Метафизика возникновения новизны. Том 2.

является спонтанное возникновение чувства удовольствия-удивления от явления объективной идеи в наше сознание в актах озарения, инсайта, интуиции. Не награди она нас чувством красоты, вряд ли бы скоро человек – как существо насквозь корыстное и эгоистичное – нашел в себе силы разработать методологию как различения нового от старого, так и сознательного ее применения в своей практике. А без этого с нашей духовной эволюцией были бы большие проблемы: если бы нам вообще удалось, не имея этого чувства, вступить на этот путь около сотни – или вполовину того – тысяч лет назад.

И в заключение следует сказать следующее. Автор был весьма далек от того, чтобы подозревать какую-то телеологию в наличии такой сферы деятельности, какой является искусство. Но и ранее, не зная еще к каким выводам мы придем в данной главе, мы уже не раз говорили о том, что наше восприятие произведений искусства в некоторой степени это тренировка нашего мышления в сфере оперирования объектами материально-духовной действительности. Поэтому все же не стоит видеть какой-то притянутости «за уши» или надуманности в предложенном нами варианте назначения искусства в качестве тренинга творческих способностей в части культивирования феномена Бытия. Уж очень тесно и «прилажено» переплетены между собою основополагающие компоненты триады «Бытие-Красота-Истина», связующим звеном которой является возникновение и понимание интеллектуальной новизны, сопровождаемое непременным испытанием чувства удовольствия-удивления.

Р. S. 1. Кстати сказать, почему философы последующих веков перестали писать об удовольствии (наслаждении) от творчества и соприкосновения с ним как с искусством. Неужели они не стали испытывать этого чувства? Или оно притупилось у них? А может быть под влиянием Христианства наступило какое-то стеснение говорить о собственных удовольствиях и восторгах от процесса творчества? Или творчество настолько обесценилось и стало таким обыденным занятием, что о нем не стоит даже говорить, а не то что радоваться ему? (Лишь Кант, Ницше да Бергсон несколько выпадают из цепочки «стесняющихся» радоваться творчеству и писать об определяющей роли удовольствия при этом процессе). А может быть просто-напросто рационализация и техницизация нашей жизни тяжеленным катком прошлась по нашим чувствам и вдавила их в асфальт сплошь урбанизированной жизни.

(Ведь с экранов наших телевизоров не слезают одни только «шоутокнутые», предлагающие и себя и средства услаждения как товар потребления и владения (Г. Марсель). Где уж тут думать о природе, жизни и творчестве, когда со всех сторон нас призывают «оторваться», «насладиться», «взять от жизни все». Измельчал человек в своей массе, оскудела почва. Так что новые Г. Торо, А. Бергсоны и А. Швейцеры с их глубинным благоговением перед Природой, Творчеством и Жизнью вряд ли скоро появятся на горизонте нашей философии. Мы в своей массе уподобились «Иванам, не помнящим своего родства». И это сделалось сутью нашего существования. Мы уже думаем не о жизни, не о творчестве, не о Природе, а об употреблении последних и как можно более удобном расположении в них. Где уж тут брать во внимание потребности самой жизни и самой Природы. А основная их потребность, как нам давно уже известно, – не мешать их самостоятельному развитию. Они-то вот самостоятельны, а мы, вследствие своей патологической жадности и алчности так и норовим подорвать их устойчивость и укорененность друг в друге).

9.2. Метафизика и нравственность

В продолжение лишь слегка нами затронутой темы влияния искусства на нравственность постараемся в более подробном изложении рассмотреть вопрос взаимосвязи Бытия (метафизики) и нравственности. Для начала напомним о том, что, если в нас заглохнет интерес к искусству, – а к этому мы постепенно приближаемся вследствие не столько «экранирования» последнего все более и более овладевающими нами прагматичными интересами, сколько изменением сущностной направленности психической природы (души) самого человека – так вот, если мы утратим чувство красоты, то непосредственным следствием этого станет угасание способности генерировать в каком-либо виде саму интеллектуальную новизну. (И об этом – как и почему это может произойти – мы уже говорили в предыдущем разделе). Это, во-первых.

А во-вторых, нас ожидает катастрофическое падение нравственности, уже наметившееся в Новейшие времена. Причем, падение нравственности не только в отношениях между людьми, но и в первую очередь в отношении человека ко всему живому на Земле и ко всей Природе в целом. Можно сказать, что наше отношение к природе есть пробный камень взаимоотношений в человеческом сообществе. К сожалению, инстинкт хищничества постепенно нарастает и приближается к апогею своего проявления. Что говорить, если уже сейчас мы все захватываем, потребляем и истребляем в Природе. Развитие техники позволяет нам это делать все более и более ускоренными темпами. Сук, на котором мы сидим, вот-вот и может обломиться. Если дело пойдет в том же направлении и теми же темпами, то не в таком уж далеком будущем нельзя будет услышать ни шелеста листьев, ни журчания ручья. Города в этом отношении уже сейчас – форпосты деградации среды обитания. И это уже не среда обитания, а среда угнетения природы самого человека. Наблюдается парадокс: чем более мы преобразуем и приспособляем для себя – а вернее: под себя – мир, тем более он становится нам постылым. Отчасти мы создали мир, в котором порою уже не хочется жить. А если все-таки мы делаем это, то только в силу заложенной в нас самой Природой живучести (животности) физиологической основы своего организма и в силу инерции. Но хватит ли нам этой живучести и этой инерции для того чтобы пережить «смутное время» собственной, в первую очередь, интеллектуально-моральной деградации, деградации, обусловленной «обледенением» души.

