Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

животами.
Провели санобработку против вшей: приспособление вроде малярной кисти на длинной палке «санитар» из числа местных «помощников» обмакивал в вонючий дезинфицирующий раствор, по виду и запаху напоминавший пропитку для железнодорожных шпал, которая предотвращала гниение и убивала древоточцев, мазал пленных под мышками и между ног. Дезинфицирующий раствор нестерпимо жёг кожу. «Чистильщики» знали, какую боль причиняют, тёрли «мазилками» пленных с садистским удовольствием, смеялись вместе с эсэсовцами, когда пленные корчились от боли.
Новая команда:
— Всем по очереди с головой окунуться в дезинфецирующую жидкость. После обработки получите в лагере еду и постель.
Толпа стояла около бетонного резервуара с пологими входом и выходом, заполненного зеленоватой жидкостью. Вероятно, до войны в этой бетонной яме купали-обеззараживали свиней. Никто не хотел нырять в неё.
К резервуару подошёл эсэсман с плетью в руке.
— Потшему все стоять?
Эсэсман брезгливо посмотрел на плотную стену голых тел, указал на резервуар с жидкостью:
— Это есть карашьо. Вошь подыхать, болезнь подыхать, ви жить. Ты ходить, — указал он рослому парню.
Парень, набычившись, стоял, не двигаясь.
Презрительно скривившись, эсэсман хлестнул парня плёткой. На плече вздулся багровый рубец.
Парень, не отшатнувшись, косо усмехнулся, ударом в ухо сшиб эсэсмана с ног. Подскочил офицер с пистолетом, выстрелил в парня.
На выстрел сбежалась охрана. Прострекотала автоматная очередь. Засвистели плётки, пленные вскрикивали от боли. Резали слух отрывистые, злые команды. Немцы гнали пленных в бетонную яму. На другой стороне ямы пинками и прикладами выстраивали «обработанных» в колонну по пять. Первую партию бегом погнали в лагерь. За деревней остановили перед воротами в проволочном ограждении. Отсчитали сотню. Открыли ворота, погнали вперёд.
Понукая криками и ударами хлыстов, гнали по улице между длинных бараков. Навстречу шли немецкие солдаты и офицеры, не обращая внимания на бегущих мимо голых пленных. Кое-где мелькали заключенные в полосатой одежде. Завидев «голую» колонну, торопливо исчезали.
От бега у Сёмки кружилась голова, грудная клетка будто одеревенела и не могла уместить нужное количество воздуха, за грудиной жгло, будто туда напихали крапивы, ватные ноги не хотели двигаться.
Наконец, оказались на площадке с бетонным покрытием. Почти над всей площадью разводка из труб с душевыми лейками. Новый приказ:
— Всем вымыться!
Вода ледяная, напор сильный, от ударов ледяных струй в теле резкая боль.
Включали и выключали воду, загоняли и выгоняли партии пленных выбритые и здоровые на вид заключенные в чистых полосатых костюмах по росту с непонятными надписями на рукавах: «капо», «штубэльтэстер», которые разговаривали с эсэсманами короткими фразами, почти на равных, смеялись.
После холодного душа окоченевших пленных голышом выстроили на площади. Пленные жались друг к другу, чтобы согреться.

