Мальчик со скрипкой

подровняла мне волосы. Я тихо лежал между ними — и вдруг с дрожащими губами стал рассказывать о том, что говорили мне одноклассники. Папа молча обнял меня, а мама прошептала, что мы с ним — самые любимые её ангелята на свете. Кажется, у них обоих в глазах стояли слёзы. Я умиротворённо заснул, убаюканный их присутствием, но где-то в уголке моей души снова возник страх однажды потерять их навсегда.

Осколки памяти

После случая с Марком жизнь моя потекла относительно спокойно. Папа теперь старался привозить меня ровно к началу уроков, чтобы ни у кого не осталось шанса устроить мне тёмную в пустом коридоре. Впрочем, желающих больше не находилось. Надо сказать, со мной с самого начала дружила только Наташа, остальные общались миролюбиво и дружелюбно, разговаривали на переменках, но не сближались. Я производил впечатление белой вороны (подозреваю, это изначально привлекло Наташу во мне и в моём папе; она довольно холодно относилась, как она сама это позже называла, ко «всякой посредственности»). С одной стороны, иногда я жалел, что не могу быть в центре мирка нашего класса (и не представляю для большинства особого интереса, хотя потом я убедился, что это было не совсем правдой, и за моей спиной меня обсуждали в довольно язвительной манере); с другой, несмотря на ощущение одиночества и даже неприкаянности, которое посещало меня в те дни, когда Наташа вдруг отсутствовала на занятиях (и моим соседом по парте был пустой стул), я начинал думать о родителях, о книгах, обо всём, что составляло моё маленькое бытие, и эти мысли скрашивали осознание, что я мало кому здесь нужен. Я понимал, что, несмотря на охватывающие меня в отдельные минуты порывы сблизиться с кем-то из одноклассников, попытки завести друзей помимо Наташи обречены не только по той причине, что остальные соблюдали некую дистанцию по отношению ко мне, но и потому, что я сам вряд ли бы смог разделить их увлечения и говорить на одном с ними языке; общее дело (музыка) и нахождение в одной школе играли маленькую роль и не помогли бы мне в моих чаяниях обрести больше дорогих сердцу людей.
Папа рассказывал, что чувствовал себя чужаком в собственной семье, хотя его очень любили (как любят не очень понятное душе и разуму, но всё-таки родное существо). Он был не похож на своих родителей в той же мере, как я похож на него (и на маму Марину, невзирая на отсутствие между нами кровного родства). До встречи с ней (они сблизились на третьем курсе консерватории и почти сразу поженились) он чувствовал себя одиноко и мечтал о маленькой уютной семье с кем-то близким по духу.
Помню, однажды (я продолжал учиться в пятом классе) родители уехали на несколько дней в Москву; меня они взять с собой не могли, каждый день у них был расписан (планировались репетиции и концерты). На самом деле, я порадовался, что они смогут побыть вдвоём, хотя уже через несколько часов начал скучать по их присутствию (я люблю и сейчас, сидя у себя в комнате, слышать, как они тихонько переговариваются на кухне или в гостиной; это даёт ощущение спокойствия и уюта). Меня тогда передали бабушке (со стороны мамы Марины), которая в первой половине дня работала, а во второй занималась мной: сначала слушала, как я разучиваю новую пьесу (она не была музыкантом, но я всегда просил её послушать, когда бывал здесь, потому что мне нравилось играть ей), проверяла домашние задания по общим предметам, а потом мы обычно разговаривали о том, что я читал в последнее время, или смотрели сериалы вроде «Пуаро». Перед сном я решил перечитать «Карлсона», которого обожал лет в семь (и которого, видимо, оставил здесь, когда дочитывал, а теперь вдруг обнаружил на полках). У меня было чудесное издание — большая книга с иллюстрациями в стиле советского мультфильма (который мне тоже очень нравился). И вот я сидел в одиннадцать часов вечера у ночника, распространявшего приятный золотистый свет, и вчитывался в главу про Филле и Рулле (кажется, ту самую, где Карлсон свивал себе «уютное гнёздышко» из одеял). По спине у меня бежали мурашки, тьма за окном навевала чувство, что Филле и Рулле сейчас выйдут прямиком из шифоньера по правой стене; в квартире было очень тихо (бабушка ложилась рано). Телефон еле слышно звякнул сообщением от мамы: «Не спишь, Малыш? (Я улыбнулся этой рифме.) Иннокентьюшка мне подсказывает, чтобы ты не забыл завтра поучить этюд на фортепиано. Мы тебя очень любим».
На самом деле, я мог и не запомнить его среди череды многих, то нежных и ласковых, то просящих меня что-то сделать и даже немного недовольных, но специально нашёл в памяти старого телефона (который с некоторыми перебоями работает до сих пор). Наверное, я тогда невольно закатил глаза, подумав, что они, находясь в другом городе, в перерывах между ласковым шёпотом на ушко (подобно той сцене, которую я наблюдал в день конкурса) ещё и успевают обсудить мои занятия, но потом это показалось мне трогательным.
Про этюд я тогда и правда забыл, а ведь должен был через пару недель играть его и вальс Шопена на концерте отделения общего фортепиано. Этим со мной занималась мама; папа обычно, если был в это время дома, с большим вниманием слушал наши умильные препирательства и мои довольно ловкие пассажи — или заходил в комнату, чтобы похвалить и рассеянно поцеловать меня в затылок, а потом уносился разбираться с домашними делами, писать очередную сказочку про менестрелей и так далее.
Я очень люблю все мелкие подробности, которые, будучи собраны вместе, составляли тогда основу нашего совместного бытия; так слово, из которого убрали одну букву, распадается, теряет своё значение (или, наоборот, приобретает другое). Записывая отрывки из нашей маленькой жизни (в первую очередь, для нас самих, пока память ещё вмещает в себя осколки прекрасного прошлого), я отказываюсь верить в то, что они существуют только в наших мыслях, в памяти, в воображении. Как славно было бы знать, что в одном из параллельных миров я читаю в эту самую минуту «Карлсона» в бабушкиной квартире, а в другом мне всё ещё семь, и там вечно длится моё последнее лето перед школой…

август-сентябрь 2023 г.