Вебер вытаскивает пистолет. И подумал, что зря он не сделал это сразу, без свидетелей. Так было бы лучше и для Бергера, и для остальных.
— Не надо, — положил руку на пистолет старик Франк.
— Нельзя же оставлять его в таком состоянии… — буркнул Вебер. — Он мучается, ему не помочь, он всё равно умрет… И даже если чудом выживет… Человек без половины головы — не человек.
— Каждый имеет право на жизнь, — возразил старик Франк. — Даже на жизнь в образе чудовища. Не нам решать, кому жить, а кому умереть.
— От лица ничего не осталось... — в ужасе прошипел Профессор.
— Его восстановят, — успокаивающе, как взрослый детям, пообещал санитар, доставая шприц. — Есть специальная больница возле Баден-Бадена… Пластические хирурги соберут его.
Профессор с сомнением покосился на жуткую массу, бывшую человеческим лицом.
Санитар сделал укол.
— Ну… На человеческое лицо это будет мало похоже, — признался санитар. — По крайней мере, он будет жив. Таких держат вместе, не выпускают за территорию… Так лучше для морального состояния.
Все молча смотрели, на раненого, который под воздействием укола, перестал дёргаться.
— Чьего морального состояния? — разозлился Профессор. И кивнул на изувеченного. — Его? Или тех, кто за стенами больницы?
— Не спрашивай, — буркнул санитар. — Это секретное учреждение, я о нём ничего не знаю.
— Смотрите, смотрите на него как следует, — истерично вскрикнул Профессор и указал на раненого. — Запоминайте! Это был человек. Был! Нам говорили о победоносном марше на восток! Только забыли сказать, что победоносные марши, ежедневные победы и красивые героические смерти бывают в художественных фильмах, а на фронте нас ждут реальные смерти и увечья, от которых мы будем страдать до конца жизни. Смотрите и запоминайте! И если кто-то из вас переживёт эту бойню, непременно расскажите сыновьям, когда они у вас появятся, что война — это… Это, когда половину человека пропускают через мясорубку, а вторую половину заставляют крутить ручку той мясорубки!
Потрясенные, как никогда в жизни, все смотрели на жуткую окровавленную массу, которая совсем недавно была их приятелем. Грудь, залитая кровью, ещё вздымалась остатками агонирующей жизни. Но развороченная глотка в глубине раны хрипела и плевалась меньше.
Санитар, словно приняв какое-то решение, сделал ещё укол. Дыхание раненого стало ещё тише, разорванная глотка едва хрипела.
Шульц понял, что санитар сделал укол не для того, чтобы уменьшить страдания раненого, а для того, чтобы тот быстрее утих. Насовсем.
Глаза Бергера остекленели, тело обмякло. Развороченное, окровавленное лицо делало труп до отвращения уродливым.
И этого мы похороним, думал Шульц. Закопаем в землю. Как много наших товарищей, которые пили шнапс, веселились, маршировали, голодали, наступали и отступали вместе с нами, лежит в лесах и полях бесконечного пространства под названием Россия. Их могилы повсюду. Земляной холм, березовый крест, стальной шлем на нём... В лучшем случае их хоронят на солдатских кладбищах у русских селений. На кладбищах, где каждый день появляется множество свежих могил. Над каждой крест с фамилией и датой. Жёны и родители получат снимки с нечёткими надписями на крестах, и будут думать, что там вечным сном покоятся их сыновья. Откуда им знать, что останков двадцати человек едва хватило на пять гробов. Командиры напишут похоронные письма. Ни слова о том, как на самом деле погибли солдаты. Возможно, когда-нибудь какой-нибудь отпускник поведает родителям, какой страшной смертью погиб их сын.
Многих, выполнивших «долг умереть за фюрера, за фатерланд», смерть бросает где попало. Солнце и иссушающий ветер превращают лица отцов, любимых детьми, и юношей, любимых девушками, в рваные лоскуты серого пергамента на черепах мертвецов. Трупы героев валяются в полях, лесах и болотах России с вывернутыми членами, безобразно раздуваются на солнце и отвратительно воняют. Пройдёт немного времени, аккуратная природа с помощью личинок, червей, жуков, микробов и плесени превратит убитых в ничто.