Стояли голой толпой до вечера. Сидеть и лежать не разрешали. Опустившихся на землю надсмотрщики пинали, били хлыстами и палками. Тех, кто подняться не мог, оттаскивали в сторону, складывали в ряды.
Вечером раздались звучные удары в рельсу — сигнал на «аппель», общелагерную поверку.
Из бараков-блоков выносили больных, не способных двигаться, и умерших, которые на момент поверки числились в списках живых. На поверке должны быть все, живые и мёртвые. Заключённые с повязками на рукавах палками и кулаками равняли ряды и колонны.
Долго и скрупулёзно просчитывали наличный состав. Штубовые докладывали блоковым, блоковые — старосте лагеря. Складывали количество стоявших на плацу с умершими за день. Если что-то не совпадало, пересчитывали заново, «отмечая» стоявших в первых рядах ударами дубинок. Несколько раз пересчитывали и сверяли с количеством в списках «цугангов» — новоприбывших.
В течение поверки, длившейся около двух часов, количество лежащих на земле мёртвых и умирающих увеличилось за счет падающих в строю.
Наконец прозвучало «Ахтунг»: появился рапортфюрер (прим.: заместитель начальника лагеря, отвечающий за внутренний распорядок лагеря) в сопровождении блокэльтэстера — начальника блока, заключенного уголовника, одного из столпов лагерной аристократии.
Староста доложил рапортфюреру о «наличии-отсутствии». Полторы тысячи заключённых стояли по стойке смирно, пока мёртвых, а с ними и полуживых, специальная команда уносила для отправки в крематорий. Роль крематория выполняли огромные ямы, в которые забрасывали трупы, старые шпалы и некондиционные брёвна.
Остальных погнали в бараки. Гнали бегом, понукая, как стадо животных, непонятными криками «лусь-лусь», хлестали плётками, били палками по спинам и головам, в зависимости от настроения надсмотрщиков — заключенных-уголовников всех наций. Какому народу принадлежало это «лусь» и что оно значило, никто не знал.
У двери «блоковые придурки» — так бывалые пленные называли всех лагерных начальников из числа пленных — тщательно считали входящих, каждому «цугангу» (прим.: новоприбывшему) швыряли на плечи старое байковое одеяло, пахнувшее какой-то химией.
Новоприбывших «осчастливили» кухонными мисками. Мисок было мало, прибывших много. Во время раздачи еды получивший миску «цуганг» должен был быстро выпить баланду и передать миску другому.
 
Блок, в который попал Сёмка, походил на общежитие: посредине на всю длину коридор, по сторонам — штубы, комнаты. Одна из угловых комнат — умывальная и уборная. Она же мертвецкая. Переходить из штубы в штубу запрещалось. В уборную — только бегом.
На трёхъярусных нарах — матрацы, набитые соломой. Между нарами проходы около метра шириной.

***
Едва встало солнце, на лагерном плацу начали готовить утреннюю поверку: слышался топот ног множества узников, резкие окрики охраны. Затем тишина. Громкая команда:
— Achtung! Блок девятый, смирно! Mutzen ab! (прим.: Внимание! Шапки долой!) — и чёткий хлопок сотен шапок по бёдрам. Не дай бог, кто сдёрнет шапку не так, как предписано — тут же будет избит палками или плётками.
— Achtung! Блок шестнадцатый, смирно! Mutzen ab! Блок шестнадцатый построился на перекличку при пятистах пятидесяти двух заключенных!
— Блок восемнадцатый, смирно! Шапки долой! Блок восемнадцатый построился на перекличку при шестистах тринадцати заключенных.
По окончании переклички команда:
— Шапки надеть!
Единым движением руки вметнулись вверх, пришлёпнули шапки к головам: у кого удачно и ровно, у кого криво, у кого набекрень. Но движение должно быть единым, таков «орднунг». Шапки на головах вкривь и вкось выглядели бы комично, если бы это не был концлагерь.
— Поправить!..