В связи с этим у нас возникает вопрос взаимосвязи нравственности (этики) не только с искусством (эстетикой), представленном чувством красоты, помогающим распознавать и распознающим, в свою очередь, интеллектуальную новизну, но и самим Бытием (онтологией), представленным своей основной функцией, функцией генерирования этой самой интеллектуальной новизны. Попытаемся проникнуть в суть подобной взаимосвязи.

А начнем с того факта, что мы почему-то не придали значения обнаруженной еще в Античности тесной взаимосвязи красоты с нравственностью. (Чтобы увидеть ее, достаточно лишь вспомнить платоновские диалоги). Казалось бы, такой взаимосвязи не должно быть, поскольку это две совершенно разные сферы человеческого отношения к реально существующей вокруг нас действительности. Предметом искусства является прекрасное в различных его проявлениях, а предметом морали – оценка человеческих поступков в отношениях с другими людьми. Но, как оказалось, взаимосвязь между ними не только опосредованная, но и непосредственная. Почему? Во-первых, потому, что искусство во всех его видах только тем и озабочено, что трактует тем или иным образом наши поступки и наше отношение к этому миру. А во-вторых, способность восприятия (сотворения, обнаружения, «понимания») интеллектуальной Новизны, вполне совместимая с наличием вкуса к прекрасному, почему-то, в основном, делает нас неспособными к безнравственным поступкам.

Иначе говоря, увлеченность искусством и любовь к нему несовместимы с «производством» зла. Как верно выразил поэт: «…гений и злодейство – Две вещи несовместные». Вот феномен, который не то что ожидает, а просто жаждет своего разрешения. В чем запрятаны его истоки и основания? Какая роль в этом вопросе принадлежит физиологии, а какая – интеллекту? И не в разгадке ли этой тайны кроется наше освобождение от проклятия, нависшего дамокловым мечом над нашим родом? То есть, действительно ли зло неизбежно и неодолимо? Разве не может быть того, что наша любовь и приверженность к искусству способна не столько интеллектуально – на одном разуме вряд ли далеко уедешь, – сколько физиологически отвращать нас от злодейства?

Таким образом, если интеллектуальная способность эстетического наслаждения искусством каким-то непонятным нам образом несовместима в одном лице с интеллектуальным наслаждением от аморальных поступков, а само наслаждение, несомненно, осуществляется на физиологическом уровне, то возникает вопрос, почему в природе нашего духа наблюдается эта несовместимость. Может быть потому, что первое обладает спонтанным (творческим) характером своего проявления и относится к природным факторам, а второе им не обладает и не относится к сущности природы, которая призвана к бытийственному генерированию новизны и позитивному приумножению разнообразия. А потому, положим, конструктивная функция какого-то участка нашего мозга уже не может действовать в режиме деструкции, и, наоборот: деконструктивная функция несовместима с конструктивной.

Обратимся к некоторым примерам человеческого поведения и его деятельности. Но сначала заметим, что никакое животное в природе никогда не издевается над другим животным ради получения удовольствия от этого процесса. Природой ему это не разрешено, а значит – запрещено, поскольку эта функция неконструктивна для природы. А можем ли мы отрицать тот факт, что любой маньяк или садист упустит возможность поиздеваться над другим человеком и получить от этого удовольствие, особенно в том случае, если он уверен в том, что за это ему не последует какого-либо наказания. Конечно, он не упустит этого случая. Но можем ли мы во всей нашей истории назвать кого-либо из выдающихся – в творческом отношении – личностей, кто был бы маньяком или садистом, и наоборот: проявил ли кто-либо из известных садистов и маньяков выдающиеся способности в какой-либо сфере искусства, науки, философии и т. д. (Разве что можно назвать Нерона и де Сада – и то с величайшей натяжкой. Это просто какие-то аномалии).

Так что, вне всякого сомнения, гений и злодейство несовместимы, и несовместимы они только потому, что в одном и том же человеке физиологически невозможно соединение наслаждения от творческой деятельности и наслаждение от деятельности агрессивно-деструктивной. Мы просто предопределены к соответствующему роду деятельности, и предопределены именно физиологически обусловленной способностью получать удовольствие то ли от творчества (бытийствования), то ли от деструктивного поведения. В некотором смысле мы заложники собственной судьбы, начертавшей свои знамения, скорее всего, на генетическом коде нашей личности. И в то же время, не этот ли фактор несовместимости мог бы нам послужить якорем спасения в нашей судьбе. И действительно, если наше спасение в красоте (Достоевский), то, может быть, надо не искоренять зло – это бесполезно, поскольку безрезультативно – а, наоборот, переориентировать каким-то образом склонность ко злу на склонность к добру. (И переориентировать, может быть, даже на физиологическом уровне). Вот только как это можно было бы сделать – это уже предмет заботы науки.

Итак, если ни среди выдающихся людей мы не можем назвать ни одной