— Где похоронили моего мальчика? — едва слышно спросила фрау Бергер, закрыв ладонью рот. Она словно удерживала рвущийся из неё крик беды.
Газеты и киножурналы изображают смерть солдат героической, восхищающей жертвой во имя убеждения и великого дела, думал Шульц. А в реальности солдаты подыхают от голода и лютого холода. Смерть на фронте — биологический факт, как еда и питьё, как отправление естественных надобностей в окопном туалете. Без рук, без ног, без глаз, с развороченными животами, солдаты валяются повсюду. Об этом надо сделать фильм, чтобы навсегда уничтожить легенду «о прекрасной жертвенной смерти». Смерть на фронте — скотское издыхание, облагороженное и поднятое политиками на гранитные пьедесталы в виде «умирающих героев с перевязанными лбами».
Шульц вспомнил, как осенью хоронили убитого. Солдаты торопились и вырыли могилу сильно короче, чем надо. Чтобы уместить труп в яму, его пришлось согнуть и притоптать. Грязно-коричневая слизь полились изо рта, распространяя смрад. Мухи кружились над лицом мертвеца. Солдаты, не скрывая отвращения, торопливо засыпали могилу. Офицеры держали в руках фуражки, скорбно опустив глаза. Так полагалось.
Нет, нас на всю Россию не хватит!
— Где похоронили моего бедного мальчика? — настойчиво повторила фрау Бергер.
Шульц очнулся.
— Мы похоронили его на сухом пригорке неподалёку от затерявшейся среди нескончаемых лесов деревушки. В русской земле, которую… так ненавидел Рольф. Может, после войны вы вернёте его на родину. Мы сколотили гроб, поставили крест. Вокруг могилы соорудили ограду. Командир произнёс речь, затем троекратный залп из карабинов. Всё было как надо, — уверил он несчастную женщину.
Только фронтовики знают, что нередко убитых собирают по кускам, соскребают со стен окопов лопатой, заворачивают в плащ-палатки куски мяса с торчащими из них руками или ногами, бросают «в набор» неизвестно какому куску принадлежащие головы, и закапывают узлы в ближайших воронках. Так похоронили и Рольфа Бергера: завернули в плащ-палатку и прикопали в ближайшей воронке. Никто и никогда не сможет найти его.
Шульц вспомнил штабеля из замёрзших тел убитых и умерших от болезней, сложенные у дороги, как корявые брёвна. В каждом штабеле по полста трупов: одни с широко раскинутыми руками, другие скрючившись, как были ранены в окопах, а потом замёрзли. Сверкал запачканный кровью голый живот раздетого трупа. Сапог, из которого торчало голое колено и кусок бедра, стоял рядом...
Мёрзлая земля по твёрдости не уступала железу, выкопать могилы невозможно. Убитых хоронили в «могилах», наскоро выкопанных в глубоком снегу. На то, чтобы сколотить простенькие березовые кресты, не было времени.
Шульц вспомнил, как осенью, тогда ещё было тепло, его назначили в похоронную команду.
— Надо избавиться от покойников. — Фельдфебель Вебер указал на изувеченные трупы, лежавшие грудой неподалёку от деревянного дома, и поморщился от зловония. — Занесите трупы в дом, только снимите с них смертные жетоны.
Вороны сидели на трупах. Профессор выстрелил в стаю. Птицы заорали, шумно взлетели, недолго покружились над трупами, потом отлетели к ближайшим деревьям, расселись на ветвях и возмущённо закаркали. Одна, запутавшись ногами в кишках, суматошно хлопала крыльями, вопила, как обманутая тётка на базаре. Профессор прицелился и застрелил её. Естественно, попав и в труп.
Солдаты обрывали с трупов смертные жетоны, складывали их в карманы, тащили трупы в дом и бросали грудой у дальней стены. Пришёл фельдфебель Вебер, отругал солдат и велел складывать трупы благопристойно, ровными рядами:
— Погибшие заслужили уважения!