***
По лагерной улице, слева и справа от которой стояли длинные низкие бараки, гнали на плац голых цугангов (прим.: новоприбывших). Зябко ёжась, окоченевшие от утреннего холода и ослабевшие от голода, пленные шли мимо здания, на стене которого висел плакат с огромными готическими буквами. Кто-то перевёл: «Послушание, усердие, честность, порядок, чистота, самоотверженность и любовь к родине».
— Для нас, что-ли, написано? Почему не по-русски? — спросил кто-то.
— Раз по-немецки, значит, для немцев, — рассудил другой голос. — Чтобы они нас с любовью уничтожали.
Подул ветер, и за проволочным забором из огромной ямы поднялся чёрный дым. Чернее, тяжелее и гуще, чем от горящих танков. И запах горелого мяса.
Выгнали на плац. Долго стояли, чего-то ожидая. Подбежали эсэсовцы с собаками, пинками выровняли строй. Десять рядов по тридцать человек. Началась поверка. Пленные, фамилии которых называли, переходили в новый строй. Трижды выкрикнули фамилию Агафонкин, прежде чем Сёмка понял, что вызывают его. Надсмотрщик, матерясь, подскочил к Сёмке, ударил кулаком в подбородок. Сёмка упал.
— Ты что, свиное отродье, не слышишь, что тебя вызывают? — орал он, пиная Сёмку сапогами.
— Моя фамилия Агафонов! — пытался оправдаться Сёмка, извиваясь и пытаясь смягчить пинки надсмотрщика.
— Мне наплевать, как твоя фамилия. Ты последний раз её услышал. С этой минуты у каждого из вас есть только номер, как у скотины в загоне, как у шкафа в штубе (прим.: в комнате) писаря. Нет, вы теперь хуже скота, мясо которого стоит денег. Вы ничего не стоите, вы стали бесполезными номерами и путь у вас один — в топку! Если кто-то из вас хочет жить, запомните: здесь жить страшней, чем умереть!
Всем выдали полосатые робы, над грудным карманом которых были пришиты тряпичные полоски с шестизначными номерами, деревянные башмаки, в которых можно ходить, только шаркая по земле — иначе обувь спадала. С этого момента Сёмка превратился в номер 134612.
   

***
Утром выдавали пол-литра «кофе» — теплой жидкости, подкрашенной красной свёклой. Днем — чуть больше поллитра бурачной баланды (прим.: бурак — кормовая свёкла). Если раздающий черпал со дна, в миску попадало немного крупы, картофеля, иногда даже жилки мяса. Вечером — землистого цвета хлеб, один кирпич на шесть человек с приложением мазка повидла, кусочка маргарина или вонючего рыбного сыра. Делили хлеб в штубах самостоятельно.
Пайки выдавали по комнатам. За пайкой поочередно выходили из комнаты в коридор. Молча, в строгом порядке. Никаких возражений или замечаний. Один «блоковый придурок» выдавал пайку, другой наблюдал за порядком, мгновенно пресекая ударом плети малейшее проявление неуважения к их персонам.
Редели колонны, ежедневно росло количество лежавших и сидевших у стены нагих хефтлингов, кандидатов в крематорий. Они ещё ходили, они ещё дышали и даже ели, но живыми назвать их было трудно.

= 6 =
 

Выстрелом хлопнула дверь. В помещении появился улыбающийся «волк» — блокфюрер Леший в сопровождении других блокфюреров и здешних «шакалов» —старших штубовых. Они всегда приходили ранним утром, потому что знали: люди меньше всего готовы к сопротивлению, когда их вырвут из глубокого сна.
Блок замер. Потому что, кроме издевательств, ждать от Лешего нечего. А, коли он пришёл в сопровождении приятелей и свиты, издевательства предстояли показательные.
Оберфельдфебель Лешек Вуйчик — среднего роста, худощавый польский немец, фольксдойче, неплохо говорил по-русски и в совершенстве владел его матерным регистром. Служил на восточном фронте, был удачно ранен и переведён в охрану лагерей СС-дивизии «Мёртвая голова». Поляков, чехов, югославов, а, тем более, евреев, за людей не считал. Советских людей ненавидел особо люто. И был твёрдо убеждён что все заключенные — не люди. Прохаживаясь по территории лагеря, встретившегося хефтлинга бил кулаком в лицо или палкой по голове просто так, мимоходом, как кивают знакомому, увидев его в театре.
Мучить и убивать хефтлингов доставляло ему удовольствие. За что Лешека и прозвали Лешим. Такой же лютости требовал и от подчинённых «шакалов». Своих подчинённых за проявления жалости к заключённым наказывал ещё более жестоко, чем простых хефтлингов.
Если бить, считал Леший, то заключенные медленно, но двигаются. А если не бить, совсем перестают шевелиться. Хефтлинг, по мнению Лешего, это скотина, которую бить абсолютно законно. Сопротивление, молчаливая непокорность пленных были невыносимы для Лешего. Его ярость возрастала, когда он