мамы, Наташа общалась с ней мало (и даже как-то сказала мне, что она не подходит папе из-за «скромной» внешности; по этой причине я месяц с Наташей не разговаривал, после чего она извинилась). Её мама (я познакомился с ней на собрании) была очень яркой и видной красавицей, прекрасно осознающей собственную привлекательность; она принадлежала к тому типу особ женского пола, присутствие и внимание которых напрягало папу не меньше капризных детей.
На переменках после хора мы часто играли в игру, название которой мне никак не удаётся вспомнить; смысл её был в том, чтобы