Недовольно ворча, солдаты переложили трупы, как приказал фельдфебель.
Закончив работу, солдаты залили помещение бензином и вышли. Старик Франк и Профессор бросили в окна пару гранат…
— А местность, где он лежит? Они заняли её снова? Неужели русские дикари топчут моего Рольфа своими ужасными сапогами?
Фрау Бергер уронила голову на стол, неудержимо зарыдала. Она осталась совершенно одна.
Шульц почувствовал, что ещё немного, и сам заплачет. Видеть горе матери товарища — это слишком для фронтовика.
— Боже… Как вы там выживаете? — простонала она.
«Чтобы выжить на войне, солдат должен перестать быть человеком», — подумал Шульц. Но скрыл эту мысль от убитой горем женщины.
— Мне нужно идти, фрау Бергер. Поезд уходит через полчаса.
Шульц врал. До поезда было три дня. Но он не мог смотреть, как плачет женщина.
Чтобы удержать себя от слёз, он со злостью думал о том, что фрау, отправляя сына на фронт, наверняка мечтала о том, что в победоносном «дранге» на восток он обязательно проявит себя героем, будет награждён Железным крестом, пожалован чинами и заслужит поместье на плодородных русских землях, где на него будут работать десять семей русских батраков.
Проливать слёзы о мёртвых легко.
Шульц не хотел умирать за мечту о поместье на плодородных русских землях.
***
Через несколько дней Шульц отправился в роту для выздоравливающих запасного батальона. Отправился с облегчением: он возвращался к своим.
По пути в канцелярию к Шульцу подошли незнакомые подвыпившие парни. У всех знаки за ранения, штурмовые значки и Железные кресты, у двоих — медали «Мороженое мясо» (прим.: жаргонное название медали) за военные действия под Москвой. Они дружелюбно поприветствовали Шульца.
— Я «обер-шнэпсер» (прим.: старший по выпивке) этой банды, — нетрезво представился и обнял за плечо Шульца один из них. — Разреши угостить тебя можжевеловым шнапсом, фронтовик.
Шульц сделал пару глотков из протянутой фляжки, кивком поблагодарил и удивлённо заметил:
— Ничего себе, порядки в запасном батальоне! Вы пьёте шнапс прямо на территории!
— Dienst ist Dienst, und Schnaps ist Schnaps! (прим.: Служба службой, а выпивка выпивкой) — расхохотался «обер-шнэпсер», хлопнул Шульца по плечу и показал жестом, что всё прекрасно.
Оформив документы, на выходе из канцелярии Шульц столкнулся с солдатом и услышал восторженное:
— Дружище, Шульц, ты прёшь напролом, как русский танк!
Рядом стоял и радостно улыбался любитель женщин Хольц.
— Привет восставшему из мёртвых! — восторженно загорланил Хольц, тиская Шульца. — Меня ранило в тот же день, как увезли тебя.
Шульц помнил, как Хольц, отощавший как скелет, одетый в невообразимое тряпьё, провожал его в тыл.
— Похоже, ранение подействовало на твоё здоровье в хорошую сторону, — засмеялся Шульц, хватая Хольца за круглую щёку. — Раньше ты выглядел, как год не кормленый скелет.
— Не задавайся, ты тоже не похож на тощую крестьянскую кобылу, — в шутку ткнул кулаком в живот Шульца Хольц.
Солдаты ещё некоторое время тискали и хлопали друг друга по плечам.
— Будешь жить с нами, — решил Хольц. — В нашей комнате есть свободная койка.
Перед дверью Хольц остановился:
— Эти бандиты бросают в открытую дверь ботинками. Отойди в сторону.
Он осторожно приоткрыл дверь, словно предупреждая, что входит, потом резко распахнул её и отпрыгнул в сторону. Два тяжёлых солдатских ботинка пролетели в дверной проём и грохнулись о стену в коридоре.
Хольц, раскинув руки вверх, с воплем
